О некоторых особенностях дискурса нонсенсов у Эдварда Лира

Н. М. Абакарова

Э. Лира признают одним из двух гениев нонсенса, порожденных викторианской эпохой. В 1871 году Лондонская «Таймс» писала: «Чепуха (nonsense) бывает двух сортов; есть скучная чепуха, произнести или написать которую может каждый, и есть умная чепуха, изумительными мастерами которой являются Льюис Кэрролл и Эдвард Лир» [1].

Остроумный ироничный Лир в одном из писем другу Уичестеру Фортескью признавался, что хочет попросить премьер-министра ходатайствовать перед королевой о его назначении «Лордом Хранителем Государственной Глупости и Верховным Вздорослагателем» [2]. Его забавные пятистишия-лимерики (сам Лир вместо слова «лимерик» пользовался другим - «нонсенс») имели огромный успех, привлекая восхитительным абсурдом, на первый взгляд совершенно бессмысленными сюжетами. Они рассказывали об эксцентричных чудаках, которые едят кашу, заправленную мышами, учат совят танцевать, а рыб ходить по суше, бросают в реку бочонки с фурацилином, чтобы вылечить обитателей подводного мира...

По словам Генри Стречи, «нонсенс является не просто прозаическим и обыденным отрицанием Смысла, не просто шаржирует нелепости и нестыковки, но открывает новую и более глубокую гармонию жизни именно через ее противоречия» [3]. Нонсенс (нелепица), этот жанр литературной эксцентриады, обычно рассматривается как специфически английский, хотя уходит в далекое прошлое. Его истоки находят в греческих мимах, у Аристофана, в средневековых фарсах, детском фольклоре, античном и ренессансном карнавале, романтическом гротеске. Продолжая романтическую традицию с ее ориентацией на все причудливое, странное, неожиданное, Э. Лир создал мир, пребывающий в состоянии оксюморона: абсурдность и алогизм были реакцией на регламентированность викторианской эпохи, скучную пуританскую назидательность.

«Возможный мир» (Берковский) - инобытие, в прекрасную даль которого устремлены романтические герои и которое Э. Лир видит по-своему. Ведущий прием его поэтики нонсенса - сочетание символа и гротеска, с его эвристичностью, остротой и некой абсурдностью - всегда неожидан. Люди в поэзии Лира странно выглядят, совершают поступки, в которых есть что-то безумное. Эксцентрика лимериков воплощает игровое начало Жизнь устроена шиворот-навыворот, все деформации, даже телесные, становятся частью поэтики абсурда как дериваты маски: «There was an Old Man of Coblenz / The length of whose legs was immense» - «Длинные ноги дедка из Кобленца / Росли не от попы, а прямо от сердца» (с. 96.) или «There was an Old Man in a Barge / Whose nose was exceedingly large» - «Нос у деда, сидящего в лодке, / Был подобен сапожной колодке» (с. 158).

Подобный код в поэтике Э. Лира (деформации, образы разъятого тела) - знак алогичного мира. Атмосфера черного юмора, эффект «macabre» позволяет сделать объектом пародии саму смерть. «Ап Old Man of Peru / Watched his wife making a stew; /But once by mistake, / In a stove she did bake / That unfor-tunate Man of Peru» - старик «наблюдал, как готовит жена холодец. Но в кастрюлю нахал / По ошибке попал / И нашел там бесславный конец» (с. 79). Другой лимерик - о старике, тонком как блин, которого по ошибке испекли: «There was an Old Man of Berlin / Whose form was uncommonly thin; / Till he once by mistake, / was mixed up in a cake» (с. 117).

Гротеск Лира восходит к карнавальному, в основе которого идея животворящего хаоса: поэт разрушает внешний мир, находя смысл в нелепицах, «остраняя» привычное, привлекая фантасмагорией. Смех, составляющий суть карнавального гротеска, разрушителен и созидателен одновременно, он дарит энергию движения жизни, обогащает надеждой, так как «ощущение хаоса есть тоска по смыслу»: «Абсурд - не только бессмыслица, нелепость, нонсенс, но и - в этимологическом смысле - нечто актуально дисгармоничное, но таящее в себе перспективу гармонизации» [4]. Такие персонажи, как «человек-парик», старец, который «на мухе верхом в свой город влетает», юная девица с удивительным носом («нос день и ночь рос и рос - и потерялся из виду»), бабушка, которая «птичек на стулья сажала и опахалом весь день овевала», привлекают своей несовместимостью с навязчивым морализаторством, столь свойственным для викторианских авторов. Маски прирастают к лицу абсурдных героев, чудачества становятся их общественной позицией.

Блестящий знаток эстетики комического Честертон, видевший в веселой бессмыслице глубокий смысл, писал о жанре нонсенса как о новом, литературном, открытии того, «что несообразность сама по себе может быть гармоничной. Крылья птицы прекрасны, ибо они порождают мечту; и точно так прекрасны и крылья носорога, ибо они порождают смех» [5]. Содержательные возможности гротеска - иносказательность, смещение общепринятых норм - проявляются и на уровне сюжетов, и на уровне языка.

Даже в строфической форме лимерика мы видим столкновение контрастов, сочетание несочетаемого. Пятистишие - «твердая» форма (М. Гаспаров), в которой строфика, объем и содержание фиксированы. Классическое пятистишие (танка) - жанр произведений аристократической японской литературы на темы любви, природы, философии жизни. Лир помещает нелепицы и непристойности (лимерики) в классическую форму, рождая тем самым эффект неожиданности, новизны. Языковая игра становится как бы формой самой жизни, а реальность предстает как совокупность языковых игр.

Если гротеск изначально противоречив и в нем сама «несообразность может быть гармоничной», то символ («высокий», «универсальный»), будучи помещен в абсурдный контекст, получает неожиданное звучание. Как известно, важнейшим источником символов являются мифы и легенды, мистическая и архетипическая структура которых выступает трансисторическим генератором художественного творчества. Представитель мифологической критики Н. Фрай, вслед за К. Юнгом говоривший об архетипах («первоначальных образах», «первобытных формулах», постоянно встречающихся в литературе), выделил среди таких формул отъезд героя на поиски приключений и его возвращение с победой (миф о золотом веке). «В тематическом аспекте центральный миф литературы рисует нам окончание житейских трудностей, свободное общество, в котором удовлетворяются все желания» [6].

Герои романтических баллад Э. Лира «The Jumblier», «The Dong with a Luminous Nose», «Incidents in the Life of My Uncle Arly» и других - мечтатели, обуреваемые жаждой новых впечатлений и открытий. Дети природы синерукие и зеленоголовые джамблийцы в поисках прекрасного инобытия устремляются в «путь бесконечный» по Западному морю «к островам, что покрыты зеленой листвой». Романтическая парадигма трансформируется: сказочное племя плывет на поиски рая, но корабль (известный символ путешествия по морю и по жизни) травестирован в «Решето» (эффект иррационального).

Лир играет стереотипами, разрушает клише и, создавая ситуацию абсурда, рассказывает: сидя в «Решете», дети природы достигли островов Блаженных и возвратились с победой домой. Парадокс (сочетание несочетаемого) разрешается с помощью символа: в смысл слова «решето» (sieve) входит и значение 'просеять' (очиститься и достичь совершенства) [7]. Абсурдная ситуация обретает глубокий философский смысл. Необычность удивительных героев-странников, переданная, соответственно, в поэзии абсурда, через сниженные телесные воплощения и символику цвета, обостряет ощущение относительности всего существующего - а значит, и возможности иных миров. «Their hands are blue» (синий - цвет неба и моря); «Their heads are green» (зеленый - цвет надежды, цвет земли, связанный «со смертью и жизнедеятельностью» [8]). Мотивы жизни и смерти переплетаются. «The sky is dark» («небо мрачно»), «the voyage is long» («путь далек»), водой наполнилось «Решето», «on a stormy day» («в шторм»). «Море» - это не только овеянный романтической грезой эстетически прекрасный и возвышенный символ воли, свободы, не только безбрежное пространство мечтаний и рождающее лоно, но и саван, накрывающий тела погибших, сложное взаимодействие «духа и бездушной стихии» [9]. В поэзии нонсенса образ обретает иные коннотации: нелепица (поездка в «Решете» под парусом, привязанным к табачной трубке) лишает его торжественности. Но путешествие в Решете - это карнавальное действо, рожденное тоской по празднику, по утраченному раю. На островах («остров» - антитеза суетному миру) простодушные дети природы обретают телесные и гастрономические радости («рис» - символ хлеба, «вино» - наполненная жизненным огнем жидкость, путь труден, поэтому взято 40 бутылок вина, «свинка» - символ плодородия, «обезьянка» - символ силы и распутства) [10]. В то же время герои, чьи тела окрашены в цвета неба и земли, являются частью Космоса, в пространстве которого смерть и рождение воспринимаются как единый амбивалентный образ. Джамблийцы на островах приобретают Сову (атрибут богини Афины, символ мудрости) и Птиц (зеленые галки - олицетворение человеческого желания освободиться от земной тяжести и, подобно ангелам, подняться в высшие сферы [11]).

Свойственная символу многозначность позволяет Э. Лиру выстраивать подвижный, противоречивый, живой мир, в котором есть прекрасное и безобразное. Сова - это и олицетворение демонизма; вино пробуждает дионисийские оргиастические страсти; обезьяна - олицетворение уродства и коварства. Поэт достигает «гротескного катарсиса» (Ю. Манн) в балладе о джамблийцах, сумевших преодолеть фантастические трудности, совершивших невозможное (переплыть море в «Решете»), окрепнув духом («выросли как!»), подаривших своим подвигом веру в мечту. Красивый миф позволяет людям преодолевать тяжести, воодушевляться фантазией и, подобно «зеленым галкам» («зеленое» здесь символ невозможного [12]), парить в высших сферах. Героев встречают дома песней: «Коль мы доживем / в Решете тоже в море однажды уйдем / К далеким хребтам Чанкли Бор!» (с. 303).

Весьма важным и емким по смыслу представляется еще одно приобретение джамблийцев - «a hive of silvery bees» («серебряных пчел куплен джамблями рой»). «Пчелы» - образ, восходящий к древним архетипам; в очеловеченных сравнениях пчелы предстают храбрыми, целомудренными, старательными, чистыми существами, живущими в согласии с государственным устройством и одаренными чувством прекрасного. «Птицы муз» есть символ души (ср.: «божья птичка», «птичка Марии») [13].

Глубок смысл алогичной веселой нелепицы в балладе Э. Лира «Донг со светящимся носом». Ее герой - энтузиаст, влюбленный в прекрасную джамбалайку, которая приплыла в решете, а потом покинула эти края. Он испытывает «неизбывную тоску» и, потеряв даже «скромненький разум», «словно тень, в молчании бродит один». Типичная для романтического героя «странность» обретает «в оболочке нонсенса» [14] черты клоунады, фарса: герой сплетает из коры Нос «огромных размеров, покрашенный красным» (красный - цвет любви), и вставляет в шар, завершающий Нос, фонарь. Традиционно символ «большой нос» ассоциируется со злом («Длинный нос и острый подбородок - это воплощенный сатана» [15]; Гофман, создавая образ «мерзкого урода» и «маленького оборотня» Цахеса, наделил его длинным и острым носом). Эдвард Лир видоизменяет семантику этой маски: Нос - это светильник Поэта, живущего великой целью «тьму разогнать, поглотившую мир».

Традиции низовых жанров (клоунада, эксцентрика) у Э. Лира, как и у Шекспира (вспомним его шутов и безумцев), а также у немецких романтиков (их герои «с отклонениями» зачастую показаны как носители божественной мудрости), получают неожиданное звучание. В поэтической мифологии Э. Лира Нос - очень важный символ. В одном из лимериков поэта у старичка на носу могли разместиться все небесные птицы; в балладе о мечтателе с поэтической душой и устремленными к Солнцу глазами, необычность дядюшки Арли подчеркнута следующей деталью: «On his nose there was a Cricket» - на носу у него Сверчок (с. 329). Цикада (сверчок) со времен античности считается символом «утонченного поэтического искусства» (Каллимах), атрибутом муз. История человека с романтической душой становится у Лира иронической сказкой о человеке, к носу которого льнет зеленый сверчок - любитель стрекотать песни. Известный символ, сохраняя свою семантику, обретает пародийный характер («зеленый сверчок дядю за Нос схватил»).

Пародируя штампы о поэтах-гениях, застывших в «мировой скорби», Лир наделяет трогательного и смешного героя снижающей деталью: башмаки, которые «сильно жмут» (ирония над романтическим «воспарением»). Лир создает «перевернутый» мир, нетерпимый к обывательскому здравому смыслу, демонстрирует веселую игру ума, наводящую на мысль о бесконечном разнообразии мира и о том, что «истина восстанавливается путем доведения лжи до абсурда» [16]. Черный юмор, алогизм повествования, реализация метафор, игра слов, гротеск, разрушение синтаксиса, когда объект и субъект меняются местами («There was an Old Man of Quebec / A beetle ran over his neck» - «на старика из Квебека жук колорадский наехал»), нарушение грани между живым и неживым (старик «split quite in two» - «разбился на пару частей») становятся парадоксальным отражением диалектики жизни.

Нередко говорится об истолковании Символа как о диалогической форме знания [17]. Создатель нонсенсов (лимериков) Э. Лир ведет к познанию истин, травестируя «высокие» мифопоэтические символы и снижая романтический пафос. Так как смысл вечных или универсальных символов неисчерпаем, для символа характерна «семантическая текучесть». Синтагматическое развертывание текста в балладах Э. Лира сочетается с парадигматическим (архетипальным). Вступая в диалог с культурным контекстом, поэт вербализует семантическое пространство своих нелепиц, упорядочивая тем самым окружающий его хаос. За игрой и нелепицами - поиск смысла жизни, волшебного края, до которого «хочется добраться, хотя бы в Решете». Лир писал о любви, живущей в сердце Поэта (пусть он и нелепый человечек с красным фонарем на Носу), о воскресении души, о спасении от демонов ночи с помощью сказочного «серебряного роя Пчел».

Литература:

Иностранная литература. 2009. № 6. С. 221.
Там же.
Стречи Г. [Вступление] // Лир Э. Книги нонсенса / пер. Ю. К. Сабанцева. СПб., 2001. С. 8. Далее произведения Э. Лира цитируются по этому изданию (в скобках указывается страница).
Базилевский А. В. Гротеск в литературах Восточной Европы // Художественные ориентиры зарубежной литературы ХХ века. М., 2002. С.444-445.
Цит. по: Демурова Н. Льюис Кэрролл: Поэт, Писатель, Чародей // Кэрролл Л. Полное иллюстрированное собрание сочинений в одном томе. М., 2010. С. 928.
Frye N. Fables of Identity. N. Y., 1963. P. 18.
КирлоХ. Словарь символов. М., 2010. С. 366.
Там же. С. 436.
Топоров В. Эней - человек судьбы. М., 1993. С. 38.
Бидерманн Г. Энциклопедия символов. М., 1996. С. 41-42, 182.
Там же. С. 215.
Кирло Х. Словарь символов ... С. 365.
Бидерманн Г. Энциклопедия символов ... С. 217.
Кружков Г. Ностальгия обелисков. М., 2001. С. 531.
Бидерманн Г. Энциклопедия символов ... С. 181.
Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 123.
Аверинцев С. С. Символ // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. С. 976.