Эмманюэль Роблес. Венеция зимой
(Отрывок)
Часть первая
Элен
1
На аэродроме Марко Поло ее встречала Марта. Элен не успела пройти паспортный контроль, как увидела тетю через стекло в большом зале — все такую же стройную, изящную, моложавую и свежую, несмотря на ее пятьдесят пять лет. Марта взглядом искала племянницу среди прибывших. Наконец заметила и тихонько, словно заговорщица, помахала рукой. И сразу стало легче, исчезло ощущение, не покидавшее Элен со времени отъезда из Парижа, — будто она бежит, затравленная людьми, осуждающими ее. Марта улыбалась, и, увидев тетю издалека, молодая женщина почувствовала, что только эта улыбка и могла по-настоящему ее утешить. События прошлой недели глубоко потрясли Элен, и в полном отчаянии она позвонила Марте поздно ночью. Тетя тут же стала уговаривать ее приехать в Венецию, даже не вдаваясь в подробности драмы, о которой рассказала Элен, настаивая лишь на том, что племяннице лучше всего покинуть Париж, потому что опасно сейчас оставаться одной. И убедила Элен.
Пока они ждали багаж, Марта ни разу не упомянула об Андре и Ивонне Меррест, словно все уже было сказано во время ночного разговора по телефону. Ей хотелось нежно взять племянницу под руку, но от запаха гари, заполнившего зал, она почувствовала себя нехорошо и поспешно прижала к носу платок. Марта очень любила дочь своей младшей сестры и считала, что жизнь племянницы сложилась неудачно. Она украдкой поглядывала на Элен и с сожалением замечала на ее лице следы утомления и горечи после пережитого потрясения, от которого молодая женщина, конечно, оправится не скоро.
Они доехали на такси до Пьяццале Рома и остановились у пристани, откуда им предстояло добираться до собора Сан-Марко. Элен спросила (сразу она как-то об этом не подумала), как поживает Карло, муж Марты.
— Карло? Здоров, ждет тебя… Увидишь его вечером, когда он вернется из клуба.
Марта была невысокого роста, но хорошо сложена. На ее свежем, как у пастушки, лице сияли чудесные синие и чуть раскосые (как у Элен) глаза. Они почему-то приобретали лукавое выражение, когда Марта прищуривалась.
Они вышли из такси с чемоданами в руках и сели на катер. Элен смотрела, как мимо проплывали берега Большого канала. Впервые она приехала в Венецию зимой. Раньше Элен бывала здесь только в июне или сентябре. Сейчас воздух был напоен влагой, оседавшей на лице и пахнувшей морем. Не раз Андре предлагал провести здесь отпуск вместе с ним, однако в последний момент ему всегда что-нибудь мешало, а Элен никогда не подавала виду, что это ее огорчает.
У моста Риальто с ними поравнялась баржа, груженная цементом. Мужчина в черном клеенчатом плаще, стоявший у руля, повернул голову, и Элен показалось, что на нее смотрит Андре. Она зябко поежилась, подняла воротник плаща и удивилась, почувствовав к Андре какую-то неприязнь, словно, уехав далеко от него, осознала, как нелепо провела эти последние два года в Париже.
Карло и Марта Ризи уже лет пятнадцать живут на правом берегу около Кампо Сан-Паоло в довольно просторной, хотя и не очень удобной квартире на втором этаже обветшалого дома. Нижний этаж занимает супружеская пара: муж — каменщик и его жена Амалия — приходящая прислуга. По утрам она убирает у Ризи. Амалия энергичная, веселая женщина, она нередко словно подсмеивается над людьми. Приветливо поздоровавшись с Элен, Амалия ведет ее в скромно обставленную комнату, уже приготовленную для гостьи. Отсюда можно попасть в ванную только через спальню супругов Ризи. Чтобы хоть немного сгладить это неудобство, в комнате Элен стоит старомодный умывальник с тазом, кувшин для воды и ведро.
— Прости, что нет особого комфорта, — говорит Марта. — Но все-таки здесь тебе будет лучше, чем в гостинице. — Она вздыхает. — Как ни крути, а нам с Карло нужно когда-нибудь решиться и благоустроить эту комнату, только вот он все время грозится поменять квартиру…
Элен благодарит тетю, уверяет, что ей тут хорошо, и начинает разбирать чемоданы. Марта уходит, и в воцарившейся тишине Элен на какое-то время чувствует себя в безопасности, будто она оторвалась от всего вокруг, от своего прошлого, которое словно ушло от нее навсегда. А ведь только вчера Андре звонил ей и сказал, что непременно хочет ее увидеть и все объяснить, он надеялся, что Элен поймет его и будет к нему справедлива. Она согласилась встретиться с ним в конце недели в кафе на набережной Сен-Мишель, согласилась не только потому, что устала сопротивляться, но и потому, что у нее уже был билет в Венецию; она знала, что улетит туда, даже не простившись с Андре. Она не хотела ему говорить о своем отъезде. Узнай Андре правду, он мог бы приехать в аэропорт, стал бы убеждать ее в том, что страстно любит, попытался бы задержать, несмотря на происшедшую трагедию, видимо, воспринятую им лишь как неприятный эпизод, а ведь для Элен это было испытание, из-за которого она чуть не лишилась рассудка.
На стене ванной около зеркала, висящего над умывальником, сидит комар. Ни свет, ни присутствие Элен, видимо, его не пугают. У него перепончатые крылышки, длинные лапки в виде перевернутой буквы «у», и кажется, что он уткнулся носом в стену. С неожиданным для нее самой раздражением Элен сбивает комара полотенцем. Подбирает, кажется, еще живого — лапки у него вздрагивают, — бросает в унитаз и спускает воду. Потом замечает на стене крохотную каплю крови: с отвращением стирает пятнышко. Вдруг у Элен мелькает мысль: а что, если я забеременела? Да нет же, бояться нет оснований. Она становится под душ и до отказа открывает кран. Словно напор хлещущей воды может смыть все опасения.
Вернувшись в комнату, Элен бросает взгляд в окно, где за хаосом облаков над горизонтом неясным пятном угадывается заходящее солнце, Еще нет и пяти, и в сумерках Венеция похожа на какой-то огромный, рыжевато-ржавый цветок.
Лежа на кровати, Элен курит и смотрит на висящую напротив картину, изображающую сцену карнавала в Венеции восемнадцатого века. На полотне — молодая женщина в изящной треугольной шляпке с черной вуалью, ниспадающей на лицо и плечи. На женщине белая полумаска, юбка расширяется колоколом книзу. Она смотрит на мужчину, его черная полумаска вытянута клювом и делает его похожим на птицу. На нем широкий плащ. Приложив палец к губам, он как бы призывает женщину молчать, хранить какую-то тайну. Лампа, зажженная у изголовья кровати, отбрасывает свет на картину, и хотя смысл немого разговора остается непонятен Элен, она угадывает в замысле художника что-то трагическое. Действительно, оба персонажа не улыбаются — ни он, ни она, к тому же игра теней создает впечатление, будто они связаны зловещим сговором, омрачившим лицо женщины.
Позднее, услышав приглашение Марты («К столу! К столу!»), Элен надевает платье, подходит к зеркалу причесаться и задерживается перед ним, разглядывая свои глубоко запавшие глаза. «Совсем как у сумасшедшей», — думает она. По правде говоря, Элен так устала, что обошлась бы без ужина, но нужно хотя бы поздороваться с дядей, который только что вернулся из своего клуба.
— Ты прилетела в нашу милую Италию, — говорит за ужином Карло в самый разгар убийств и хаоса. В среднем три покушения в неделю.
Карло длинный и худощавый, лоб его прорезают две глубокие морщины, волосы жесткие, веки сухие и сморщенные, как пергамент. Он похож на инквизитора, безжалостного к людским слабостям. Это впечатление усиливается, когда он, откинув голову, важно вставляет в рот сигару. Несмотря на импозантную внешность, Карло очень простой и сердечный человек. Он возглавляет филиал какого-то туринского банка. Марту он встретил тридцать пять лет назад, у них родился сын, который теперь служит представителем автомобильной фирмы в Буэнос-Айресе. Круглый год Карло с Мартой живут бок о бок тихо, мирно и однообразно. В августе, спасаясь от городской жары и туристской сутолоки, они уезжают в Доломитовые Альпы, где поселяются в шале; Карло стоически скучает там без своего клуба.
В камине, над которым висят канделябры из венецианского стекла и старинное зеркало, ярко горят поленья. Отблески пламени дрожат на серебряной посуде и хрустальных графинах.
Человек деликатный, Карло избегает вопросов о причине приезда племянницы. А возможно, его это просто не интересует.
— У нас разгул насилия. Да и в других странах то же самое, — говорит Марта. — Время теперь такое. Не только в Италии взрывают, стреляют, кого-то похищают.
— Наши террористы, — продолжает Карло, не обращая внимания на слова Марты, — заявляют, что они хотят возродить общество, изменить, улучшить его, но это обман, потому что, запугивая людей, они превращают их в животных.
— И все же, — говорит Марта, моргая своими голубыми глазами, — по-своему они идеалисты.
— Ну что ты! Идеалисты верят в Человека, а террористы — нет.
Усталая и слегка упавшая духом, Элен без особого внимания слушает речи дяди о коррупции, гангреной поразившей государство, о скандалах, которые, несмотря на все попытки их замять, все-таки всплывают наружу, о миллиардах, — утекающих за границу, о политических деятелях, замешанных в подозрительных делах, вплоть до самого президента Республики, вынужденного подать в отставку.
Карло не возмущается, но в его словах проскальзывает горькая ирония. Он говорит о том, что в Италии акты насилия со стороны левых — а их не меньше, чем вылазок неофашистов, — порождены как наглым цинизмом богачей, так и отчаянным положением бедняков.
Элен почти не слушает разглагольствования Карло, глядя на канал за окном, на раскинувшийся во мраке город, усеянный дрожащими отсветами. Она думает о том, что жизнь ее не удалась — не хватило мужества, проницательности, энергии. Зачем обвинять Андре? Она тоже виновата. Эта мысль, вытеснив все другие, назойливо и беспощадно преследует ее.
— …Подлинная демократия, я подчеркиваю, подлинная, — продолжает Карло своим мурлыкающим голосом, — не выйдет из этих луж крови, не возникнет в один прекрасный день, как Венера из пены морской!
Этот образ пробил толщу тягостных мыслей, не покидающих Элен. Она медленно перевела взгляд на дядю.
— Ладно, — говорит он, — я навожу на тебя скуку. Ты права, пойдем лучше сядем у камина.
Устроившись в кресле, он протягивает длинные ноги к огню: Элен нерешительно возражает ему — нет-нет, ей совсем не скучно.
По мнению Марты, террористы часто действуют ради саморекламы.
Карло тут же несколько напыщенно, как принято в его клубе, стал развивать эту тему. Да, действительно, самые дерзкие террористические акты имели целью запугать людей, привлечь к себе внимание мирового общественного мнения — неважно, кто были авторы таких актов: автономисты, националисты или действительно революционеры.
Он с маниакальной тщательностью раскуривает одну из своих длинных сигар.
— В сущности, все зло от того, что люди разобщены, лишены чувства локтя на этой до смешного маленькой планете.
Сигара, которую он держит во рту, похожа на клюв, вполне соответствуя его тощей фигуре аиста. Марта, сидящая рядом с ним, принялась за вязание. Это ей никогда не надоедает.
— Как бы то ни было, — говорит Марта, — они убивают одного человека за другим. Вначале кипят страсти, а потом все очень быстро забывается. Как всегда, жизнь берет свое.
Воцарилось довольно долгое молчание, нарушаемое только треском поленьев в камине. Марта наверняка сказала это без всякой задней мысли, но Элен подумала, что слово «забывается» не для нее, она никак не могла выбросить из головы женщину, одиноко страдающую там, в Париже, на больничной койке в Отейе.
2
На следующий день она проснулась очень рано, как обычно в Париже. Еще не придя в себя, вспомнила, что идти на службу не нужно, что она в Венеции и времени у нее сколько угодно. Однако до ухода Карло решила не вставать — она бы и не попала в ванную, пока он был в спальне.
Элен открыла книгу, взятую накануне в дядиной библиотеке, (он собирал сочинения по истории папства). Она выбрала мемуары последнего дожа, Людовика Манина, того самого, которого Бонапарт сместил в 1797 году. Сквозь жалюзи просачивался свет, создавая легкий полумрак, начав читать, она зажгла лампу у изголовья. Рядом, на кресле, валялась ее одежда, торопливо сброшенная накануне. Непонятно почему, этот беспорядок напомнил ей об Ивонне Меррест, тоже лежавшей на кровати в чужой комнате. Эта картина представилась так четко, что Элен резко села в кровати, отбросив одеяло, обхватив себя руками за плечи. В доме царила тишина, Амалия еще не начинала уборку. Элен долго сидела так, закрыв глаза, прислушиваясь к тому, как в висках стучит кровь.
Сразу же после ухода Карло она побежала в ванную, заперлась там, приняла душ и, не вытираясь, с мокрыми, словно прилипшими к голове волосами, оглядела себя в большом зеркале. Придирчиво рассмотрела свое тело, упругую грудь, ритмично поднимавшийся и опускавшийся чуть выпуклый живот. Вспомнила свой первый вечер с Андре, как он раздевал ее, лаская губами грудь и плечи.
Возвращаясь в свою комнату, Элен встретила Амалию, которая несла ей завтрак. Амалия поставила поднос на круглый столик и подняла жалюзи (Элен, поглощенная своими переживаниями, забыла о них).
Она погрызла печенье и сама отнесла на кухню почти нетронутый завтрак.
— Синьорина, вы же ничего не ели! — воскликнула Амалия.
— Спасибо, Амалия, мне этого достаточно.
Огорченная, Амалия неодобрительно покачала головой:
— Так можно и чахотку заработать.
Видя, что Элен молчит, она для убедительности рассказала об одной знакомой девушке, которая так и умерла, poverina, потому что у нее не было аппетита.
За окном шел дождь. Марта только что отправилась на рынок. Элен в своей комнате думала о том, что ей уже двадцать восемь лет, что она всегда мечтала о путешествиях, всегда стремилась открыть что-то новое, но пока лишь едва начала познавать самое себя и теперь удивилась, найдя в тайниках своей души столько неясного, столько нелепостей и всего того, что неведомо как привело ее к душевному смятению. Ей вдруг захотелось поскорее выйти из дому и побродить по городу.
— Вы так и пойдете? — спросила Амалия.
Элен надела плащ и берет. Не напомни ей Амалия, она бы и вовсе забыла одеться, настолько Элен порой отключалась от всего на свете.
Она пошла по улице, потом вдоль канала, вода в котором словно кипела под дождем. Вокруг ни души. Несколько маленьких кафе было открыто, но многие магазины оживут лишь с наступлением туристского сезона. Когда она дошла до Пьяцца Сан-Марко, дождь наконец перестал. Ей показалось, что туман стирал все вокруг, он поглотил собор, сделал его серым и плоским, оставив одни темные пятна арок. У колокольни была смутно видна только верхушка, растворившаяся в сером небе, где потонули и сами купола. Элен почувствовала, что ее место именно здесь, в этом одиночестве, в этом мире без людей — лишь под аркадами Прокураций мелькнули и исчезли какие-то фигуры. Элен точно потерялась среди заброшенных театральных декораций со слезшей позолотой и размытыми красками. Со стороны Лидо легкий ветерок, словно пролетевший над какими-то далекими лугами, донес запах травы. Элен дошла до самого края пьяццетты и, плотно застегнув плащ, долго смотрела, как у ее ног бьется о камни вода. Она думала отом, что Андре всегда лгал ей, и не могла понять, отчего на нее нахлынуло отчаяние — от очевидности этой лжи или от пронизывающего холода.
Андре Меррест занимал важный пост в большой строительной фирме, выполнявшей также государственные заказы. Рекламное агентство, в котором работала Элен, направило ее к нему по какому-то делу. Уже во время первой их встречи он с наигранной развязностью стал рассыпаться в комплиментах. Это был мужчина лет сорока со здоровым цветом лица и острым взглядом из-под тяжеловатых век. Гладкая речь и часто появляющаяся улыбка выдавали в нем человека хитрого, умеющего скрывать свои намерения и упорного в достижении цели. Во время беседы Элен обратила внимание на его манеру говорить то холодно и вежливо, то ласково ипочти слащаво. После обеда он позвонил ей и пригласил поужинать, словно и не сомневался, что она примет его предложение. Она отказалась под каким-то подходящим предлогом, но он настаивал. Неподатливость Элен, по-видимому, задевала его. Наконец, она неохотно согласилась встретиться как-нибудь на днях. Элен уже научилась остерегаться таких властных мужчин, которым доставляет удовольствие подчинять женщин своей воле или капризам. Ей было пятнадцать лет, когда один парень — постарше Элен — каждый вечер встречал ее у входа в колледж и провожал до дома, не обращая внимания на протесты девушки. Элен раздражали его насмешки и развязность, с которой он ухаживал за ней. Потом она узнала, что этот болван хвастался, будто спал с ней, и его ложь страшно ее возмутила. Все детство и юность она прожила под страхом того, что ее уличат в каком-нибудь проступке. До сих пор она помнит, как ее бранили родители, как глупо они наказывали ее. Страдая от их непонимания, она стала замкнутой (мать упрекала ее в скрытности). Отсюда — боязливость и неуверенность в себе. Однако в ней росло желание быть преданной кому-то, быть любимой, смутный страх упустить в своей жизни нечто неведомое и драгоценное.
Долгие месяцы в Париже она жила одна в унылой маленькой квартирке с окнами во двор, за больницей Вожирар. После нескольких недель увиливания и оттяжек она внезапно, без всякого порыва и радости, уступила Андре Мерресту.
Она пересекла площадь, где под изморосью блестел памятник Гольдони, и зашла на центральную почту. Письма ей должны были пересылать сюда. На ее имя ничего не было. Еще слишком рано, и она это понимала, как понимала и то, что на почту ее привело какое-то неясное искушение. На мгновение она остановилась в центре просторного зала перед старинным высохшим колодцем. Почта располагалась в здании старинного дворца, выходившего одной стороной на Большой канал. Мысли ее были рассеянны, но постепенно свелись к чему-то одному. Неожиданно — с ней так бывало часто — она попросила телефонистку соединить ее с Парижем. Девушка, которой она назвала номер телефона, посмотрела ей прямо в глаза, словно осуждала ее за это. Телефонистка была маленькая, хрупкая, с выпуклым лбом и упрямым выражением лица. Элен выдержала ее взгляд, потом отошла в сторону и стала ждать. Облокотившись на выступ перед окошком соседней кассы, мужчина в фетровой шляпе, в блестящем от дождя плаще назойливо смотрел на нее, нисколько не стесняясь, видимо считая, что раз Элен иностранка, она наверняка доступная женщина. Элен вздрогнула, когда телефонистка объявила:
— Parigi, signora.
И указала кабину. Элен закрыла дверь, сняла трубку и услышала:
— Signora, il suo numerо è in linea.
Щелчок. Потом голос:
— Слушаю, клиника «Вязы».
— Я хочу справиться о здоровье мадам Меррест. Скажите, пожалуйста, как она себя чувствует?
— Палата сто восемь. Говорите.
Элен не ожидала, что ее сразу соединят с женой Андре, и растерялась, чуть было не повесила трубку. Однако на другом конце линии уже раздался голос Ивонны, слабый и больной.
— Алло? Я слушаю.
У Элен от волнения перехватило горло, и она молчала; после небольшой паузы тот же голос спросил:
— Кто вам нужен?
Элен повесила трубку; она была так потрясена, что даже не сразу вышла из кабины. И все-таки что-то прояснилось: Ивонна Меррест действительно спасена. Она слышала ее голос. Эта женщина жива. Андре, правда, сказал ей тогда, в кафе на набережной Сен-Мишель, что Ивонна уже вне опасности, что у нее замечательный врач, но ведь он так часто лгал… Разве он не мучил ее своей ложью, не обманывал все время? Элен не могла успокоиться, губы пересохли. Мужчина в фетровой шляпе исчез, огромный зал опустел; арки всех четырех этажей зияли темными дырами. Вдруг она увидела себя как бы со стороны: нелепо стоящей в телефонной будке, словно манекен в витрине.
Она заплатила за разговор и под взглядом телефонистки торопливо вышла в переулок. «Кто вам нужен?» Этот голос слабеющим эхом звучал в ее ушах, пока она проходила через зал, отдавался болезненным звоном в голове. Мелкий, сыплющий изморосью дождь перестал. Скудный свет едва пробивался в глубину улиц; казалось, что его вобрали в себя, задержали, рассеяли фасады домов, на которые он лег неровными пятнами. Элен подумала о том, что с Андре она никогда не чувствовала себя уверенно и по-настоящему свободно, как это бывает с тем, кого любишь. Пытаясь подавить тревогу, она все глубже забиралась в лабиринт calli, пересекаемых темными, без отблесков света каналами и населенных лишь кошками, свернувшимися в подворотнях.
3
В то декабрьское утро Уго Ласснер спустился по лестнице (старый лифт опять не работал) и сел в машину, стоявшую на соседней улице. Не торопясь — спешить было некуда — поставил в багажник оба чемодана; в одном были материалы, отобранные для февральской выставки в Лондоне. Он собирался уехать из Милана в Венецию и там спокойно напечатать фотографии, а также сделать снимки для альбома, обещанного издательству в Женеве. Несмотря на холодный душ и большую чашку кофе, он чувствовал себя не в форме. Впрочем; после вечера у чилийского художника-иммигранта Фокко спал он мало. Вчера собрались приятели Фокко и Мария-Пья, его любовница, чье пышное тело красовалось на большинстве полотен художника. Мария позировала и Ласснеру, вот почему Фокко упорно убеждал фоторепортера не включать обнаженную натуру в экспозицию, посвященную в основном войне. При этом он горбил спину и по-черепашьи вытягивал голову вперед.
Надвинув шляпу на глаза и подняв воротник плаща, Ласснер перешел через безлюдную улицу. Холод словно парализовал город, Ласснер заглянул в кафе под аркадами, чтобы проглотить последнюю чашку кофе. У стойки клиентов было мало. Хозяин посмотрел на два фотоаппарата, которые Ласснер повесил себе на шею, — оставлять их в машине было неосторожно.
Выйдя из кафе, Ласснер подождал на перекрестке, пока зажжется зеленый свет. На другой стороне улицы две монахини, одетые в черное, в трепещущих от ветра чепцах бесстрашно шагали, прижавшись друг к другу, под большим зонтом, отражаясь в плитах тротуара.
Соблазнившись этим сюжетом, Ласснер отходит за колонну, нацеливает свой «Никон» и уже готов щелкнуть эту сценку, как вдруг чья-то машина цвета ржавчины останавливается на красный свет и закрывает собой монахинь. Ласснер отходит влево на два шага, чтобы снова поймать кадр, но тут перед ним оказываются двое парней на мотоцикле, в шлемах с козырьками и кожаных куртках. Оставаясь за колоннами, раздраженный Ласснер бросается вправо. В эту минуту парень, сидящий на заднем сиденье мотоцикла — как и у водителя, свитер закрывает ему рот, — наклоняется к человеку в машине — наверное, что-то спросить. Он вытягивает руку. Но что у него в руке? Ведь это револьвер! Ласснер видит искаженное ужасом лицо человека за рулем, и тут же раздаются два коротких выстрела, почти слившихся в один. Ласснер нажимает на спуск аппарата. Убийца нагибается, выхватывает из машины кожаный портфель. С оглушительным треском мотоцикл срывается с места и сворачивает за угол. Стрелявший вцепился руками в плечи товарища, грудью прижав портфель к его спине, он оглядывается на Ласснера, который бежит вслед за ними, продолжая фотографировать. Тишина. У перекрестка внешне все остается по-прежнему. Дождь не перестает. По улице проносится автобус, за запотевшими стеклами теснятся силуэты любопытных. Монахини уходят, вышагивая, словно солдаты на плацу. Странно лишь то, что, рванувшись на зеленый свет, автомобили проносятся мимо машины цвета ржавчины, которая остается на месте, ее «дворники» продолжают работать, кажется, в ней никого и не было. Из кафе выбегают люди и несутся к месту происшествия. Ласснер бежит с ними. Человек в машине упал боком на пустое сиденье. По виску и щеке текут струйки крови. Виден один глаз, он уже потускнел. Ласснер отодвигает любопытных, фотографирует тело. Он уверен, что хозяин кафе уже вызвал полицию. Рядом спрашивают: «Кто это?». Опять зажигается красный свет. Останавливается грузовик, весь мокрый и блестящий от дождя. У водителя растерянное лицо. Кто-то шепчет: «Что, опять «красные бригады»?» Ласснер пробивается сквозь толпу к своему автомобилю. Едва отъехав, он слышит сирену полицейской машины; вспугнутые голуби веером разлетаются.
В агентстве Ласснер проявил пленку в лаборатории и пошел в кабинет заведующего отделом информации. Эрколе Фьоре разговаривал по телефону, он указал Ласснеру на стул. Кабинет был похож на хозяина: холодный, спокойный, аккуратный. Но Ласснер знал, что Фьоре может быть и резким. Этот толстяк с покатыми плечами носил строгие костюмы, считал себя элегантным и делал сотрудникам обидные замечания, если они, по его мнению, одевались слишком ярко. Очень довольный собой, гордившийся положением, которого в конце концов добился, проявив при этом известные гибкость и такт, Эрколе Фьоре был прекрасным организатором и отличался редкой трудоспособностью. И еще одно достоинство: при случае он старался помочь своим сотрудникам и умел радоваться их успехам. Однако его не любили, он от этого страдал и, подвыпив, плакался первому встречному.
Положив трубку, он повернулся к Ласснеру и скрестил на столе толстые руки.
— Ты еще здесь? Ты же собирался в Венецию!
— Сегодня утром недалеко от вокзала было совершено убийство, и ты, конечно, об этом знаешь.
— Разумеется.
— Кого убили?
— Скабиа. Альберто Скабиа, помощника прокурора республики.
— Ты знаешь и кто убил?
— Пока еще сигналов не было.
— А причины?
— Нам сообщили…
— Кто сообщил?
— Осведомитель, которому можно верить: Скабиа занимался важным делом об утечке капиталов, в котором замешаны промышленники и крупный миланский банк. Речь идет о миллиардах. А Скабиа уже залез в это дерьмо по уши.
— А раньше ему не приходилось расследовать дело какого-нибудь террориста левака или фашиста?
— Надо посмотреть…
Тусклый свет позднего утра едва проникал сквозь стекла окон и освещал сбоку лицо Фьоре, оставляя в тени глаз, который он обычно щурил от напряженного внимания. Фьоре ждал. Интересный парень этот Ласснер. Фьоре знал его уже восемь или девять лет. Ласснер был итальянец, немецкую фамилию он унаследовал от предков-австрийцев, оккупировавших Венецию после нашествия Наполеона. Эму тридцать два или тридцать три года. Из-за несчастного случая в самолете одна рука у него обожжена и словно покрыта розоватой пеной. Его чуть не расстреляли в Чили, чуть не утопили в Конго. Как и о Капа, о нем ходили легенды. Он часто бывал в горячих местах. Сотрудничал с самыми крупными международными агентствами, такими, как «Магнум», «Гамма»… В гостиницах многих стран узнавали этого парня, чем-то похожего на Гарри Купера. Он всегда гладко причесывал свои светлые волосы и любил пестрые рубашки. Несмотря на внешность северянина, вспыльчивость натуры выдавала в нем итальянскую кровь.
— Послушай, — сказал Ласснер, — я был в двух шагах от Скабиа, когда его убили.
— И только сейчас об этом говоришь.
— Я редкий свидетель, старина. Все отщелкал. Только сейчас из лаборатории.
Стараясь не выказать удивления, Фьоре вытаращил на Ласснера большие, как у Муссолини, глаза. А фоторепортер спокойно сидел в кресле, распахнув плащ и небрежно опершись обожженной рукой о подлокотник.
— Ну так покажи, — сказал Фьоре, толстые, чисто выбритые щеки которого понемногу багровели.
Ласснер вынул фотографии из внутреннего кармана пиджака, приподнялся в кресле и, не вставая, бросил их на письменный стол.
Зазвонил местный телефон. Фьоре резко снял трубку, сказал «занят» и положил обратно. Потом принялся перебирать снимки, беспрестанно кивая головой.
— Поздравляю, — наконец сказал он и откинулся в кресле.
— Я тут ни при чем. Просто нажимал на кнопку.
— Ну все же…
— Именно в эту самую секунду мой «Никон» был наготове. Что называется, повезло.
— Еще бы!
В соседнем кабинете настойчиво зазвонил телефон, и от этих прерывистых тревожных звонков слова об удаче показались неуместными.
Фьоре наклонился вперед, облокотился на стол, снова взял снимки, чтобы рассмотреть их внимательнее. В дверь постучали. Кто — то спросил разрешения войти.
— Нет! — рявкнул Фьоре. — Зайдите позже!
И, обращаясь к Ласснеру, сказал:
— Лиц разглядеть невозможно, они так закутаны…
— Ну и что?
— Ничего. Я только думаю о следователях.
— Это уж не мое дело.
— Когда эти снимки будут напечатаны, они захотят поговорить с тобой.
— Скажи лучше «попросят дать показания»…
— Ты не желаешь их видеть?
— Закон никого не заставляет выступать свидетелем. Он наказывает лишь лжесвидетелей.
— Однако же было бы полезно…
— А мне нечего сообщить, кроме того, что можно увидеть на снимках.
— Дело твое…
Опять зазвонил телефон, Фьоре раздраженно спросил: «Кто это? Я же сказал…» — но что — то заинтересовало его, и он не стал вешать трубку. Затем обернулся к Ласснеру:
— Только что сообщили, кто убил. «Народное правосудие».
— Никогда о таком не слышал.
— Это всего лишь сто сороковая или сто сорок первая группа террористов, появившаяся с начала года. Разумеется, есть немало ловких гангстеров, которые, действуя под такими вывесками, стараются сбить полицию со следа.
Ласснер встал, застегнул плащ.
— Ты уезжаешь? — спросил Фьоре.
По его тону можно было понять: «Ты уезжаешь из Милана, несмотря на это убийство?»
— Да, хочу уже сегодня вечером быть в Венеции. Там меня ждет работа.
— Ну ладно, счастливого пути… И еще раз поздравляю тебя. Они расстались под очередной истеричный звонок телефона.
4
Вечером за столом Карло рассказывает об убийстве в Милане.
Марта жует торопливо, словно голодающая, дорвавшаяся до пищи, она чавкает, и это раздражает мужа.
— Подтверждается связь между убийством помощника прокурора Альберто Скабиа и скандальным делом об утечке капиталов, — говорит Карло. — По радио передавали, что там, вероятно, замешан «Черный порядок».
Элен все это совершенно безразлично. Мысли ее далеко, из головы не выходит телефонный звонок в клинику. Однако Карло, как и все болтливые люди, не нуждается в очень уж внимательных слушателях.
— Они, конечно, уважают родину, армию, религию, — продолжает он, — но при этом прекрасно помнят, что деньги важнее этих благородных понятии и что швейцарские банки тоже достойны уважения.
После ужина Элен, сославшись на головную боль, уходит к себе, чтобы не слушать рассуждений Карло, полных сочувствия к пострадавшему. Едва она оказалась в постели с мемуарами Людовика Манина в руках, как за дверью раздались шаги Марты. Как здоровье Элен, не простудилась ли она? Марта считает, что хорошо разбирается в медицине. У нее в аптечке невероятное количество лекарств на все случаи жизни. Она собирает также популярные издания по медицине. К сожалению, Карло здоров как полярный медведь и к причудам Марты относится с иронией.
Наконец Марта уходит. На картине мужчина в черной полумаске подает Элен знак молчать, но это лишнее — она и так всегда молчит. Она молчала и с родителями и с Андре. Элен давно уже привыкла многое скрывать, иначе ее слова неправильно истолкуют или обратят против нее. Да, она знала, что Андре женат, да, она, как говорится, «подавила угрызения совести», ей надоело возвращаться в свою пустую парижскую квартиру и одиноко тосковать там долгими зимними вечерами.
С Андре Элен училась жить по-другому. В двадцать шесть лет она была еще девственницей, и он заставлял ее делать в постели то, что нравилось ему. У него было сильное плотное тело, крепкие ноги теннисиста. Он охотно бахвалился своими постельными подвигами и, случалось, говорил о прежних любовницах, о том, как ему было с ними хорошо. Иногда, почувствовав, что переборщил, и пытаясь сгладить неловкость, принимался восторгаться женскими прелестями Элен. Он не признавал сантиментов и, казалось, даже не знал, что такое настоящая нежность. Чтобы проверить свою власть над Элен, иногда в последнюю минуту отменял назначенную встречу. Два или три раза даже не удосужился ее предупредить. Видимо, больше всего ему нравилась ее покорность. Андре даже не понимал, что Элен иногда еле сдерживает свое возмущение. А она привыкла владеть собой, еще когда жила с родителями, — внешне оставалась очень спокойной, хотя мать обращалась с ней жестоко и грубо.
Порой Андре проявлял щедрость: делал подарки, приглашал Элен на джин, причем обычно в рестораны или гостиницы на окраине Парижа. Он любил театр, но никогда не ходил туда с Элен и, не стесняясь, признавался, что боится, как бы их не увидели знакомые, которые могли его осудить. Единственный раз он послал ей цветы, потом сказал, что это глупо: «Все равно они даже не доставляют тебе удовольствия». Такая склонность приписывать Элен несвойственные ей вкусы или чувства была и у матери: отказывая дочери в новом платье, она поспешно заявляла: «Но ведь ты же совсем не кокетка!» Молчать, никогда не спорить, играть ту пассивную роль, которую ей отводили, — за все это она порой презирала себя, даже ненавидела. А для Андре, любившего говорить о своих делах, она была идеальной слушательницей. Разглагольствуя о работе, Андре обнажал главные черты своего характера: тщеславие, расчетливость, способность интриговать, использовать конъюнктуру. Элен никогда не расспрашивала его о жене (если не считать смутного любопытства, она о ней и вовсе не думала), Андре сам рассказывал об Ивонне и всегда жаловался, чаще всего на то, что она холодна в постели, любит «хныкать» и к тому же страшная собственница. («Ты-то по крайней мере смотришь на жизнь шире».) Он говорил, что в первые же годы брака их отношения постепенно разладились, хотя он и щадил Ивонну из какой-то жалости; но, по его словам, теперь эта жалость иссякла. Однако если, по мнению Андре, его отношение к жене объяснялось ее характером, то для Элен оно никак не объяснялось, и что-то в Андре вызывало у нее недоверие.
Один случай очень наглядно подтвердил, что Элен была права, оставив у нее в душе неприятный осадок. Как-то перед Новым годом Элен пригласили на прием, организованный фирмой, где она работала. Элен узнала, что среди приглашенных будет Андре с женой. Сначала она решила не идти, опасаясь, что ее познакомят с Ивонной; вдруг она не выдержит сравнения: ведь ей с детства внушили комплекс неполноценности. Однако она сумела овладеть собой и убедила себя не терять голову. Все обойдется, решила Элен. Когда же она заметила, что Андре на вечере всячески избегает ее, то вздохнула с облегчением. Впрочем, народу было много, приглашенных принимали в двух гостиных, и ей нетрудно было держаться подальше от этой пары. Но в какое-то мгновение они все же оказались рядом, и, посмотрев на мадам Меррест вблизи, Элен была удивлена и расстроена. Не такой она представляла себе жену Андре, Ивонна ничуть не соответствовала нарисованному им образу. Неужели эта хрупкая, с виду такая беззащитная женщина и есть та самая слезливая, требовательная эгоистка, о которой он рассказывал? Разговаривая с приятельницей по работе, Элен наблюдала за мадам Меррест, сама внешность которой ее удивляла: Элен представляла себе жену Андре высокой и полной, Ивонна же была маленькая, худенькая, как девушка, с округлой грудью, скромно, но элегантно одетая; светлые глаза смотрели сквозь стекла очков умно и приветливо. Впрочем, все в ней выражало простоту и мягкость. Когда на следующий день Андре пришел к Элен, она откровенно сказала ему о своем впечатлении.
— Милая, — воскликнул он с раздражением, — ты ведь видела Ивонну всего две минуты, даже не разговаривала с ней. Как ты можешь судить о моей жене? Чтобы знать кого-либо, надо жить с ним бок о бок каждый день! Как же ты наивна!
Лежав постели и слушая, как стучит по ставням дождь, Элен вспоминала все подробности этой встречи, даже очень простое платье цвета лаванды, которое было на жене Андре.
Несколько дней Элен избегала выходить на улицу, ссылаясь на плохую погоду. Затяжные дожди наплывали со стороны моря и затопляли город. На самом же деле затворничество Элен объяснялось полной апатией и неотвязными мыслями, не оставлявшими ее и по ночам. В трагедии Ивонны Меррест она винила себя, считая, что поступала по отношению к ней «низко». Вскоре Элен постаралась взять себя в руки, стала помогать Амалии по хозяйству и начала много читать, чему способствовала необыкновенно богатая библиотека Карло. Порой она вдруг бросала свои занятия, подолгу стояла у окна, глядя на проходящий за домом узкий канал, на его гладь, выщербленную каплями дождя. Время от времени по каналу проходила лодка, оставляя короткий след на воде. Понемногу воспоминание об Андре стиралось, уходило в прошлое, не потому, что Элен намеренно пыталась забыть о нем, а потому, что время излечивает раны.
Однажды утром она внимательнее обычного посмотрела на себя в зеркало и огорчилась, увидев бледное лицо, потухшие глаза. Марта в конце концов забеспокоилась из-за того, что Элен так плохо выглядит, и предложила ей лекарства, которые та стала послушно принимать. Марта никогда не говорила с племянницей ни об Андре, ни о его жене, убежденная в том, что это еще больше огорчит Элен и что во всяком случае такой разговор был бы ей неприятен. Когда Марта приходила в комнату племянницы, всегда в своем алом халате, их разговоры наедине касались только домашних дел.
Потом плохая погода прошла, однако небо все ещё было в тучах, сквозь которые пробивались светлые лучи. Они наискосок проникали в дом, рисовали на стене библиотеки большую птицу с распростертыми крыльями, словно звавшую Элен выйти, побродить по улицам. Внизу по каналу проплывали гондолы, их теперь стало больше; голоса гондольеров, звонко отражаясь от стен этих водяных коридоров, напоминали о кипучей жизни и будили мысли о том, что согласие между внешним миром и человеческим сердцем возможно.
Элен сказала Марте:
— Надо бы сходить в парикмахерскую.
— Превосходная мысль.
— И заняться поисками работы.
Марта долго смотрела на племянницу, выпрямившись в своем алом, как кровь, халате.
— Как ты думаешь, можно найти работу?
— Не знаю, — сказала Марта. — Спроси у Карло. Но лучше бы тебе отдохнуть еще немного. К чему торопиться?
Элен не решилась ей сказать, что, как только устроится, сразу начнет подыскивать и собственное жилье. Ей не хотелось спорить с тетей, она немного подождет, но от своих планов не откажется. В этот день к ней словно вернулась какая-то энергия, ей казалось, она похожа на актрису, которая после спектакля сразу простилась с ролью, вновь стала сама собой, обрела свои мысли, вернулась в собственную жизнь, независимую от чужой судьбы.
Вечером Элен спросила Карло, не поможет ли он ей поступить куда-нибудь на службу. Он не удивился, но сказал, что в связи с безработицей, да еще в мертвый сезон, ей будет трудно устроиться в Венеции на полный день. «В Местре — другое дело». Но все-таки обнадежил: на несколько месяцев у него в банке освободится место одно, из сотрудниц, которая в марте уйдет в отпуск по беременности. А там посмотрим.
Перед отъездом из Парижа Элен взяла из банка все свои сбережения. Сумма, конечно, небольшая, но на нее все же можно прожить несколько недель, не обременяя дядю с тетей. После парикмахерской она зашла в редакцию местной газеты и поместила объявление о том, что дает уроки английского и французского языков. Старая дама, принявшая объявление, подозрительно посмотрела на нее поверх очков. У старухи был большой, красный от насморка нос. Наверное, она приняла Элен за одну из многих экстравагантных иностранок, надоевших любовнику и брошенных здесь, в зимней Венеции.
Ожидая ответа на свое объявление, Элен снова стала днем подолгу гулять, бродила по узким улочкам, заходила в церковь. И порой во время этих прогулок она мыслями опять возвращалась к Ивонне Меррест, и тогда ее снова охватывала тоска.
Часто Элен с интересом разглядывала дома, где ей хотелось снять комнату, в некоторые заходила, вызывая живое любопытство обитателей.
Однажды дверь ей открыла женщина неопределенного возраста, вся в черном, такая худая, что под кожей лица проступал череп. Это создавало довольно пугающее впечатление, тем более что глаза ее, в глубоких глазницах, смотрели словно настороженные зверьки.
Женщина показала Элен комнаты, обставленные темной мебелью. В спальне стояла огромная железная кровать, украшенная медными шарами, и шкаф с трехстворчатым зеркалом, в котором Элен увидела себя в сером английском костюме, с сумкой под мышкой, в шляпе, кокетливо надетой чуть набок.
— Вы француженка? — разочарованно спросила женщина.
— Да.
— Из Парижа?
— Да.
— Вы хорошо говорите по-итальянски?
— Я часто бываю в Венеции.
— У вас здесь кто-нибудь есть?
— Родственники…
Опустив голову, скрестив на животе большие, в темных пятнах руки с выступающими венами, женщина, казалось, обдумывала ответы Элен.
— Эта квартира вам не подойдет, — сказала она наконец.
— Почему?
— Здесь слишком мрачно. Никогда не бывает солнца.
Она снова посмотрела Элен в глаза, причем лицо ее приняло какое-то суровое, почти враждебное выражение.
Туман по-прежнему широкой пеленой стлался над городом, словно выписанным на матовом стекле тонкими, нежными линиями, легкими красками, переходившими от жемчужно-серого цвета к зеленому, какой бывает на изломе оконного стекла. Когда наступала ночь, тот же туман гасил вдали огни Маргеры, промышленной части города.
Элен призналась Андре, как была удивлена, увидев, что Ивонна Меррест вовсе не похожа на ту женщину, которую он описывал, но он продолжал твердить о «глупой чувствительности жены», о том, что у нее глаза всегда на мокром месте и она готова расплакаться даже от резкого слова или нахмуренных бровей. И хотя эти новые упреки Андре заметно отличались от прежних, слова его каждый раз становились злее, точно он находил все новые и новые поводы осуждать жену.
Со временем Элен стала привыкать к застывшей от холода Венеции и все больше восхищалась неожиданной и чудесной игрой света, когда размытые очертания города вдруг обретали четкие линии или неожиданно проступали сквозь завесы тумана, пронзенного, разорванного длинными стрелами солнечных лучей.
Устав от ходьбы, Элен заходила выпить кофе в одно из тех крошечных кафе, где пахло вермутом и анисом, и хозяйка, обычно молодая женщина, вступала с ней в долгие разговоры. Элен садилась на катер в часы, когда пассажиров бывало немного, и даже не спрашивала о маршруте. На конечной остановке ее предупреждали:
— Signorina, siamo arrivati…
Ее мысли блуждали и неведомо как возвращались в прошлое или к недавним потрясениям. Хотя Андре все чаще стал говорить о том, как ему неприятна жена, он все же старался щадить Ивонну. Элен вспоминала, как по вечерам он избегал задерживаться у нее, чтобы дома не волновались. Или же сердился, если от Элен пахло духами, говорил, что от него тоже будет ими пахнуть и у его жены могут возникнуть подозрения. Если он так боялся расстроить Ивонну, то разве можно было верить в полный разлад в его семье? Андре заявлял, что они с Ивонной спят в разных комнатах, что уже давно между ними нет физической близости, но в конце концов Элен усомнилась в этом, и отнюдь не из ревности (она без всякого сожаления могла бы сразу расстаться с Андре), а просто потому, что стала острее наблюдать за этим человеком, который запутался в противоречиях и лгал самому себе еще больше, чем другим.
Каждую ночь в ее комнате, где царила такая тишина, словно Элен была одна на вершине высокой горы, вдали от людей, человек в полумаске на противоположной стене, казалось, по-прежнему просил ее о чем-то молчать, хранить какую-то тайну. Однако она все яснее сознавала, что с самого детства душе ее не хватало крыльев, что она обречена на жалкое существование, не может ни улететь, ни убежать куда-то.
Произведения
Критика
