Дмитрий Пригов. Мой милый, милый Моцарт

(выдуманная история)

Тоненький солнечный луч, расширявшийся в своей середине, чуть отодвинул в сторону узорчатую прозрачную занавеску и уперся в половицы. Прямо рядом с ним. Светлое деревянное покрытие просто вспыхнула от светового удара. Моцарт отвернулся к стене. Мгновенно ослепшие глаза только через минуту-другую постепенно смогли различать тканный выпуклый узор обоев на стене. Его крупные барочные растительные извивы, приобретавшие порой явный зооморфный характер, привычно заставили взгляд следовать своим прихотливым переплетениям. Что-то там закручивалось, выступало, пошевеливалось. Даже если легонько тронуть изображение и убедиться в его абсолютной неподвижной распластанности вдоль стены – все равно там что-то чудилось. Некое укрытое мышиное копошение.

Некоторое время Моцарт лежал недвижно, созерцая стену, не притрагиваясь к ней. Удерживаясь от этого. Утомился.

Потянулся до хруста в суставах и зажмурился. Опять развернулся лицом к комнате. В световом столбе играли, кружились пылинки. Моцарт попытался ухватить одну из них, но неудачно. А и ладно. И так хорошо. Он замер и долго лежал на спине с открытыми глазами. Вспоминал. Снилась какая-то погоня, так как проснулся он от подрагивания и быстрого перебирания ногами в воздухе. Конкретнее ничего не припоминалось. Все сразу же пропало и забылось, как только открыл глаза.

Прислушался.

В знакомых шумах с улицы, доносившихся в раскрытое по лету окно, не было ничего необычного. Разве что на секунду-другую настороженное внимание мог привлечь мгновенный шорох множества одновременно всколыхнувшихся птичьих перьев. Ишь, взметнулись! – отметил про себя Моцарт. Чем-то вспугнутые или по чьему-то высшему, со стороны нераспознаваемому приказу пернатые тушки сорвались с соседней крыши и теперь висели недосягаемы, удерживаемые в воздухе раскинутым парусом суховатых крыльев. Да, недосягаемы. Моцарт опять мечтательно потянулся. Недосягаемы. А впрочем…

Квартира наполнялась привычным утренним шевелением. Кто-то стремительно покидал дом, убегая по своим ежедневным суетливым делам. Кто-то, наоборот, приходил. Долго возился в прихожей, медленно включаясь в обычную трудовую рутину. Войдя с улицы, покряхтывая, сменял пыльную обувь. Да, угадывал Моцарт, это служанка. Немолодая, но вполне терпимая. Иногда даже внимательная и услужливая. Впрочем, совсем, совсем нечасто. Вдова какого-то солидного почтового служащего из дальнего пригорода, несшая здесь службу за весьма скромную плату. А из ближнего-то кто бы, избалованный большими деньгами большого города, согласился маяться по хозяйству почти целый день за такой оклад? В результате же, все были довольны.

Изредка она поведывала кому-то в глубине квартиры толи про свои болезни и напасти, толи о страданиях кого-то из близких, впрочем, вполне Моцарту неизвестных. Да и какая разница? До него доносился с трудом различимый, но все-таки угадываемый ее голос. Она нудно повествовал:

- Известное дело, синдром миакарда. Что? Нет. Сердце опустилось в печень. –

Опустилось – и опустилось. Моцарту были малоизвестны, вернее, даже совсем неизвестны особенности человеческого организма, его части и сочленения и возможная их взаимная подверженность порче. Так что, все было возможно. На его взгляд - практически, все.

Впрочем, это тоже не его забота. Он снова потянулся.

Где-то совсем уж в дальних комнатах послышались легкие, чуть-чуть даже виноватые звуки, будто два-три прозрачных детских пальчика перебирали клавиши. Ну да, это же приходящий ученик. Вернее, ученица. Девочка, всегда вызывавшая в нем естественную настороженность. Кто знает, что от нее можно ожидать. Но она к нему и не приставала. Тихая и бледная она незаметно приходила и, изредка на ходу бросив на него почти пугливый взгляд, так же бесшумно исчезала. И это было хорошо. Хорошо. Что она там наигрывает? Нет, не припоминалось. Да он и не обязан всего это знать. Что за чушь, в конце концов.

Ему почудилось, будто из глубины квартиры его позвали певучим женским голосом:

- Моцарт! Моцарт! – он не отозвался.

Да и, собственно, не откликаться же на всевозможные случайные оклики. И, как он точно знал, в это время дня, вернее, утра, вряд ли могло случиться что-либо очень уж для него соблазнительное, чтобы тут же немедленно и отзываться. Тем более поспешать на любой голос. Скажем, тех же случайных рабочих, починявших просевшие дверные косяки, украдкой взглядывающих на него из-за угла и восклицавших: Ах, Моцарт! Ах, Моцарт! Вот именно, что – ах, Моцарт! Нет, нет, он совсем не был высокомерен. Даже, если можно так выразиться, скорее, демократичен в общении и вполне непривередлив в выборе предметов своего общения. За что, кстати, имел немалые нарекания со стороны близких. Но это тоже – их проблемы и предпочтения. А он свободен в своем выборе.

Что-то за окном привлекло его внимание. Но уже не звуки, а запахи. Ну да, конечно! Это же мясник, поутру с превеликим трудом, со скрипами и постукиваниями отворявший тяжелые деревянные, окованные по краям и крест накрест мощными железными полосами, ставни окон своего благоухающего заведения. Моцарт втянул воздух и зажмурился. Тонкие ноздри от резкого вдыхаемого потока воздуха даже как-будто слиплись, сомкнулись. Легкое ощущение легкого удушья! Но не серьезного – запахи стоили того.

Моцарт приподнял голову и оглянулся – ничего особенного. Ничего непривычного. Знакомая комната, место его постоянного пребывания и долгих мечтательных размышлений. Раньше он обитал в другой, дальней и темной. А с недавнего времени стал предпочитать эту.

Задумался.

Представился прозрачный летний сад, что неподалеку, налево, сразу за углом их невысокого дома. Редкие крепкие деревья, покрытые корявой и жесткой шкурой. Пустынное пространство между ними, насквозь продуваемое солнечными потоками. Июньскими. Июльскими. Даже облюбованная им тень под раскидистой яблоней была словно разбавлена, как молоком, нескончаемо набегавшими волнами этого искрящегося света. От легкого шевеления листвы все словно плыло и никак не могло остановиться, замереть, укрепившись в приуготовленных пазах и замках.

Он представил себя лежащим под деревом, закинувшим голову в густо-синеющие, или, наоборот, блекло-выцветшие, неопределяемые по глубине и высоте, небеса. Чуть пониже самих небес пробегали необременительные облака. Однако Моцарт не мог понять сгустки белых волокон даже вот в этой кажущейся их необременительности. Куда они? Зачем? Тебя не спросили! – усмехался он своей странной, столь ему несвойственной претенциозности. И замирал жмурясь.

Пропадал.

И снова возвращался к рутинной обыденности. От кухни доносился не очень-то и приятный, даже раздражающий запах иноземного кофе. Это было не его. Не его – и все тут. Да ведь Моцарта и не приглашали к сей трапезе.

Послышались поспешные шаги, копошение в прихожей. Одевание туфель. Хлопнула входная дверь. Служанка поспешила куда-то зачем-то. Может, как раз к той самой мясной лавке, озаботясь приближающимся обедом, или, пуще того – предстоящим вечерним приемом. Хотя, как ему припоминалось, мяса оставалось достаточно от вчерашних запасов. Ну, да ей виднее. Моцарт напрягся, но не смог припомнить ничего конкретного по поводу предстоящего вечера. Ожидаемый шумный наплыв гостей вряд ли мог его порадовать. Хотя, возможно, его беспокойство по этому поводу было и преждевременно.

Тем ни менее, сейчас на какое-то время он остался один в пустующей квартире. Звуки детского музицирования смолкли задолго до исчезновения служанки. Когда же это девочка-то успела ускользнуть?

- Эка, пропустил, – заметил про себя Моцарт и помотал кудлатой головой.

Он снова впал в некую прострацию. Ясно дело, так все что угодно пропустить и упустить несложно. Не то, что тихую и неприметную девочку.

Наконец приподнялся. Ну, понятно, еще раз потянулся. Вскочил на ноги и так энергично встряхнулся, что все поплыло перед глазами от резкого движения. Постоял. Пришел в себя. Огляделся и поплелся на кухню. Непритворенная дверь легко поддалась. Но со скрипом.

На кухне было так же светло. Даже еще светлее, если не сказать – ослепительнее. Моцарт снова зажмурил глаза.

Постоял в дверном проеме, оглядывая тесное пространство, плотно заставленное столами, многоярусными шкафами и плитой. Тут ему было все знакомо. Буквально все. Он, не торопясь, выпил молока, облизался и вскочил не прочный, основательный, хорошо срубленный-слаженный просторный кухонный стол, покрытый поблекшей от времени и интенсивного употребления клеенкой. В центре она выцвела и вытерлась абсолютно, но по свисающим краям все еще сохраняла нехитрый и грубоватый деревенский узор в стиле греческого меандра. Моцарт знал этот стиль. Вы, конечно, можете удивляться (а чуть позднее, взаправду, удивитесь!), но он, действительно – знал.

Теперь надо было решить. Выбор ему представлялся не то, чтобы уж очень обширный. Скорее, рутинный. Можно было оставаться в доме и весь день предаваться медитациям, растворяясь в обволакивающем облаке уюта и многочисленных признаках обитаемого пространства. А можно было, не теряя ни минуты, сигануть в окно, благо этаж невысокий. К тому же прямо внизу, как раз под этим местом, весьма удачно располагалась разрыхленная клумба, смягчавшая прыжок. Моцарт глубоко задумался, застыв на выпрямленных ногах и легко пошевеливая хвостом.

Да, я забыл сказать, что Моцарт – это кот. Поминал ли я это раньше? Да? Нет? Не припомню.

Так вот.

Был он вполне приятным, упитанным и незлобивым существом кошачьей породы. А что?

Ведь тот же Бетховен – пес. Огромный, лохматый, на крупных мягких лапах. Мягких-то мягких, но сухое постукивание когтей по паркету за километры извещало о его незлобном приближении.

- Да, явный ущерб природы, - думал Моцарт. - Когти-то не убираются. Хотя и с такими вполне комфортно можно проживать. Ведь живет же. –

А, в принципе – ничего, неплохое, вполне терпимое животное. Несколько вонючее, но невредное. Хотя Моцарт-то мог к нему подобраться совсем неслышимо. Но у того взамен обоняние. Унюхал бы. Так на так и выходит. Одно стоит другого.

Вот и имя у него подходящее – Бетховен. Нечто такое лохматое, тяжелое, неговорливое, - думалось Моцарту.

Глюк же, между прочим, но только с маленькой буквы (для тех, кто не знает) – нечто зависшее, или неожиданно страшно и удручающе выскочившее на экран компьютера. И вовсе не думающее исчезать, уходить, или растворяться в тех же пространствах, откуда незваное явилось - мука и душевная маята! Отсюда и глагол – глючить. То есть, выскакивать из неких неухватываемых таинственных компьюторных глубин. Недаром предки оборонялись от всего подобного внешнего, чуждого и неведомого всякого рода магическими обрядами, длительными ритуалами, охранными узорами да орнаментами. Вроде, помогало. Ну да это не по моцартовской части. Он и сам, если уж рассуждать глобально – часть этой вышеназванной внешней чуждости, временно притворившийся внутренней и свойской. Но лично, сам по себе, Моцарт, конкретно, никем не притворялся. Он был, как был. Ну, это понятно. Никому объяснять, надеюсь, не надо.

А Вагнер? Нет, Вагнер – это уже серьезно. Это уже не до шуток и не до всякого рода смешдивых ухваток и приколов. Вагнер – это ведущий и самый высокооплачеваемый футболист одной из знаменитых московских футбольных команд. В нападении играет изобретательно и результативно. И в защите надежен. Хотя его амплуа атакующего игрока середины поля не обязывают его к тому. Но нет, он надежен и в защите. Да, здесь Моцарт ему не соперник. А ведь Вагнер в критических случаях и голкипера может подменить.

Вообще – надежный он. Очень надежный.