Поколение, нашедшее себя (Заметки о творчестве Арнольда Цвейга)
П. Топер
Издательство иностранной литературы выпустило в свет роман старейшего немецкого писателя Арнольда Цвейга «Затишье». Это очередная книга серии «Великая война белых людей», предыдущие тома которой — «Спор об унтере Грише», «Молодая женщина 1914 года», «Воспитание под Верденом», «Возведение на престол» — по единодушной оценке критики принадлежат к наиболее значительному из того, что было сказано мировой литературой о Первой мировой войне.
И хотя серия «Великая война белых людей» еще не закончена и план последнего тома (или даже двух последних томов) еще не определился во всех деталях, уже сейчас ясно, какой огромный по своему значению вклад внес Арнольд Цвейг в историю немецкой литературы.
Мысль Арнольда Цвейга никогда не стояла на месте, и каждая новая его книга свидетельствовала о более глубоком постижении действительности. Именно эту характерную особенность творчества писателя отмечала советская критика, обратившая большое внимание на романы Арнольда Цвейга о Первой мировой войне еще в годы их появления: разоблачение германского империализма углублялось в них по мере того, как автор приходил к правильному ответу на вопрос о путях борьбы за мир и социализм. Выход в свет романа «Затишье», история создания которого не совсем обычна, заставляет нас заново вспомнить ход работы над всей серией.
Первый большой роман Арнольда Цвейга о мировой войне — «Спор об унтере Грише» — был написан в 1927 году.
Прошло десять лет со дня окончания войны и Ноябрьской революции, а Германия все еще жила неустроенной жизнью, чреватой грозными событиями. Версальский договор не разрешил противоречий; он поставил побежденную Германию на колени, дав, однако, немецкой реакции возможность задушить немецкую революцию.
Играя на недовольстве народа, вынесшего на своих плечах все тяготы поражения и продолжающего обогащать свою «домашнюю» буржуазию, реакционные силы Германии стремились к реваншу. Немецкому милитаризму удалось в большей мере, чем милитаризму других стран, повести за собой широкие массы населения. На глазах у всего мира происходило нечто невиданное в истории: те люди, которые были ответственны за поражение Германии — Гинденбург и Людендорф, сам свергнутый кайзер и его сын, наследник несуществующего престола, — снова начали играть видную роль в общественной жизни. Эрнст Тельман многократно указывал в эти годы на надвигающуюся опасность войны. «Никогда еще за последние годы, — говорил он летом 1927 года, — опасность новой империалистической войны не была столь велика, как в нынешней ситуации».
Реальная угроза новой войны вызывала интерес читающей публики к войне прошедшей. «Война для нас — не давным-давно; война как живая стоит среди нас», — писал в 1929 году Иоганнес Бехер.
Арнольд Цвейг проявил не только немалое гражданское мужество, но и поразительное чувство времени, взявшись в ту пору за роман «Спор об унтере Грише». Эта книга была воспринята в Германии тех лет как новое слово о войне; Лион Фейхтвангер назвал ее «первым эпосом нашей войны».
Конечно, это не была первая немецкая книга, посвященная недавнему трагическому прошлому. Но это был первый роман о прошедшей войне, полностью свободный от экспрессионистской манеры письма, — широко задуманное повествование о времени, которое уже становилось историей. В немецкой литературе двадцатых годов это была первая книга о мировой войне, написанная человеком, которой сам в солдатском мундире прошел по ее полям, и это знание жизни почувствовали читатели.
В этой смелой по своему замыслу книге автор пытался дать ответ на самые основные вопросы современности — о природе войны и революции, сущности гуманизма и нравственности.
Григорий Папроткин — смелый и справедливый человек, сын гордого и свободолюбивого народа. На первых страницах книги образ его сливается со сказочно-легендарной фигурой «солдата-мстителя» — призрака, идущего с фронта в столицу, чтобы отомстить царю за свои страдания: «Горе царю, если солдат доберется до него! Горе царю, если пустые глазницы предстанут перед ним и штык, красный от крови тысяч австрийцев и немцев, вонзится в дрожащее царское тело...»
Трагическая судьба Григория Папроткина, русского военнопленного, расстрелянного немецкими властями по заведомо несправедливому приговору, давала Цвейгу возможность решительно поставить вопрос о преступности немецкого буржуазного государства. Зато объяснить, почему те, кто на страницах романа борется за спасение Гриши, терпят неудачу, было в то время для Арнольда Цвейга много труднее. Именно поэтому образ Гриши двойственен; от страницы к странице все больше дает себя знать наивное, почерпнутое из книг представление западного интеллигента о социалистической революции. Лучшие качества героя — простого человека из народа — к концу романа стали все больше принимать патриархальный, утопический характер. Гриша превращается скорее в символ человека нашего времени, попавшего в колеса безжалостной государственной машины, — в символ «человека вообще», за жизнь которого «гуманисты» ведут бой против «антигуманистов».
Рассказывая о том, как реакционная милитаристская клика убила ни в чем не повинного человека, Арнольд Цвейг недвусмысленно выносит приговор милитаризму и войне; но сам герой романа все больше оказывается безропотной жертвой власть имущих. И если мы попытаемся в чистом виде сформулировать основную мысль «Спора об унтере Грише», она сведется к мелкобуржуазной утопии — поискам защиты человеческой личности от любого требования нашего времени. Примерно об этом и идет речь в ряде статей Арнольда Цвейга начала двадцатых годов, где он утверждает, что насилие в любом его проявлении обрекает на гибель любую, самую правильную идею.
Вскоре после выхода «Спора об унтере Грише» книжный рынок Германии был буквально затоплен книгами о войне; появилась книга Ремарка «На западном фронте без перемен», и она имела сенсационный успех, сделав безвестного журналиста всемирно известным писателем.
Арнольд Цвейг одним из первых откликнулся на появление книги Ремарка. В апреле 1929 года он опубликовал в журнале «Вельтбюне» статью «Романы о войне», представляющую немалый интерес и сегодня.
В этой статье Арнольд Цвейг говорил об опасности, которую несет с собой литература, отвергающая войну только из-за ее ужасов. Он утверждал — как это ни звучит парадоксально, — что такие книги могут только привлечь молодежь к войне, потому что «неопытное поколение» увидит в ней возможность вырваться из мелочной повседневности, из прогнивших буржуазных взаимоотношений, захочет найти в войне возможность «гигантски расширить свою личность». Задача писателей не в описании кровопролития, а в разоблачении целей тех, кто его затевает. Говоря о том, что ужасы каждой новой войны во много крат превосходят ужасы войны предыдущей (он имел в виду применение отравляющих веществ), Арнольд Цвейг писал:
«С настроениями 1929 года (Ремарк) армии грядущего пойдут в бой и люди будут гибнуть как мухи от внутреннего удушья. И тут — о святая наивность всех противников отравляющих веществ! — не поможет ни один рассказ о том, как чудовищны подобные методы ведения войны. Человек — храброе животное. За 5000 лет технического развития он неопровержимо доказал это. Трудности жизни его не страшат. Ужасы, нечеловеческие муки, звериная смерть во время войны не кажутся ему достаточным предлогом для отказа от того, чтобы принести в жертву собственную жизнь, принести в жертву миллионы жизней.
И потому уже сегодня люди, стоящие на правом, отсталом (zurückgeblieben) крыле культуры, не возражают против неприкрашенного изображения ужасов войны.
Но они категорически возражают против разоблачения того факта, что ужасы войны прикрывают собой вовсе не героическое самопожертвование, а барыши крупных землевладельцев, промышленного капитала и банков; на такое разоблачение они обрушивают всю свою злость, ядовитую, жалкую, отсталую. И это разоблачение, именно потому, что оно справедливо до последнего слова, ратует против войны, ибо человек помимо всего стремится к осмысленной деятельности и к более разумному устройству жизни; и когда существо, именуемое человеком, приносит себя в жертву, оно хочет служить идеям и идеалам, ибо оно не желает ни при каких обстоятельствах — за исключением тех случаев, когда оно охвачено массовым аффектом, — действовать глупо».
[…]
Летом 1928 года Арнольд Цвейг принялся за работу над новым романом, действие которого происходит под Верденом, в гуще одного из самых кровопролитных и самых бессмысленных сражений первой мировой войны. Роман был задуман как воспоминания участника событий. Однако работа не удовлетворяла автора. Он начал писать роман заново, строя его как эпическое повествование,— надо думать, не без внутренней полемики с многочисленными книгами тех лет о войне. Вскоре выяснилось, что начальные главы книги требуют самостоятельного законченного сюжетного решения; тогда появился замысел романа «Молодая женщина 1914 года», по времени действия предшествующего событиям под Верденом. Но уже в 1929 году Арнольд Цвейг счел необходимым начать повествование раньше, с 1913 года; он начал работать над книгой «Поход молодежи», которая, однако, в свою очередь распалась на два романа.
Замысел писателя рос как снежный ком. Арнольд Цвейг брал на себя грандиозную творческую задачу: дать картину жизни немецкого общества на протяжении всей первой мировой войны.
Следует отметить, что подобный процесс разворачивания локальной творческой задачи в эпический замысел пережил в эти годы не один Арнольд Цвейг. (Самый близкий пример — творчество французского писателя Роже Мартен дю Гара). Чувство ответственности за судьбы истории, убеждение, что ни один человек не может уклониться от этой ответственности,— убеждение, к которому приходили писатели-реалисты в годы решительных схваток прогрессивных сил с наступающим фашизмом, вело их к углублению реалистического искусства, к поискам исчерпывающего ответа на вопросы: что делать? и каким быть? Так возникали замыслы широких картин первой мировой войны и последовавших за ней революций, складывающиеся в гигантскую картину решающего перелома в истории человечества. Замыслы эти принимали разные конкретные формы — в зависимости от особенностей и силы таланта, глубины мировоззрения, национальной традиции, — но все они были проникнуты ощущением, говоря словами Ромена Роллана, «смерти одного мира», рождения нового.
Роман «Молодая женщина 1914 года» был закончен в 1931 году. В это время Арнольд Цвейг еще надеялся окончить последний том серии — «Возведение на престол» — к 1933 году. Но трагический урок 1933 года снова заставил его изменить замысел; то, что он собирался сказать в «Возведении на престол» о последних днях Первой мировой войны и о Ноябрьской революции в Германии, не укладывалось теперь в рамки одной книги; так появился план нового романа — «К лучшим временам», от которого в свою очередь отпочковался замысел еще одной книги — «Лед тронулся». (Эти книги еще не написаны).
Романы «Воспитание под Верденом» и «Возведение на престол» были закончены Арнольдом Цвейгом в тридцатые годы и вышли в свет, когда он был в эмиграции, вдали от родины.
Тридцатые годы двадцатого века войдут в историю общественной мысли как время решительной консолидации всех духовно здоровых сил европейской интеллигенции, время уверенного подъема творчества у всех художников и деятелей культуры, которые не капитулировали перед фашизмом и трудностями борьбы с ним. Судьба Арнольда Цвейга — только один из многочисленных примеров, но пример в высшей степени характерный и показательный.
Композиционно книги, написанные Арнольдом Цвейгом в тридцатые годы, словно повторяют «Спор об унтере Грише»: в центре каждой из них стоит человек, по отношению к которому совершено насилие. Принципиальное различие между ними заключается, однако, в том, что объект насилия перестал быть пассивной жертвой, а превратился в активного противника реакционных сил. Это перевернуло всю концепцию «Спора об унтере Грише» и заставило Арнольда Цвейга в этих книгах по-новому искать ответ на вопросы, которые ставила современность. Изображение «лагеря зла» превратилось в уничтожающую картину немецкой реакционной военщины; в изображении «лагеря добра» на первый план выдвинулись поиски самого действенного пути борьбы с милитаризмом и войнами. Тем самым в его книгах возникла новая тема, которую мы можем определить как тему воспитания войной — то есть гражданского роста героя, оказавшегося участником империалистической бойни.
В «Споре об унтере Грише» был выведен писатель и нестроевой солдат Вернер Бертин, один из борцов за жизнь Гриши, — образ, без сомнения, автобиографический. «Пламенный», «жаркий» — вот эпитеты, которыми наделяет его автор; в нем живет «трепетная решимость», в его словах, которые дышат «ненавистью и отрицанием», ясно чувствуется мысль о революции — «мятеж, возмущение, живой дух!» Однако; когда сложился замысел серии, Вернер Бертин передвинулся в центр внимания автора и характеристика его резко изменилась — он потерял свои качества борца. Теперь «главным нервом повествования» стал «процесс созревания Бертина и освобождения его от иллюзий».
И вот в «Молодой женщине 1914 года», «Воспитании под Верденом», «Возведении на престол» мы видим Вернера Бертина уже совсем другим — одним из тех представителей «полностью неиспытанного поколения», которому предстояло пройти суровую школу воспитания на фронтах империалистической войны. Он вполне добровольно, чуть ли не с радостью, идет на войну, верит в «единство нации», «верность ее кайзеру» и все прочие лозунги националистической пропаганды. Он — один из тех европейских интеллигентов, перед которыми, как говорил Горький в тридцатые годы, история поставила вопрос о праве быть болваном. Самокритика Арнольда Цвейга была настолько суровой, что читатель, перейдя от «Воспитания под Верденом» к следующему по хронологии описанных событий тому — «Спору об унтере Грише», — не узнает в человеке с «пламенными глазами», полном ненависти, но не сомнений, того обремененного раздумьями Вернера Бертина, с которым он только что расстался.
Вернер Бертин, мучительно трудно прозревающий в верденском аду (как и многие другие герои Арнольда Цвейга), очень близок по своей биографии к героям литературы так называемого «потерянного поколения», появившейся в те же кризисные для буржуазной интеллигенции годы, в которые родился замысел «Великой войны белых людей».
«Все вы — потерянное поколение» — эти слова Гертруды Стайн, американской писательницы, главы декадентской группы «Транзишн», Эрнест Хемингуэй поставил эпиграфом к роману «И восходит солнце» («Фиеста»). С неменьшим правом эти слова можно было бы отнести и к его книге о войне «Прощай, оружие» (1929).
«Все вы» — это те, кто вернулся с войны живым, но не может найти свое место в жизни.
Роман Э. Ремарка «На западном фронте без перемен», вышедший в 1929 году, открывался эпиграфом: «Эта книга — не обвинение и не исповедь. Это всего лишь попытка рассказать о поколении, которое было уничтожено войной, хотя и избежало ее снарядов».
В посвящении, предпосланном «Смерти героя» (1929) Ричарда Олдингтона, говорится: «Эта книга — надгробный плач, памятник, быть может неискусный, поколению, которое горячо надеялось, честно боролось и глубоко страдало».
Вслед за этими романами появилось много книг других писателей меньшего масштаба и таланта, в которых речь также шла о том, что мир жесток, что идеалы рухнули, что в послевоенной действительности нет места для правды и справедливости и что тот, кто прошел через войну, уже не может вернуться к обыденной жизни.
И все-таки «потерянного поколения» реально не существовало; за этим условным понятием стоит только та часть буржуазной интеллигенции, которая в бурных классовых боях того времени пыталась удержаться на «средней позиции», даже сознавая, что эта попытка утопична. Поэтому во всех этих книгах словно слышится истошный вопль отчаявшейся одинокой души: погибло все, обмануло общество (война разбила иллюзии), обманула любовь (любимая женщина бессмысленно гибнет). Герою этих книг остается лишь поза стоического спокойствия и ее аксессуары: «мужская дружба» («братство перед лицом смерти»), рыцарская честь («верность идеалам, которые рухнули»), вынужденная жестокость ради самообороны от враждебного мира («душа остается нежной и чуткой») и т. д. И, конечно, всяческое уклонение от политических выводов, кроме одного: прочь и от правых, и от левых, прочь от всякой политики.
Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Художник не может бежать от жизни, если он хочет сказать правду о ней, и он не может уклониться от ответа па основные вопросы, которые ставит перед ним эпоха. Путь к правде лежал только через приобщение к «большому миру», через разоблачение ложной красивости «стоической» позы; но писатели «потерянного поколения» неизбежно приходили к любованию ею. Несмотря на всю их субъективно искреннюю ненависть к фашизму и милитаризму, подобная позиция объективно таит в себе большую опасность, ибо она имеет немало точек соприкосновения с реакционной, фашистской идеологией; недаром в 1929-1930 годах в Германии так много писали о «пацифистской пропаганде войны». От идей «мужской дружбы» не так уж далеко до «фронтового товарищества» — прославления «единства», бесклассовости армии в книгах всех апостолов завоевательных войн; от напускного, наигранного цинизма героев книг очень недалеко до цинизма усвоенного, принятого самим автором, и трагическая поза стоицизма перед лицом жестокого века очень близка (хотя словно «вывернута наизнанку») к идее слепого героизма ради «фатерлянда» и «кайзера» (а позднее — «фюрера»).
«Спор об унтере Грише» по идейной проблематике во многом близок к произведениям «потерянного поколения». Но в следующих частях серии (и в самом замысле серии) легко открыть сознательную полемику с принципами изображения войны в этих книгах.
В романах Арнольда Цвейга почти нет описаний смертей, так же как почти нет сражений; там же, где они есть, — это скорее фон, чем собственно предмет изображения. Его цель другая; не потрясти, а понять; горы трупов только заслонили бы от читателя смысл событий. Арнольд Цвейг берет одну смерть, одно убийство, строит четкий сюжет для того, чтобы в столкновениях идей и образов нить за нитью распутать клубок недоумений и лжи.
Для него важно вырваться из затягивающей трясины ужасов империалистической бойни, противопоставить ей не истерический крик, а смелый социальный анализ — «осторожное и беспощадное проникновение мысли в запутанную ткань жизни», как сказал в одном из своих романов Арнольд Цвейг, создав готовую формулировку для самого точного определения его творческой манеры.
В изображении человека на войне Арнольд Цвейг с каждой книгой все резче и определеннее ставит под сомнение все выводы, к которым пришли писатели «потерянного поколения».
Храбрость? Герои Ремарка всегда храбры, они опытные, умелые вояки, «бывалые фронтовики». Они считали бы бесчестным бросить оружие, не пойти в атаку, не подчиниться приказу.
Немецкие солдаты в изображении Арнольда Цвейга тоже беззаветно храбры. Но что такое храбрость на несправедливой войне? Школьнику Давиду Валю предстоит, как и героям «На западном фронте без перемен», идти «добровольцем» на фронт. Он хочет «уклониться от чести», однако чувствует, что для этого он «слишком труслив». Когда нестроевик Бертин оказывается на передовых позициях, он с жадным любопытством вглядывается в многоликую смерть, окружающую солдат. Его восхищает бесстрашие саперного лейтенанта Кронзинга. Но и дезертир Паль не трус. Только на страницах «Затишья» Бертин окончательно поймет, что истинная храбрость заключалась в те годы в том, чтобы отказаться воевать. Это труднее, чем, подчиняясь приказу, идти в штыковую атаку.
Фронт и тыл? Чуть ли не во всех книгах о первой мировой войне говорится о развратном, «жрущем и пьющем» тыле, противопоставленном страданиям фронтовиков.
В книгах Арнольда Цвейга описанию «джунглей тыла» отведено, очень много места. Его фронтовые герои, попав в тыл, ведут себя неодинаково; но только разве в душе одного Эбергарда Кройзинга подымается «слепая ярость» против «обманчиво мирного уклада жизни». Вместе с тем перед Винфридом тыл предстает и как средоточие немецкой гуманистической культуры, не затронутой военным безумием. Под влиянием знакомства с тылом в нем созревает уверенность, что он должен круто изменить свою судьбу: бросить службу в прусской армии, стать одним из тех, кто «будет залечивать ужасные раны и потери военных лет».
Дружба? Идея «товарищества» («мужской дружбы») — это тот мотив, которому, может быть, литература «потерянного поколения» обязана, прежде всего, своей популярностью и силой своего воздействия на читателя. В дружбе (имеющей здесь некий философский, надсоциальный смысл) герои Ремарка ищут спасения от трагедий нашего времени; они хранят ее так, словно держат круговую оборону от наступающей со всех сторон жизни.
В романе «На западном фронте без перемен» автор и ведет повествование не просто от первого лица, но от первого лица множественного числа: «мы расположились», «мы видим», «я думаю, мы погибли».
В «Молодой женщине 1914 года» идея «товарищества» (в его демагогически-реакционном толковании) входит с первой же страницы вместе с Бертином, слепо уверовавшим в нее. Через весь роман «Воспитание под Верденом» проходит последовательное разоблачение этой идеи.
Арнольд Цвейг нагружает Вернера Бертина бременем сомнений и ошибок, свойственных интеллигенции Запада. Воспитание его идет медленно — для отечественного читателя, привыкшего к более крутым поворотам в судьбах героев, подчас слишком медленно. Выразителен эпиграф к этой книге:
Познай свое место.
Познай своих врагов.
Познай самого себя.
О необходимости познать свое место многократно говорил в эти годы, обращаясь к интеллигенции Запада, Максим Горький. Творчество Арнольда Цвейга давало недвусмысленный ответ на вопрос Горького «С кем вы, мастера культуры?»: место интеллигенции — в ряду активных борцов против войны и фашизма.
В поисках наиболее действенных путей борьбы с идеологией захватнических войн, милитаризмом, фашизмом Арнольд Цвейг внутренне все время полемизирует с Ремарком; он полемизирует со всеми, кто унижает и принижает человека, кто отказывает ему в праве и возможности воздействовать на исторический процесс, видит в нем жалкую игрушку стихийных сил, бушующих в природе и обществе. Этот «спор о человеке» Арнольд Цвейг вел и с самим собой. Он развертывал эту полемику на острейшем историческом материале — на событиях первой мировой войны; поэтому она тесно связана и его книгах со спором о сущности фронтового товарищества. Этому посвящен заключительный разговор Вернера Бертина и Карла Лебейдэ в романе «Воспитание под Верденом». Бертин стыдится того, что он уезжает из роты, покидает однополчан: «так подсказывает мне чувство», — говорит он.
«Лебейдэ закуривает одну из папирос Бертина, они все равно остаются ему в наследство. Такого рода чувства не имеют никакой цены в его глазах, поясняет он. Такие чувства до добра не доведут»: «Чувства — это для «чистой публики». Иногда мне кажется, что эти люди приспособили все наши чувства для собственных надобностей. Я кое-что открою тебе, дружище: для нашего брата важно то, что мы думаем. Чем больше мы думаем, чем больше вникаем в сущность вещей, тем это для нас полезнее. Я надеюсь, товарищ (Genosse), ты не в обиде за то, что я причисляю тебя к нашим».
Здесь «мы» звучит уже в барбюсовском смысле, «наши» — это будущие войны революции, спартаковцы (Карл Лебейдэ погибнет под пулями рейхсвера на улицах Берлина в 1919 году).
[…]
Способность героя к росту, к развитию, воспитание его жизнью в духе горьковской формулы «рост в сопротивлении среде» — вот главное, решающее, что отличает романы, написанные Арнольдом Цвейгом в тридцатые годы, от его собственной книги «Спор об унтере Грише» и от книг писателей «потерянного поколения» и что с каждым его новым романом все сильнее заявляло о себе.
Эти романы Арнольда Цвейга, обнажающие тайные пружины первой империалистической войны, показывающие преступный механизм захватнической армии, служат обличению современных западногерманских реваншистов с неменьшей силой, чем они служили разоблачению гитлеровского режима. Эти книги не устареют, пока существует на свете германский милитаризм — враг народов, заклятый враг самого немецкого народа.
Роман «Затишье» вышел в свет в 1954 году, то есть после Второй мировой войны и освобождения Германии от гитлеризма.
В основу романа автор положил черновую рукопись — первый вариант своего лучшего произведения, «Воспитания под Верденом», вариант, забракованный им самим тридцать лет назад. Эту рукопись, чудом спасенную от гестаповцев в 1933 году, в дни его бегства из Германии, он превратил в устный рассказ главного героя всей серии, Вернера Бертина. Действие книги происходит на русско-германском фронте Первой мировой войны в начале декабря 1917 года (хронологически после «Спора об унтере Грише», но до «Возведения на престол») — начиналась борьба за всеобщий справедливый демократический мир, мир без аннексий и контрибуций, начинались Брестские переговоры.
Работа над старой рукописью, как пишет Арнольд Цвейг, «привела во мне в движение весь комплекс вопросов, связанных с заключением Брестского мира». Арнольд Цвейг решил ввести эту книгу в серию «Великая война белых людей»: «Я проверил мое понимание мира в 1930 году сегодняшним и внес все то, чем оно обогатилось, в творческое сознание».
Конечно, введение романа «Затишье» в серию не устранило условности его первоначального замысла. Это тем более бросается в глаза, что главный герой всей серии, Вернер Бертин, получает в этой книге несколько иную биографию, отличную от той, какой он был наделен раньше. События реальной жизни, изложенные на страницах «Затишья», оказались менее впечатляющими, чем извлеченная из них «квинтэссенция факта», давшая жизнь широкому реалистическому полотну. Естественно поэтому, что читатели, знающие «Молодую женщину 1914 года», «Воспитание под Верденом», «Возведение на престол», воспринимают рассказ Бертина как ослабленное повторение того, что уже было изображено ранее. Арнольд Цвейг многократно отмечал, что, издавая роман «Затишье», он сознательно шел на все эти «издержки» ради «пользы всего замысла в целом».
«Затишье», в котором заново вспоминаются сюжетные узлы всех предыдущих книг, содержит как бы автокомментарий ко всей серии, однако смысл этого комментария далеко не во всем совпадает с идейным содержанием созданных ранее романов: в нем дает себя чувствовать тот новый сдвиг, который произошел в сознании Арнольда Цвейга не только за годы Второй мировой войны, но и после разгрома гитлеризма.
Перед Вернером Бертином в этой книге в новом свете предстают те человеческие судьбы, которые лежали в основе предыдущих томов серии. Не теряя нм на ноту в своей реальной жизненной трагичности, они перестали быть самодовлеющими трагедиями: вспоминая свои военные годы, Бертин постоянно наталкивается на примеры жестокости и несправедливости. К жертвам военно-политического произвола немецкой армии прибавляются многие новые «камешки, скатившиеся с горы несправедливости»; иногда это случаи, уже упоминавшиеся ранее, но получающие теперь новое освещение, иногда — новые, введенные только в этом романе.
С точки зрения творческой лаборатории Арнольда Цвейга, интересно установить, были ли многочисленные факты этого ряда исключены в процессе работы над «Воспитанием под Верденом» или, наоборот, придуманы в процессе работы над «Затишьем». Важнее, однако, ответить на вопрос: почему они появились только в «Затишье»? Ведь Арнольд Цвейг от всей души приветствовал Ноябрьскую революцию, все случаи антивоенного протеста были дороги ему и тогда. Однако в тридцатые годы, когда он сам пришел к выводам огромной важности, Арнольд Цвейг, строя сюжет вокруг раздумий Бертина, еще избегал тех ситуаций, которые должны были резко выявить отношение его героя к войне и революции. В новом романе стержнем сюжета служит ответ на вопрос о революционном выходе из империалистической войны.
Революция входит в роман не просто как возмездие («Спор об унтере Грише»), не как теоретически принятая возможность («Воспитание под Верденом» и «Возведение на престол»), а непосредственно, как реальный ответ народа на преступления власть имущих. Вопрос о мире теперь неотделим от вопроса о социализме: мир не придет сам, предстоит бороться за принципы мира, предстоит объявить «войну войне».
Каким же мы встречаем Вернера Бертина на страницах «Затишья»? Автор подходит к Бертину с новыми мерками, смотрит на него неизмеримо более требовательным взглядом, и это несмотря на то, что в рассказах Бертина о том, каким он был в начале войны, он оказывается гораздо более смелым и активным, чем в «Воспитании под Верденом». Бертин предупреждает, что в «его рассказах прозвучат бунтарские нотки». И действительно, этот солдат-нестроевик проявляет и в мыслях и в поступках, в общении с офицерами, такую смелость, на какую его двойник из «Воспитания под Верденом» не был способен. Он появляется в окружении своих друзей-однополчан «берлинских и гамбургских рабочих», у которых как бы «занимает» решимость и силу воли.
Изменения в характере Вернера Бертина можно прежде всего объяснить тем, что черновая рукопись, легшая в основу «Затишья», была написана в конце 20-х годов, когда собственные представления Арнольда Цвейга о «бунтарстве» и революции не отличались достаточной ясностью и еще не были проверены жизнью. Есть, без сомнения, и другая причина, заставившая автора по-иному распределять «свет» и «тени», рисуя центрального героя серии. Вспоминая сегодня годы своей молодости, Арнольд Цвейг в большей мере придал своему герою (или, может быть, правильнее сказать: сохранил в его облике) реальные автобиографические черты, подчеркнул в его характере то, что не погибло, а закалилось в огне войны, в то время как в тридцатые годы на первом плане перед ним стояла иная творческая задача — показать всю бездну заблуждений «полностью неиспытанного поколения».
Однако у нас нет ни права, ни необходимости отождествлять Вернера Бертина с Арнольдом Цвейгом. При всей симпатии автора к своему герою, он и в этом романе постоянно показывает нам его слепоту, его позднее прозрение. Отсюда то острое чувство вины, которое охватывает Вернера Бертина при известии о восставших в Киле моряках (словно и не было всей той борьбы, которой посвящались предыдущие тома серии, но которая стала казаться мелкой рядом с величием трагедий реальной истории).
Воспитание Бертина еще далеко не закончено. Уже после выхода в свет романа «Затишье» Арнольд Цвейг сообщил, что согласно замыслу серии в последней ее книге, посвященной событиям Ноябрьской революции («К лучшим временам»), Вернер Бертин «отнюдь еще не должен будет прийти к полной ясности и к активной борьбе за правое дело, которое ведет в будущее». Жизнь будет еще много и сурово учить Вернера Бертина.
Арнольд Цвейг, привыкший всегда продумывать действительность до конца, я здесь идет навстречу сложнейшей творческой задаче. Продолжая «самокритику», подчеркивая половинчатость, нерешительность своего центрального героя, он хочет закончить серию романов о первой мировой войне, главный труд всей своей жизни, правдивой картиной тех революционных событий, которые эту войну закончили.
Константин Федин, оценивая значение жизни и творчества Иоганнеса Бехера, писал:
«Еще не создана история новой европейской интеллигенции. Нет книг, которые поставили бы себе задачу обрисовать «брожение умов», начавшееся среди интеллигенции большинства европейских стран в период первой мировой войны и так бурно проявившееся к нашим дням в ярком международном движении в защиту мира.
Первая половина XX века будет отмечена как перелом в самосознании и мировоззрении огромной массы работников умственного труда. Деятели науки, просвещения, литературы, искусств прошли великие испытания эпохи не бесследно для себя и вместе со своими народами пережили мучительное, но обновляющее влияние военных и революционных событий».
Арнольд Цвейг принадлежит к тому новому типу современного писателя, о котором Константин Федин говорит в этой статье,— «писателя, рассматривающего свое призвание как труд художника-гуманиста во имя защиты человека от угнетения, хищнических войн, рабства», хотя путь Арнольда Цвейга и был более замедленным, чем путь Иоганнеса Бехера.
Любопытно проследить, как шла слава Арнольда Цвейга. Мировую известность принес ему роман «Спор об унтере Грише»; в котором были поставлены самые важные проблемы эпохи и который создавался в годы, когда решалась судьба Германии и будущее мира. В тридцатые годы, в эмиграции, когда в эпических полотнах, знаменовавших расцвет его творчества, Арнольд Цвейг значительно углубил изображение этих проблем, его слава стала действительно всемирной: вся антифашистская печать приветствовала его книги, а гитлеровские газеты сопровождали выход их в свет злобным воем. В 1947 году, как только ему позволило состояние здоровья, он вернулся на родину и сразу же с поистине молодой силой включился в жизнь первого в истории Германии рабоче-крестьянского государства, строящего социализм, отдав ему все свои знания и свой талант, весь свой авторитет писателя и антифашиста. […]
[…]
Л-ра: Иностранная литература. – 1960. – № 2. – С. 175-184.
Произведения
Критика
