Заболоцкий и Тютчев
Владимир Гусев
(Москва)
ЗАБОЛОЦКИЙ И ТЮТЧЕВ
1. О ТАЙНАХ ПРЯМОГО СТИЛЯ
В поэзии создалась оригинальная ситуация, когда пишут все и пишут «хорошо». Почему в кавычках? Ну, понятно почему. Писать « хорошо» — еще не значит быть Поэтом. Стихи литературно-технически грамотны, но и т.д.
Но это говорится не в порядке очередной лекции в стилистике ликбеза, а вот для чего.
Поставим простой вопрос: где же выход из ситуации? Как отделить Поэтов от множества непоэтов или плохих поэтов? Где критериии? Как продемонстрировать очевидное мастерство без кавычек?
Многие чувствуют эту проблему — и пытаются решить ее.
Одни решают ее тематически: например, стараются писать лишь «о России» или лишь о любви, вдаются в острые подробности, взвинчивают стилистику чувства как такового: «Поэзия — это чувство».
Этот путь понятен, но понятно и то, что на тематическом уровне в Поэзии не всё решается.
Другие — распространенный путь — тоже взвинчивают, но взвинчивают метафоризм: бытует непобедимое мнение, что Поэзия — это прежде всего метафора, и чем метафоричней, тем лучше:
Косые скулы океана и т.д.
Иногда это и верно впечатляет, и вообще Поэзия, конечно, не может без метафор — но у метафоры есть одно печальное свойство: в ней так или иначе скрыта — неестественность. И чем резче и эффектней метафора, тем это очевиднее. Тем самым поэзия «незаметно» переходит в чисто «игровой» план и, строго говоря, перестает быть Поэзией. Без игры Поэзия немыслима, но если все сводитсяк игре... А резкая метафора, да, ведет к этому. Поэтому забота многих больших поэтов — это чтобы метафора была не «обнажена» (резкий стиль), а как раз незаметна, ежели уж без нее вообще нельзя:
Шли годы. Бурь порыв мятежный...
Здесь «бурь порыв» и «мятежный» не воспринимаются как метафора, хотя она есть.
То же самое можно сказать о стилях «иронических», пародийных, «чернушных» и т.д.
Словом, тут поэт усиливает «виртуозность», но тем самым удаляется от истинной виртуозности, ежели опять-таки без кавычек. Тем более что и соревноваться с виртуальным (корень тот же!) миром компьютеров в этом плане всё труднее, да и ненужнее...
Третий путь....
Третий путь, предупреждаю заранее, самый трудный...
Есть такой известный совет: будьте самим собой
Хорошо, ладно; но забывают, что это-то и есть самое трудное. Это как «Будем как Солнце»: совет Бальмонта. Совет хорош, и Свет Солнца — это высшее в земном мире; дело за малым: как это — быть как
Солнце?
Как это — быть самим собой?
А так это, что чаще всего это достигается на путях — прямого стиля. Я бы даже сказал — прямолинейного, но это слово уж больно деморализовано, дискредитировано... «прямой» — спокойнее.
И вот вопрос — полагаю — неизбежный:
— А что это — «прямой стиль»?
Вот так мы и воспитаны. Что это — прямой стиль? Отвечаю: прямой стиль — это прямой стиль. НЕУЖЕЛИ непонятно?
Поясняю:
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим.
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки...
Природа — сфинкс, и тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя,
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя...
... То слезы бедных матерей...
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета ночь мутна.
Дева света! Где ты, Донна Анна?
Анна, Анна! Тишина...
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать...
Улетит и погаснет ракета,
Потускнеют огней вороха.
Вечно светит лишь сердце поэта
В целомудренной бездне стиха.
Вот это прямой стиль. Практически все высшие достижения русской лирики поэтически решены в этом стиле...
Тут самое трудное — это «вопрос о мастерстве». «Как это сделано»? Да никак. Ничего нет, никакого мастерства. Пишут прямо, как графоманы... Но прямо О СУТИ. Прямо «на подсознание»...
КАК графоманы.
А на самом деле?
А на самом деле вот имеем то, что имеем. Не тратим силы ни на что лишнее, говорим себе прямо. И получается вот оно то, что получается.
...А все-таки КАК?
КАК сделано?
Не знаем. «Минус-прием», сказал бы вездесущий Шкловский.
Ничего нет и всё есть.
И мне кажется, это и есть оно — высшее Мастерство...
И чего мудрить?
«Куда идти, куда идти...»
Все приемы давно известны и перешли уж в ранг журналистики.
А от добра добра не ищут...
2. ЗАБОЛОЦКИЙ И ТЮТЧЕВ.
Этюд.
САМА очевидность этой преемственности как бы ставит под сомнение интерес к избранной теме. Ну да, традиция прямая. Ну да, хаос и космос. Ну, космос и Космос. Ну, очевидная преемственность и в самой поэтике, хотя простым глазом видно, что Заболоцкий более техницист. Но в XX веке и положено быть техницистом. И о чем еще разговаривать?
Разговаривать есть о чем, но прежде требуется объяснить, чего ждать и чего не ждать от данного сообщения. В нем нет никаких фактологических открытий и нет текстологических и иных эмпирических штудий. В нем предпринимается лишь попытка сказать о том, как духовно и генетически родственные таланты чувствуют себя в разной онтологической и социальной атмосфере.
Непобедимой бодростью веет от всех трагических инвектив и призывов Тютчева. Сама основа впечатления,которое он производит, во многом в этом.Человек говорит о последних трагедиях и безднах мира, а тон его — праздничный, почти маршевый. «Счастлив (блажен), кто посетил сей мир в его минуты роковые»: нет ли тут contradictio in adjecto, исходного недиалектического противоречия? Очевидно есть, но никто этого так и не заметил. До хрипоты спорят, «счастлив» или «блажен» является более авторским вариантом. Но никому и в голову не приходит, что как «счастлив», так и «блажен» как-то уж очень плохо соединяются со словами «мир в его минуты роковые».
Тютчева мучит загадка Мира, загадка Хаоса и Космоса, но именно празднично мучит. «Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, хоть бой и неравен, борьба безнадежна». Предтеча экзистенциализма? Но экзистенциализм «ноет», а Тютчев бодр. Да, мир безнадежен, но я вот мужествен. Я делаю свой выбор, — говорит экзистенциалист, и мы все время чувствуем, что это не само мужество, а поза мужества. Акцент на безнадежность. Но вместо того чтобы, раз так, честно покончить самоубийством, экзистенциалист кокетствует: я мужествен — я остаюсь жить. Ибо в сущности именно такова его позиция. А Тютчев?
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Олимпийцы завидуют побежденному: ничего себе сказано! Это истинная бодрость мироощущения. Недаром эти строки так мучительно привлекали Александра Блока в самые темные минуты начала XX века. Я думаю, влияние этих строк может быть обнаружено в самых неожиданных случаях. Возможно, даже в «Песне о Соколе» Горького — песне, которая ныне заново актуальна. Ницше есть Ницше, а Тютчев тут ощутим более.
Не то Заболоцкий.
Он знает заранее, что загадка неразрешима.
Он — устал.
Он уважает физиков, знает о Циолковском, Федорове, Вернадском, Андрее Платонове; или если не всех их знает поименно, то знает о духе их «актуальнейших» устремлений. «Сквозь волшебный прибор Левенгука» он видит более, чем иные поэты.
Он к а к бы надеется на Космос и технический разум. Но, да, все равно он знает, что трагедия предрешена. Отсюда «неожиданная» слабость:
Улетит и погаснет ракета,
Потускнеют огней вороха.
Вечно светит лишь сердце поэта
В целомудренной бездне стиха.
Ключевое слово — целомудренной. И все понимают: это не констатация факта, а лишь дремучая, изматывающая тоска по исходному, первичному целомудрию жизни и духа. И где она, физика и техника? Где он, Циолковский?
Трава пред ним предстала
Стеной сосудов. И любой сосуд
Светился жилками и плотью. Трепетала
Вся эта плоть, и вверх росла, и гуд
Шел по земле...
Это видит и слышит лежащий в траве Лодейников, но какой там Лодейников.
Так не напишет поэт, который надеется на разум или бодро ищет каких-то разгадок, как трагедийный, но праздничный Тютчев. Так напишет — написал! — лишь поэт, который с этой усталой, дотошной пристальностью вглядывается в подробности таинственной жизни — видит их — и знает, знает, что ему не дано видеть целое. Знает, что мир для него рассыпан — или вот-вот рассыплется. Знает, что тайна есть, но ее для него уж и нет. И это — предвестие гибели. «Уничтожить тайну — не значит постичь ее» (Хайдеггер).
Но если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Лишь в порядке оговорки здесь появляется страшное слово «пустота», но оно слишком заметно, чтобы быть случайным...
Однако же а сама-то альтернатива?
«Огонь, мерцающий в сосуде».
Все равно они отдельны — сосуд и огонь.
Где же целое?
И какова суть огня?
Огонь и свет — тоже вещи разные...
Однако же кто теперь-то скажет об этом?
Юрий Кузнецов стремится...
А в общем, кругом уже ни огня, ни света.
Природа — сфинкс, и тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
С каким-то странным облегчением читаем мы эти безнадежные строки; и при этом с особой тревогой читаем якобы и бодрое:
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано....
Опять эта мощная оговорка: «единственной»...
Поэт, который ощущает цельность мира, не скажет о живописи: «единственной».
Он скажет: «Люблю грозу в начале мая!...»
Но дело тут именно не в отдельных словах...
