30-09-2019 Висенте Бласко Ибаньес (Vicente Blasco Ibáñez) 140

Висенте Бласко Ибаньес. Кровь и песок

(Отрывок)

Как всегда в дни корриды, Хуан Гальярдо позавтракал рано.
Единственным его блюдом был кусок жареного мяса. К вину он не прикоснулся: бутылка стояла перед ним нетронутая. В такой день необходимо сохранять ясную голову. Он выпил две чашки крепкого черного кофе, закурил толстую сигару, оперся локтями па стол и, опустив подбородок на руки, со скучающим видом стал разглядывать посетителей, постепенно заполнявших ресторанный зал.
Вот уже несколько лет, с тех самых пор, как он убил первого быка на арене мадридского цирка, Хуан Гальярдо останавливался в этом отеле на улице Алькала. Хозяева относились к нему как к члену семьи, а лакеи, швейцары, поварята и старые горничные обожали его, считая гордостью своего заведения. Здесь же,— весь обмотанный бинтами, задыхаясь в душной комнате, пропитанной запахом йодоформа и табачным дымом,— провел он долгие дни после того, как бык поднял его на рога. Впрочем, дурные воспоминания не угнетали матадора. Живя под постоянной угрозой опасности, он был суеверен, как всякий южанин, и считал, что этот отель приносит удачу, что здесь ничего дурного с ним произойти не может. Случайности ремесла — прореха на одежде или на собственной коже — это еще куда ни шло; но никогда не упасть ему замертво, как падали его товарищи, воспоминание о которых омрачало лучшие часы его жизни.
В дни корриды Хуан любил оставаться после раннего завтрака в ресторане и наблюдать за непрерывно снующими вокруг посетителями. Приезжие — иностранцы или жители дальних провинций — равнодушно проходили мимо, даже не взглянув на него, по тут же с любопытством оборачивались, узнав от слуг, что этот щеголеватый молодой человек с гладко выбритым лицом и черными глазами — не кто иной, как Хуан Гальярдо, знаменитый матадор, которого все запросто называли Гальярдо. В атмосфере общего любопытства не так тягостно ожидать, пока настанет час выезда в цирк. Как медленно тянется время! Эти часы колебаний и неуверенности, когда из самых глубин души поднимаются смутные страхи, внушая матадору сомнение в своих силах, были самыми горькими часами в его работе. Выходить на улицу не хотелось — перед тяжелым боем надо чувствовать себя свежим и отдохнувшим. Поесть вволю он не смел — перед выходом на арену не следует перегружать желудок.
И Гальярдо, окруженный облаком душистого дыма, продолжал сидеть за столом, подперев руками подбородок, и время от времени не без кокетства поглядывал на дам, с интересом наблюдавших за знаменитым тореро.
Тщеславный кумир толпы угадывал в их взглядах восторг и поклонение. Дамы находили, что он элегантен и хорош собой.
И, позабыв все тревоги, он, как всякий человек, привыкший красоваться перед публикой, невольно принимал изящные позы, стряхивая кончиком ногтя упавший на рукав сигарный пепел или поправляя перстень, шириной чуть не в сустав его пальца, украшенный огромным бриллиантом, переливавшимся всеми цветами радуги, словно в его ясной глубине пылал волшебный огонь.
Гальярдо самодовольно оглядел свой безукоризненный костюм, шляпу, лежавшую на соседнем стуле, тонкую золотую цепочку, протянувшуюся из одного кармашка жилета в другой, жемчужную булавку в галстуке, казалось смягчавшую молочным светом смуглый тон его лица, башмаки русской кожи и выглядывающие из-под узких панталон ажурные шелковые носки, похожие скорее на чулки кокотки.
Одуряющий запах тонких английских духов исходил от всей его одежды, от блестящих и волнистых черных волос, которые Гальярдо начесывал на виски, зная, что это нравится женщинам.
Для тореро он был недурен. Право же, он может гордиться собою. Кто еще обладает таким достоинством, такой привлекательностью для женщин?..
Однако вскоре им снова овладела тревога, глаза его погасли, и, подперев голову руками, он принялся сосать свою сигару, неподвижно уставясь в облако табачного дыма. Он страстно мечтал о наступлении вечера, когда придет долгожданный час и он вернется из цирка, весь в поту, усталый, но счастливый сознанием побежденной опасности, с бешеным аппетитом, с безудержной жаждой наслаждений, с уверенностью в нескольких днях спокойствия и отдыха. Если бог поможет ему и на этот раз, он жадно поест, как бывало во времена голодной юности, выпьет немного 386 вина и разыщет ту певичку из мюзик-холла, с которой он встретился в прошлый приезд, но не смог закрепить знакомства: из-за этой бродячей жизни ни на что времени не хватает!
В ресторане появились восторженные поклонники — прежде чем отправиться по домам завтракать, они хотели повидать матадора. Все это были старые любители, которым обязательно нужно было принадлежать к какой-нибудь партии и иметь своего кумира. Они избрали молодого Гальярдо «своим» матадором и теперь досаждали ему мудрыми советами, поминутно вспоминая о своем былом преклонении перед Лагартихо или Фраскуэло. С покровительственной фамильярностью они говорили матадору «ты», а он, отвечая им, почтительно прибавлял к каждому имени «дон», подчиняясь традиционному классовому неравенству, которое существует еще между тореро, вышедшим из низов общества, и его поклонниками. В их устах восторги и восхваления переплетались с отдаленными воспоминаниями,— пусть почувствует молодой матадор превосходство возраста и опыта! Они рассказывали о мадридском «старом цирке», на арене которого встречались только «настоящие» быки и тореро, а приближаясь к нынешним временам, с трепетным волнением вспоминали о «негре». Негром называли знаменитого Фраскуэло.
— Если бы ты только видел!.. Но в те времена ты и твои сверстники были еще сосунками, а то и вовсе не родились на свет.
Приходили и другие поклонники, в потрепанных костюмах, с истощенными лицами, репортеры мелких газет, известных только одним тореро, на которых они изливали свои хвалы или поношения. Все эти люди сомнительной профессии появлялись, едва заслышав о приезде Гальярдо, и осаждали его своими восторгами и просьбами о билетах. Преклонение перед общим кумиром объединяло их с важными сеньорами — богатыми коммерсантами или крупными чиновниками, и те, не смущаясь их нищенским видом, с жаром обсуждали вместе с ними все тонкости тавромахии.
При встрече с матадором каждый обнимал его или пожимал руку с неизменными восклицаниями и вопросами:
— Хуанильо... Как поживает Кармен?
— Хорошо, благодарю вас.
— А матушка? Сеньора Ангустиас?
— Прекрасно, благодарю вас. Она сейчас в Ринконаде.
— А сестра, племянники?
— По-прежнему, благодарю вас.
— А этот урод, твой зять?
— Тоже хорошо. Такой же болтун, как всегда.
— Ну, а потомство? Нет надежды?
— Нет... Об этом не приходится и думать.
Гальярдо в знак отрицания энергично прикусил ноготь, а затем из вежливости обратился к гостю с теми же вопросами, хотя пе знал о нем ничего, кроме его увлечения боем быков.
— А ваша семья как? Хорошо? Рад слышать. Присядьте, выпейте что-нибудь.
Он стал расспрашивать о быках, с которыми ему предстояло встретиться через несколько часов. Все друзья побывали уже в цирке и наблюдали за тем, как животных загоняли в стойла.
Гальярдо с профессиональным любопытством выслушивал мнения, высказанные в Английском кафе, где обычно собирались любители.
Это была первая весенняя коррида, и поклонники Гальярдо возлагали на него большие надежды, вспоминая газетные отчеты о победах своего любимца на других аренах Испании. У этого тореро контрактов хоть отбавляй. Начиная с пасхального боя быков в Севилье, которым обычно открывается сезон, Гальярдо переходит с одной арены на другую. А в августе и сентябре он совсем не знает отдыха — ночь проводит в поезде, а день на арене.
Его импресарио в Севилье засыпан письмами и телеграммами и ломает голову, пытаясь примирить бесчисленные предложения с неумолимым календарем.
Прошлым вечером Гальярдо выступал в Содад-Реале и, не успев сменить расшитый золотом костюм, сел в поезд, чтобы утром попасть в Мадрид. Ночь он провел почти без сна, примостившись в уголке вагона. Пассажиры потеснились: надо же дать отдохнуть человеку, которому завтра предстоит рисковать своей жизнью.
Поклонники восхищались выносливостью Гальярдо и неукротимой отвагой, с какой он бросался на быка, нанося смертельный Удар.
— Поглядим, каков ты будешь сегодня вечером! — восклицали они с пылом фанатиков.— Любители многого ждут от тебя.
Ты снимешь не один бант... Не хуже, чем в Севилье.
Распрощавшись, поклонники разошлись по домам, чтобы успеть позавтракать и пораньше попасть на корриду. Гальярдо решил подняться к себе в комнату; нервное возбуждение не давало ему покоя. В это время в застекленную дверь ресторана, не обращая внимания на окрики слуг, прошел какой-то человек, таща за собой двух ребятишек. Увидев Гальярдо, он робко заулыбался и подтолкнул вперед малышей, которые, словно зачарованные, уставились на знаменитого тореро. Гальярдо узнал посетителя:
— Как поживаете, кум?
Последовали неизменные вопросы о здоровье семьи. Затем гость повернулся к сыновьям и торжественно произнес: 38 — Ну, вот вам и он. Житья не было от их расспросов!.. Видите, совсем как на портретах.
И малыши с молитвенным восторгом воззрились на героя, которого до сих пор знали лишь по портретам, украшавшим их убогое жилище,— на сверхъестественное существо, поразившее их неискушенное детское воображение своим бесстрашием и богатством.
— Поцелуй крестному руку, Хуанильо.
Младший мальчик ткнулся в руку тореро розовой мордашкой, до блеска вымытой по случаю знаменательного визита. Гальярдо рассеянно погладил его по голове. Сколько этих крестников было у него по всей Испании! Поклонники постоянно упрашивали его крестить у них детей, свято веря, что это принесет им счастье. Частое появление матадора на крестинах — признак растущей славы. С этим крестником у него было связано воспоминание о трудных днях начала карьеры, и он испытывал благодарность к отцу малыша, поверившему в его звезду, когда все еще в ней сомневались.
— Как дела, кум? — спросил Гальярдо.— Не лучше?
Гость пожал плечами. Кое-как перебивается, работая маклером на рынке, на площади Себада; перебивается — и то ладно.
Гальярдо проникся сочувствием к жалкому виду принарядившегося бедняка.
— Верно, хотите попасть на корриду, а, кум? Поднимитесь ко мне, Гарабато даст вам пропуск. Прощай, малыш!.. Вот... купите себе что-нибудь.
И пока крестник снова целовал матадору руку, он другой рукой сунул обоим ребятишкам по нескольку дуро. Отец увел свое потомство, рассыпаясь в извинениях и благодарностях, из которых не очень ясно было, что больше вызывало его восторг — подарок детям или обещанный билет на корриду.
Гальярдо немного помедлил, чтобы снова не встретиться в своей комнате с восторженным почитателем и его детьми. Он взглянул на часы. Час дня! Сколько еще ждать до корриды!..
Едва он вышел из ресторана и направился к лестнице, как из швейцарской выбежала какая-то закутанная в потрепанную шаль женщина и бросилась к нему, не обращая внимания на протестующие возгласы слуг.
— Хуанильо!.. Хуан!.. Не узнаешь? Да я же Каракола, сенья Долорес, мать бедняжки Лечугеро.
Гальярдо улыбнулся сморщенной темнолицей старушонке, смотревшей на него сверкающими, как угли, глазами — глазами болтливой и злой колдуньи. Заранее зная, к чему ведут все ее разговоры, он машинально потянулся рукой к карману.

— Беда, сынок! Все голод да нищета! Как узнала я, что ты приехал, сразу сказала себе: «Пойду-ка я к Хуанильо, не забыл же он мать своего бедного дружочка...» Но какой же ты красавчик! Женщины, поди, так и бегают за тобой... А у меня плохи дела, сынок. Рубашки — и той на теле нету. С утра только и пропустила, что глоточек касальи. Меня из милости держат в заведении Пепоны — мы с ней землячки. Очень приличное заведение: плата пять дуро. Покажись только там, тебя и не выпустят.
Я причесываю девиц и прислуживаю господам... Ах! Был бы жив мой сынок! Помнишь Пепильо?.. Помнишь тот вечер, когда он помер?..
Гальярдо сунул дуро в ее иссохшую руку, порываясь бежать от старческой болтовни, в которой уже слышалось приближение слез. Проклятая ведьма! В день корриды напоминать ему о бедняге Лечугеро, товарище юности, который на его глазах умер почти мгновенно, сраженный ударом рога в самое сердце...
Это было в Лебрихе, где оба они участвовали в бое молодых бычков. Принесет ему несчастье эта старуха!.. Он слегка оттолкнул ее, а она, с птичьей непоследовательностью перейдя от умиления к восторгу, принялась восхвалять отважных ребят, славных тореро, которые похищают у публики деньги, а у женщин — сердца.
— Королевы Испании ты достоин, мой красавчик! Пусть сенья Кармен держит ухо востро. Того и гляди утащит тебя какая-нибудь бабенка. Дашь мне билетик на вечер, Хуанильо? Уж как хочется посмотреть тебя на арене!..
Отельная прислуга хохотала над восторженными воплями старухи, и суровый запрет, державший за входной дверью толпу зевак и попрошаек, привлеченных приездом тореро, был сломлен.
В вестибюль, расталкивая слуг, потоком хлынули нищие, бродяги и продавцы газет.
Оборванцы с пачками газет под мышкой срывали с себя шапки, дружески приветствуя матадора:
— Гальярдо! Оле, Гальярдо! Да здравствуют храбрецы!
Самые бойкие хватали его за руку, сжимали и трясли ее изо всех сил, стремясь подольше протянуть общение с национальным героем, портреты которого были напечатаны во всех газетах. Желая приобщить к славе и товарищей, счастливцы настойчиво их уговаривали:
— Пожми ему руку! Он не обижается! Он славный малый!..
В порыве восторга они готовы были броситься перед матадором на колени. Другие поклонники, небритые, в потрепанных, когда-то элегантных костюмах, топтались в рваных башмаках вокруг общего кумира и, снимая засаленные шляпы, обращались к нему шепотом, называя его дон Хуан, чтобы отличиться от этого восторженного, непочтительного сброда. Жалуясь на нищету, они выпрашивали у матадора подачку, а более смелые, выдавая себя за любителей, просили у него билетик на корриду с намерением тут же продать его.
Гальярдо со смехом отбивался от навалившейся на него лавины — прислуга не решалась освободить его, испытывая невольное почтение к такой популярности. Он опустошил все карманы, раздавая и разбрасывая наудачу серебряные монеты.
— Все. Уголь кончился! Выпустите меня, ребята!
Притворяясь рассерженным, хотя в действительности преклонение только льстило ему, он одним движением сильных плеч расчистил себе путь и спасся бегством, перескакивая через ступени лестницы с ловкостью подлинного тореро. Слуги, освободясь от сковывавшей их почтительности, вытолкали толпу на улицу.
Гальярдо прошел мимо помещения, которое занимал Гарабато, и заглянул в приоткрытую дверь. Слуга рылся в сундуках и чемоданах, выбирая костюм к предстоящей корриде.
Войдя в свою комнату, Гальярдо сразу почувствовал, как улетучивается радостное возбуждение, вызванное в нем нашествием поклонников. Наступал самый мучительный момент: томительная неуверенность последних часов перед выходом на арену.
Миурские быки и мадридская публика!.. Непосредственная опасность всегда опьяняла Гальярдо, еще усиливая его отвагу; но теперь, когда он был один, опасность угнетала его как нечто сверхъестественное, путающее своей неизвестностью.
Он почувствовал себя обессиленным, словно на него внезапно обрушилась вся усталость прошлой бессонной ночи. Ему захотелось броситься на одну из кроватей, стоявших в глубине комнаты, но тут же тревога перед тем таинственным и неведомым, что ожидало его через несколько часов, разогнала набежавший сон.
Он беспокойно прошелся по комнате и закурил новую сигару от только что брошенного окурка.
Как-то пройдет для него этот сезон в Мадриде? Что будут говорить его враги? Как покажут себя его соперники?.. Он убил немало миурских быков: в конце концов это такие же быки, как все остальные, но почти все его товарищи, павшие на арене, были жертвами быков этой породы. Проклятые миурцы! Недаром и он и другие матадоры требовали на тысячу песет больше, когда предстояла схватка с миурскими быками.
Гальярдо продолжал в нервном возбуждении бродить по комнате. Бросив бессмысленный взгляд на привычные предметы своего обихода, он остановился и упал в кресло, охваченный внезапной слабостью. Потом снова взглянул на часы. Еще не было двух.
Как медленно тянется время!
Хоть бы скорее наступил час одевания и выезда в цирк! Только это может успокоить взбудораженные нервы. Множество людей, шум, любопытство толпы, желание показаться перед восхищенной публикой спокойным и веселым, а главное, приближение опасности, реальной, ощутимой опасности,— все это мгновенно вытеснит тягостную тревогу, возникающую в одиночестве, когда матадор, не находя поддержки во внешнем возбуждении, испытывает нечто похожее на страх.
Стремясь рассеяться, Гальярдо пошарил во внутреннем кармане сюртук и вместе с бумажником вытащил надушенный конвертик. Стоя у окна, он при неясном свете, проникающем с внутреннего двора, рассматривал адрес на конверте, врученном ему по приезде в отель, и восхищался изысканной красотой тонкого, изящного почерка.
Он вынул из конверта записку и с наслаждением вдохнул невыразимо нежный аромат. О, эти знатные особы, изъездившие весь свет... Их неподражаемое превосходство проявляется во всем, даже в мелочах!..
Гальярдо был известен своим пристрастием к духам, он душился сверх всякой меры, словно желая заглушить въевшийся в тело запах былой нищеты. Его недруги потешались над молодым атлетом, доходя в своих насмешках до сомнения в его мужской силе. Друзья относились к этой прихоти с улыбкой, но порой невольно отворачивались, спасаясь от одуряющего аромата, источаемого матадором. Гальярдо возил с собой целую парфюмерную лавку, и на арене, среди лошадиных трупов, вывороченных внутренностей и конского навоза, политого кровью, он распространял нежнейший запах женских духов. Кокотки, его поклонницы, с которыми он свел знакомство во время турне по аренам Южной Франции, научили его искусству смешивать и комбинировать различные духи. Но что могло сравниться с ароматом, исходившим от письма, от руки, которая его писала!.. Таинственный, тонкий, неповторимый аромат аристократического тела, «запах знатной дамы», как он называл его!..
Гальярдо читал и перечитывал письмо с блаженной улыбкой восхищения и гордости. Ничего особенного, несколько строк, привет из Севильи, пожелание успеха в Мадриде, поздравление с предстоящей победой. Такое письмо никак не могло скомпрометировать женщину, которая подписалась под ним. Вначале — «Друг мой Гальярдо», изящными буквами, ласкающими глаз тореро, а в конце — «Ваш друг Соль». Холодное, дружеское письмо, с обращением на «вы», написанное в тоне любезного превосходства, точно слова шли не от равного к равному, а милостиво спускались с недосягаемой высоты.
Тореро, любуясь письмом с восхищением человека из народа, не очень искушенного в грамоте, все же почувствовал себя слегка уязвленным,— она словно пренебрегала им.
— О, эта женщина! — пробормотал он.— Эта женщина!..
Попробуй пойми ее. Ты говоришь мне «вы»!.. «Вы»!.. И кому?
Мне!..
Но тут же приятные воспоминания вызвали у него самодовольную улыбку. Холодный тон она сохраняла только в письмах: привычка знатной дамы, осторожность женщины, повидавшей свет. Обида снова сменилась восхищением.
— Эта женщина знает, что делает! Нелегкая была добыча!..
И в его улыбке проглянуло профессиональное удовлетворение, гордость укротителя, который измеряет свою славу силой побежденного зверя.
Пока Гальярдо любовался письмом, в комнату то и дело входил его слуга Гарабато, принося чемоданы и раскладывая на кровати части туалета.
Молчаливый, ловкий в движениях парень, казалось, не обращал ни малейшего внимания на присутствие матадора. Вот уже несколько лет он сопровождал Гальярдо во всех поездках в качестве слуги и «оруженосца». Было время, он начинал свою карьеру в Севилье, выступая вместе с Гальярдо в любительских корридах, но удары рогов всегда доставались ему, а успех и слава — его товарищу. Гарабато был низкорослый, смуглый, слабосильный паренек; на сморщенном, старообразном лице выделялся белесый, неровно сросшийся шрам — след удара, свалившего его замертво на арене. Под платьем скрывались другие рубцы, изуродовавшие его тело.
Он чудом остался в живых после своих любительских выступлений. Ужасней всего было то, что публика смеялась над его неудачами: ей казалось забавным, что он постоянно попадал под копыта или на рога быку. В конце концов неудачи сломили его бессмысленное упорство, и он примирился с ролью спутника и доверенного слуги при своем старом товарище. Гарабато был одним из самых страстных поклонников Гальярдо, хотя, на правах старой дружбы, разрешал себе с глазу на глаз замечания и критику по его адресу: будь он на месте маэстро, кое-что он бы сделал получше. Друзья Гальярдо посмеивались над несбывшимися честолюбивыми замыслами бывшего тореро, но Гарабато не обращал внимания на насмешки. Отказаться от боя быков?.. Никогда! Желая сохранить память о прошлом, он зачесывал свои жесткие волосы на уши, а на затылке отращивал длинную прядь, священную колету, хранимую с юных лет,— профессиональный знак, отличающий тореро от прочих смертных.
Когда Гальярдо сердился на слугу, его бурный гнев всегда обрушивался именно на это жалкое украшение:
— И ты еще носишь колету, бессовестный?.. Я тебе оборву этот крысиный хвост, наглец, мошенник!
Гарабато покорно сносил все угрозы, но жестоко мстил за них, замыкаясь в высокомерном молчании и презрительно пожимая плечами, когда маэстро, возвратясь после удачного боя, спрашивал с детским самодовольством:
— Ну, как тебе показалось? Правда, я был хорош?
По старой дружбе слуга сохранил право говорить хозяину «ты». Иначе он не мог к нему обращаться. Но это «ты» всегда сопровождалось почтительными жестами, выражавшими наивное уважение. Простота их отношений напоминала отношения оруженосца и странствующего рыцаря былых времен.
Призвание тореро сочеталось в Гарабато со способностями портнихи и горничной. Лацканы его костюма из английского сукна — подарок хозяина — были утыканы простыми и английскими булавками, а в обшлаге всегда торчало несколько иголок с вдетой ниткой. Сухие смуглые руки по-женски ловко обращались с вещами.
Разложив на кровати принадлежности, необходимые для туалета маэстро, Гарабато проверил, все ли на месте; затем он остановился посреди комнаты и, не глядя на Гальярдо, как бы обращаясь к самому себе, настойчиво произнес хриплым голосом:

— Два часа!
Гальярдо резким движением поднял голову, словно не подозревал до сих пор о присутствии слуги. Он положил письмо в карман и медленно, как бы желая оттянуть момент одевания, направился в глубь комнаты.
— Все готово?
Внезапно его бледное лицо вспыхнуло. Глаза непомерно расширились, словно пораженные страшным зрелищем.
— Ты какой это костюм вытащил?
Гарабато указал на кровать, но, прежде чем он успел произнести слово, гнев маэстро обрушился на него с грозной силой.
— Проклятие! Ты что, дела своего не знаешь? Ослеп, что ли?
Выступление в Мадриде, миурские быки, а ты суешь мне красный костюм, какой был на бедном Мануэле, на Эспартеро! Либо ты мне враг, либо последнюю совесть потерял! Можно подумать, ты моей смерти хочешь, негодяй!..
И гнев его все возрастал, по мере того, как он постигал огромное значение этой оплошности, которая похожа была на вызов судьбе. Выступать на мадридской арене в красном костюме после того, что произошло!.. Глаза его метали искры. Можно было подумать, что он получил предательский удар в спину и что его могучие кулаки матадора вот-вот обрушатся на бедного Гарабато.
Робкий стук в дверь прервал эту сцену.
— Войдите.
Вошел молодой человек в светлом костюме и красном галстуке; мягкую шляпу он держал в руке, унизанной бриллиантовыми перстнями. Гальярдо сразу узнал его,— он легко запоминал лица, как всякий человек, постоянно окруженный толпой.
В одно мгновение бешеный гнев сменился любезной улыбкой, п матадор, казалось пораженный радостным удивлением, двинулся навстречу гостю. Это был друг из Бильбао, восторженный люСитель, поклонник и приверженец славного тореро. Больше ничего Гальярдо вспомнить не мог. Но как его имя? Столько знакомых! Как же его зовут?.. Единственное, что Гальярдо знал наверняка, это то, что нужно говорить ему «ты», поскольку, их связывала давняя дружба.
— Садись... Вот неожиданность! Давно приехал? Как поживает семья?
Поклонник уселся с благоговением верующего, допущенного в святилище кумира, намереваясь не двигаться с места до последней минуты. Он с наслаждением слушал, как маэстро говорит ему «ты», и через каждые два слова называл его Хуаном, чтобы стены, мебель и люди, проходившие по коридору, могли убедиться в его близости с великим человеком. Он приехал из Бильбао утром и завтра же возвращается назад. И все только затем, чтобы посмотреть на Гальярдо. Он читал о его успехах: хорошо начат сезон!
Предстоит замечательный день. Он присутствовал сегодня утром при загоне быков в стойла и наметил там одного, темно-рыжего.
Вот уж Гальярдо заставит его поплясать!..
Но маэстро с некоторой поспешностью прервал излияния любителя:
— Прошу извинить меня; я сейчас же вернусь.
И, выйдя из комнаты, он направился к дверце без номера в глубине коридора.
— Какой костюм достать? — спросил вдогонку Гарабато голосом, который от его желания выразить покорность стал еще более хриплым, чем обычно.
— Зеленый, табачный, голубой... какой хочешь.— И Гальярдо скрылся за дверцей.
Оставшись один, слуга улыбнулся со злорадным лукавством.
Он знал эти поспешные исчезновения перед самым одеванием.
«Страх мочу гонит»,— как говорят тореро. И в его улыбке выразилось удовлетворение тем, что и великие мастера своего искусства, отважные из отважных, испытывали ту же вызванную волнением настоятельную потребность, что, бывало, мучила и его во времена выступлений на аренах маленьких городов.
Когда немало времени спустя Гальярдо вернулся в номер, он нашел там еще одного посетителя. Это был доктор Руис, известный врач, который вот уже тридцать лет подписывал все медицинские акты о несчастных случаях на арене и лечил всех тореро, раненных на мадридской арене.
Гальярдо восхищался доктором, считая его величайшим представителем мировой науки, хотя и позволял себе любовно подтрунивать над его беспредельным добродушием и полным неумением заботиться о себе. Народ признает учеными только не совсем понятных людей, которые своими чудачествами отличаются от остального мира.
Доктор был невысокого роста, плотный, приземистый, с изрядным брюшком. Широкое лицо, приплюснутый нос и редкая желтовато-седая борода веером придавали ему отдаленное сходство с Сократом. Когда он стоял, его объемистый бесформенный живот колыхался под просторным жилетом при каждом произнесенном слове; когда сидел — живот поднимался выше впалой груди. Заношенный, мешковатый, словно с чужого плеча, костюм болтался на его нескладном теле, более приспособленном для пищеварения, чем для физической работы.
— Это святой,— говорил Гальярдо.— Ученый... Он не от мира сего: добр, как господь бог... Никогда у него гроша ломаного не будет. Раздает все, что имеет, а берет только то, что захотят ему дать.
Жизнь доктора озаряли две великие страсти: революция и бой быков; не вполне определенная, но грозная революция, которая перевернет всю Европу; анархический республиканизм, не очень поддающийся объяснению и понятный лишь в своем разрушительном отрицании. Тореро любили доктора, как отца. Он всем им говорил «ты». И достаточно было послать телеграмму с любого конца Полуострова, чтобы славный доктор немедленно сел в поезд и помчался лечить рану одного из своих «мальчиков», не думая о каком-либо вознаграждении.
Встретившись с Гальярдо после долгой разлуки, доктор обнял его, прижавшись мягким животом к его телу, казалось отлитому из бронзы. Оле, славные ребята! Он нашел, что матадор выглядит прекрасно.
— А как дела с республикой, доктор? Еще не пришло время? — спросил Гальярдо с андалузским лукавством.— Насиональ говорит, она совсем близко: ждем со дня на день.
— А тебе что до нее, насмешник? Оставь в покое бедного Насионаля. Пусть бы он только получше всаживал бандерильи.
А твое дело разить быков, как сам господь бог... Хороший денек предстоит! Мне говорили, что быки...
Но тут молодой человек, видевший, как загоняли быков в стойла, и желавший поделиться впечатлениями, прервал доктора, чтобы рассказать о темно-рыжем, который «сразу бросился ему в глаза»,—о, от него нужно ждать многого! Оба гостя, которые, обменявшись приветствиями, молча ждали появления хозяина, теперь заговорили одновременно, и Гальярдо счел нужным представить их друг другу. Но как же все-таки звали этого приятеля, с которым он на «ты»? Матадор почесал затылок, и задумавшись, сдвинул брови. Однако его замешательство продолжалось недолго.
— Послушай, как тебя зовут? Прости... Знаешь, сколько народу!
Молодой человек назвал себя, скрыв под понимающей улыбкой разочарование: маэстро забыл его. Услышав имя, Гальярдо сразу вспомнил и загладил свою рассеянность, добавив: «богатый шахтовладелец из Бильбао». Затем он представил «знаменитого доктора Руиса», и оба, увлеченные общей страстью, принялись беседовать о сегодняшних быках, словно были знакомы всю жизнь.
— Садитесь,— сказал Гальярдо, указывая на диван в глубине комнаты,— здесь вы не помешаете. Разговаривайте и не обращайте на меня внимания. Я буду одеваться. Мне кажется, между мужчинами...
Гальярдо сбросил костюм и остался в одном белье. Усевшись на стул под аркой, отделявшей салон от алькова, он отдал себя в руки Гарабато, который, раскрыв чемодан из русской кожи, достал оттуда изящный, почти дамский несессер.
Хотя маэстро был тщательно выбрит, слуга снова намылил ему лицо и принялся водить бритвой по щекам с ловкостью человека, каждый день проделывающего одну и ту же работу. Умывшись, Гальярдо вернулся на свое место. Гарабато смочил ему волосы одеколоном и бриллиантином и зачесал их завитками на лоб и на виски; затем принялся приводить в порядок отличительный знак профессии — священную косичку.
Он почтительно расчесал длинную прядь, венчающую затылок маэстро, заплел ее и закрепил двумя заколками на макушке, отложив пока окончательную отделку. Теперь надо было заняться ногами; Гарабато снял с матадора носки, оставив его только в шелковых кальсонах и рубашке.
Могучая мускулатура Гальярдо рельефно выделялась под тонким бельем. Выемка на ляжке обозначала место глубокого шрама — кусок мяса был вырван рогом быка. На темной коже рук резко белели отметины — следы давнишних ударов. Смуглая безволосая грудь была накрест пересечена двумя неровными фиолетовыми рубцами — тоже память о кровавых ранах. На одной из щиколоток синела впадина, словно выбитая круглым штампом.
От могучего торса бойца исходил запах здорового, чистого тела, смешанный с сильным ароматом женских духов.
Гарабато, прихватив охапку ваты и белых бинтов, опустился на колени у ног маэстро.
— Античный гладиатор! — воскликнул доктор Руис, прервав беседу.— Ты сложен, как римлянин, Хуан.
— Возраст, доктор,— несколько меланхолически возразил матадор.— Стареем. Когда я боролся и с быками и с голодом, ничего этого не требовалось, ноги были крепче железа.
Гарабато заложил клочки ваты между пальцев маэстро, обернул ватой ступни и ноги до колен и принялся бинтовать их, укладывая бинты плотно прилегающими спиралями, напоминающими оболочку египетских мумий. Чтобы закрепить повязку, он воспользовался воткнутыми в обшлаг иголками и тщательно сшил концы бинтов.
Гальярдо потопал по полу плотно забинтованными ногами — в мягком покрове они казались еще более сильными и ловкими.
Слуга натянул на матадора длинные, доходившие до середины ляжек чулки, толстые и эластичные, как гетры,— это была единственная защита для ног под шелком боевого костюма.
— Смотри, Гарабато, чтобы ни морщинки... Не люблю, когда висит мешком.
И, повертевшись перед зеркалом, чтобы увидеть себя со всех сторон, Гальярдо нагнулся и сам провел руками по чулкам, расправляя складки. Поверх белых чулок Гарабато надел на него розовые шелковые — они уже оставались в костюме тореро на виду.
Затем Гальярдо сунул ноги в башмаки, выбрав из нескольких пар, которые Гарабато расставил на чемодане,— все на белой подошве и совершенно новые.
Теперь только по-настоящему началось одевание. Слуга подал матадору шелковые панталоны табачного цвета с тяжелым золотым шитьем по боковым швам. Гальярдо натянул их, не завязывая идущие по низу штанин толстые шнуры, с золотыми кистями на свисающих концах. Эти шнуры, которые стягивают панталоны под коленями, вызывая искусственный прилив крови к ногам, называются скрепами.
Гальярдо велел слуге затянуть шнуры потуже и в то же самое время изо всех сил напряг мышцы ног. Эта операция была одной из самых важных. Скрепы у матадора должны быть пригнаны безукоризненно. И Гарабато, плотно обмотав шнуры вокруг 398 поги, скрыл их под штанинами, ловко превратив золотые кисти в небольшие подвески.
Маэстро сунул голову в легкую батистовую рубашку с гофрированной грудью, тонкую и прозрачную, словно женское белье.
Гарабато застегнул ее и повязал матадору широкий галстук, красной чертой разделивший всю грудь до самой талии. Осталась наиболее сложная часть туалета — фаха, широкая шелковая полоса, длиной чуть не в четыре метра, которая, казалось, заполнила всю комнату, когда Гарабато развернул ее одним ловким движением.

Гальярдо встал в глубине комнаты, подле своих друзей, и закрепил у пояса один конец ленты.
— Теперь внимание,— сказал он слуге.— Показывай свое искусство.
И матадор стал медленно вращаться на каблуках, приближаясь к слуге, а лента, которую тот поддерживал, укладывалась правильными кругами, придавая талии необычайную стройность.
Быстрыми, ловкими движениями Гарабато изменял положение шелковой полосы. При некоторых поворотах фаха складывалась вдвое, при других расправлялась вокруг талии матадора как вылитая, без единой складочки или морщинки. Иногда Гальярдо, капризный и придирчивый во всем, что касалось его внешности, останавливался и делал несколько оборотов назад, исправляя какой-нибудь промах.
— Плохо лежит,— бормотал он сердито.— Будь она проклята! Внимательней, Гарабато!
Но вот, после бесчисленных остановок, Гальярдо добрался до конца, намотав вокруг талии всю шелковую полосу. Проворный слуга сшил и сколол булавками вокруг тела маэстро все части туалета, превратив их в единое целое. Теперь, чтобы освободиться от платья, тореро придется прибегнуть к ножницам и к посторонней помощи. До возвращения в отель он не сможет снять ни одну часть костюма, если только этого не сделает посреди арены бык, после чего раздевание закончится уже в госпитале.
Гальярдо снова сел, и Гарабато занялся колетой. Он освободил ее от заколок и сплел вместе с пучком лент, украшенным черной кокардой и напоминавшим вышедшую из употребления сетку давних времен тавромахии.
Словно желая оттянуть момент окончательного завершения туалета, маэстро потянулся, попросил Гарабато подать оставленную на ночном столике сигару и справился о времени,— ему казалось, что все часы спешат.
— Еще рано... Да и ребята не приехали... Не люблю являться в цирк спозаранку. Так надоедают, пока там ждешь!..
Вошедший лакей доложил, что карета с квадрильей дожидается внизу.
Теперь пора. Больше не было предлога оттягивать момент отъезда. Поверх красного пояса Гальярдо надел жилет, обшитый золотой бахромой, а на него — сияющую ослепительным шитьем куртку, тяжелую, как рыцарские латы, и сверкающую, как пламя. Табачного цвета шелк был виден только на внутренней части рукавов и выделялся двумя треугольниками на спине. Вся куртка была заткана золотыми цветами с венчиками из сверкающих разноцветных камней. Тяжелые наплечники, обрамленные золотой канителью, состояли из сплошного золотого шитья.
Плотная золотая бахрома, идущая по краям куртки, трепетала и переливалась при каждом движении. Из отделанных золотом карманов выглядывали кончики двух шелковых платков, таких же красных, как галстук и пояс.
— Шапку!
Из овальной коробки Гарабато с величайшими предосторожностями вытащил головной убор матадора — черный колпак с двумя свисающими по бокам золотыми кистями. Гальярдо надел его, стараясь не сдвинуть косичку, висевшую точно посреди спины.
— Плащ!
Гарабато снял со стула так называемый выходной, или парадный, плащ, настоящую королевскую мантию, того же цвета, что и весь костюм, и также расшитую золотом. Гальярдо перебросил плащ через плечо и, взглянув в зеркало, остался доволен проделанной работой. Он выглядел неплохо!.. В путь!
Оба друга поспешно распрощались с матадором, чтобы нанять экипаж и поехать вслед за ним. Гарабато сунул под мышку сверток красной материи, из которого выглядывали рукояти и острия шпаг.
Спустившись в вестибюль, Гальярдо увидел сквозь прямоугольник раскрытой двери, что улица перед отелем запружена народом, как в дни необычайных событий. Издали до него донесся гул огромной толпы, скрытой от его глаз.
Хозяин отеля и все его семейство бросились к Гальярдо, словно провожая его в дальний путь.
— Желаем удачи! Все будет хорошо!
Слуги, в порыве волнения и восторга позабыв о разделяющей их дистанции, пожимали матадору руку.
— Доброй удачи, дон Хуан!
А он поворачивался во все стороны, улыбаясь и не обращая внимания на встревоженные лица женщин:
— Спасибо, большое спасибо. До скорого свидания.