Люди пустыни
C. Зенкин
Чем жив литературный герой?
Нам, читателям, порой кажется, что у него «все как у людей»: ест, пьет, дышит — одним словом, физически существует. Но так, конечно, только кажется. Писатель может ни словом не обмолвиться о том, как герой ест и пьет, откуда добывает средства к своему физическому существованию, но мы с готовностью домысливаем эти обстоятельства, ибо иллюзия реального бытия персонажа уже состоялась, уже овладела нами. Возникает же она благодаря смыслу, который мы вслед за автором вкладываем в судьбу героя и которого сам герой о себе не знает и знать не может. А коли так, коль скоро источник жизненной энергии героя, вообще говоря, не совладает с ним самим, то автор романа может при желании и «обнажить прием» — открыто вывести этот источник за пределы личности героя.
Персонажу одного из греческих мифов суждено было жить до тех пор, пока не догорит в очаге уголек, — так и в романе может возникнуть подобный «уголек», который извне сообщает герою жизнь, а его судьбе завершенность. По отношению к самому герою эта внешняя воля, владеющая и движущая им, предстает, как магическая сила (излишне пояснять, что объективно в ней нет ничего потустороннего — просто она лежит «по ту сторону» личности героя), а по отношению к нам, читателям, — как символическое обобщение. А уж насколько общезначим и безусловен будет смысл, заключенный в «угольке», насколько связан он будет с реальными проблемами, волнующими наш современный мир, зависит только от самого писателя.
В ранних книгах французского романиста Жана-Мари-Гюстава Леклезио (первая из них вышла в 1963 году) художественная энергия, дававшая жизнь герою, была в то же время враждебна ему, рассеяна в хаотическом и чуждом мире, который его окружал. Герой выступал бессильной жертвой и только в этом качестве и был интересен — в своих тщетных попытках отстраниться от подавлявшей его бессмыслицы бытия, бежать от нее или хотя бы как-то ее постигнуть. Силы действенного противостояния внешней среде — того, что в быту, а в конечном счете, пожалуй, и в литературе, называется «характером», — у него не было и быть не могло. Но с годами в творчестве Леклезио стала намечаться иная тенденция. При внимательном чтении она чувствовалась уже в маленькой повести «Мондо» (1978; в переводе напечатана в 1980-м в «Иностранной литературе»). На первый взгляд это бесхитростная, мягкая, почти даже сентиментальная по интонации (крайне нехарактерной для данного автора!) история мальчика-сироты, обращающегося к встречным с неожиданным вопросом: «Вы не хотите меня усыновить?» — но в хрупком и незащищенном маленьком герое смутно ощущалась какая-то внутренняя стойкость и даже непонятная, неотразимая сила; стоило мальчику исчезнуть из большого города, где он ранее неведомо откуда появился, как вся жизнь города странно поблекла. Под внешностью «маленького оборвыша» слабо проступал лик нераспознанного пророка, чуть ли не ангела-спасителя; в романе «Пустыня», вышедшем в 1980 году, сходная коллизия представлена уже не намеком, но «во весь рост», в эпическом масштабе, который она способна обрести.
Итак, живет в нищем приморском поселке где-то в северо-западной Африке — скорее всего в Марокко — девочка по имени Лалла Хава; став взрослой, она пытается уйти из поселка с молодым пастухом Хартани, вынуждена расстаться с ним, едет на заработки в Марсель, но через несколько месяцев возвращается обратно. Вот вкратце и вся история, составляющая основной сюжет романа.
Подобно герою повести «Мондо», Лалла одновременно и пуглива и сильна. Еще в детстве она привыкла убегать далеко в дюны, скрываться от людей в скалах на границе пустыни; и в большом городе она быстро «научилась бесшумно скользить вдоль стен, по лестницам», научилась «видеть, оставаясь невидимкой», усвоила, что люди «совсем не замечают тебя, если ты не стараешься привлечь к себе внимания». Однако, если нужно, она умеет и решительно дать отпор, не смиряясь ни с самодурством хозяйки мастерской, где начала было работать, ни с оскорблениями инспектора французской полиции. Сильно развитое чувство своего личного достоинства даже несколько отделяет Лаллу от окружающих ее бедняков, жизнью которых она, казалось бы, всецело живет. Она словно принцесса-подкидыш, которая растет в полунищей семье, но, даже занимаясь самым черным трудом, ни на минуту не забывает, что она принцесса. Впрочем, это даже и не «словно», а действительно так. Лалла — сирота, но родственники, у которых она воспитывается, не раз уважительно напоминают ей, что она «из рода шерифов» — князей, происходящих от самого пророка Магомета, что предком ее по материнской линии был святой чудотворец Аль-Азрак. И все же главная причина необыкновенности, обособленности Лаллы не в формальностях родословной, а в том, что она осенена высшей таинственной силой — силой пустыни.
Пустыня подступает вплотную к поселку Лаллы, обвевая его своим горячим дыханием, и властно влечет к себе героиню романа. Чтобы понять природу этого влечения, надо помнить, что пустыня для Лаллы отнюдь не «пуста». В ней нет ничего, кроме пространства и света; но это — особое пространство и особый свет. Пространство, которое измеряется не километрами и даже не переходами, а человеческой жизнью, переживается как плотная, оказывающая сопротивление среда — отсюда несколько раз повторяющийся в книге мотив: «Ты, быть может, и дойдешь до тех мест... а я умру по дороге». Свет не просто жгучий и ослепительный, но вещественный, тяжко весомый: «Чем выше поднимается солнце, тем сильнее разбухают, вбирая его свет, все предметы на земле. Здесь не раздается ни звука, но временами кажется, будто слышишь, как трещат, расширяясь, камни». Луч такого света в таком пространстве — это уже не просто луч, а взгляд. И не просто взгляд, а взгляд воздействующий, «силопроводящий», магический.
О символике взгляда у Леклезио можно говорить долго. Приведем лишь одну финальную сцену из романа «Книга бегств» (1969). Герой этого романа, гонимый по всему свету неясным беспокойством, однажды в какой-то безвестной деревне в Южной Америке вдруг переживает долгожданное облегчение и умиротворение. Лишь спустя некоторое время он делает ужасное и горько-ироническое открытие: все обитатели деревни — слепцы, потерявшие зрение из-за повальной болезни; а сам он, оказывается, пытался убежать от человеческих взглядов и нашел кажущееся блаженство там, где на него никто не смотрит. В романе «Пустыня» тоже встречается мотив «дурного», враждебного взгляда, от которого и впрямь впору бежать на край света. Жертвой такого «дурного глаза» стал, например, марсельский приятель Лаллы, мальчик-цыган Радич. Казалось бы, погиб он случайно, по своей собственной вине: воровал вещи из оставленных на улице машин. Завидев приближающихся полицейских, бросился бежать и попал под колеса автобуса. Но никакой случайности здесь нет: в самый момент появления полицейских Радич «чувствует на себе жесткий, убийственный взгляд, который наблюдает за ним с высоты балкона, там, где быстро взвилась вверх штора», а потом, уже убегая, «слышит, как на окнах дома одна за другой поднимаются шторы: теперь, верно, все жильцы высыпали на балконы, чтобы посмотреть, как он бежит...» Жестокие взгляды зевак, науськивающих погоню, похотливые взгляды мужчин, рассматривающих проституток у дверей публичного дома, — все это знаки дикой, бесчеловечной ненависти, царящей в большом и богатом европейском городе.
Однако Лалле знаком и другой взгляд — испепеляющий и лучезарный, словно свет солнца, взгляд чудесного незнакомца, которого она сама называет Ас-Сир— «Тайна» и который, являлся ей в детстве на плато, там, где начинается пустыня. Когда она повзрослела, ей открылось, что взгляд его исходит из гробницы ее предка, чудотворца Аль-Азрака в священном городе Смаре, где она сама никогда в жизни не бывала. Хотя Лалла и растет, казалось бы, предоставленная себе самой и, по-видимому, никогда не бывала не только в школе, но даже и в мечети, — она все же отнюдь не наивное «дитя природы». В ней живет таинственная, входящая в нее через магический взор Ас-Сира память рода (в этом и смысл странного «аристократизма» героини романа), которая и является тем чудесным источником, что и в детстве, и особенно позднее, в Марселе, придает ей стойкость и силу, неотразимо действующую на тех, кто с нею сталкивается. Магический взгляд пустыни символизирует единение человека со своим народом, с его настоящим и прошлым, из которого до Лаллы дошли предания и песни. Этот взгляд, суровый и животворный, напоминает человеку, что он не сам по себе, но связан неразрывными узами с другими людьми и с землей, на которой они живут. Более полувека назад примерно в тех же краях, где начинается действие романа Леклезио, работал другой француз (тогда он еще не был писателем) — Антуан де Сент-Экзюпери. Здесь, у края пустыни, он впервые обдумывал свои заветные идеи нравственных связей между людьми, «силовых линий», пронизывающих пространство пустыни и превращающих его в «землю людей». И, очевидно, не случайное совпадение, что идеи эти сложились у него под влиянием общения с вольнолюбивыми кочевниками Сахары, упорно отказывавшимися подчиниться власти европейских завоевателей.
Один из эпизодов этой борьбы за независимость изображен и в книге Леклезио — трагический поход кочевых племен из священного города Смары на Север в 1909-1910 годах под предводительством старого шейха Ma аль-Айнина; сцены этого похода вмонтированы в рассказ о жизни Лаллы, составляя второй, побочный сюжет романа. В окружении шейха нередко говорят об отмщении, о «священной войне» с «христианскими солдатами», смыкающими кольцо вокруг кочевников, о боях и набегах, на деле же перед нами не военный поход, а массовый исход тысяч измученных и практически безоружных людей, бредущих через горы и пустыни, гибнущих от голода, усталости и болезней в безнадежном стремлении найти несбыточную обетованную землю. Война уже успела превратиться в бегство, но не все еще успели это понять. Не успели понять даже сами победители: европейский «штатский наблюдатель», едущий с колонной французских войск на бой с «бунтовщиками» Ma аль-Айнина, привычно судит о старом шейхе как о «непреклонном фанатике, о том, кто дал клятву очистить земли пустыни от христиан...». Но, одержав неожиданно легкую победу над «бунтовщиками», французы с удивлением обнаруживают, что перед ними «вовсе не те непобедимые воины, которых они рассчитывали увидеть. Это растерянные, безоружные люди в рубище, они бегут, хромая и падая на каменистую землю. Они больше похожи на нищих...» Люди пустыни привыкли к близости смерти, это как бы неотъемлемый элемент их жизнеощущения. Они помнят, что свобода, которую они отстаивают, «прекрасна и жестока, как солнечный свет», что пустыня «несет с собой... страдание, она порождает и обрушивает на все вокруг голод, страх, смерть». Но на сей раз смерть пришла не из пустыни, а извне, несут ее не живые люди, а безличные акционерные общества, которые воюют не столько даже современными винтовками и пулеметами, сколько деньгами. И потому дело Ma аль-Айнина проиграно, сам он обречен умереть в грязной хижине, окруженный остатками своего разгромленного воинства, а патриархальная родовая общность кочевых племен неминуемо гибнет под натиском сил капиталистической Европы, несущих с собой одиночество и «безымянный страх» больших городов.
Два сюжета романа — исторический и современный — сплетены воедино, их эпизоды взаимно перемежаются, обнаруживая при этом параллелизм: поездке Лаллы на север, в Марсель, соответствует прибытие кочевников к стенам большого и негостеприимного города Таруданта, возвращению ее домой — уход разбитых племен на Юг, в родную пустыню, «где никто другой, кроме них, жить не мог». Но параллелизм этот все же неполон, ибо Лалла, приехав во Францию, по-своему берет реванш за разгром Ma аль-Айнина много десятилетий назад.
Самой героине романа этот высший смысл ее судьбы, конечно, неведом, в своем неведении она даже пытается этой судьбы избежать, уйти в пустыню с пастухом Хартани. Более того, сколь бы ни влекло ее к себе солнечное, сурово-мужественное начало пустыни, сама она женщина, и по природе ей ближе мягкая, женственная стихия воды; потому так любит она бывать у моря, пытаясь распознать в одной из чаек сказочного принца. Живя в Марселе среди бесправных африканских иммигрантов, во всем разделяя их жалкое положение, она притом еще и с болезненной остротой сочувствует страданиям этих рабов современной цивилизации (такая обостренная способность к состраданию сближает ее с героем второго, исторического сюжета книги — мальчиком Нуром). И все-таки именно ей выпало в романе Леклезио стать завоевательницей и победительницей. Магический взгляд пустыни стал частью ее существа, сообщил ей могучую, неотразимую власть над разобщенными и слабыми духом европейцами. Характерна сцена, в которой Лалла, одна среди толпы, танцует на эстраде парижского дансинга. Почти в точности такая же сцена содержится в другом романе Леклезио — «Война» (1970); но для его героини, европейской девушки с подчеркнуто безликим именем Беа Б., танец был отчаянной и безнадежной попыткой вырваться из-под власти страха, обступающего ее в жестоком и враждебном мире. Лалла тоже начинает танцевать, «чтобы скрыть свой страх», «чтобы бежать отсюда, стать невидимой...». Однако ей танец принес не только экстатическое, хмельное освобождение от угнетавшей ее атмосферы «безымянного страха», но еще и триумф, торжество над окружающей ее толпой, которая жадно и покорно впитывает силу нездешнего обаяния, исходящую от смуглой девушки, вновь ощутившей на себе в этот миг жгучий взгляд Ас-Сира.
Случайно замеченная фотографом-профессионалом, Лалла, перед тем как вернуться на родину, переживает короткую, но блестящую карьеру натурщицы и манекенщицы, звезды модных и иллюстрированных журналов. Безошибочно распознав необыкновенный лучистый блеск ее глаз, фотограф пытается поймать, зафиксировать этот блеск искусственным глазом фотоаппарата. Можно увидеть здесь попытку хищной европейской цивилизации присвоить себе чужую духовную энергию, превратить ее в послушный, безответный предмет, в рыночный товар. В своей «Книге бегств» Леклезио темпераментно обличал подобные попытки: «Белый человек всегда все у всех воровал... Когда он достаточно наворовал земель и рабов, белый человек начал воровать культуру... И когда от побежденного народа уже ничего больше не останется, когда белый человек дочиста его ограбил, обратил в рабство, уничтожил его язык и законы, согнал с лучших земель, заставил его испытать нищету, настоящую нищету белого человека; когда он лишил его потомства, воруя у него женщин, когда он сделал из него народ прислужников, ему все-таки чего-то недостает. И... он ворует его прошлое. В газетах, книгах, лекциях, памятниках...»
Но в романе «Пустыня» дело обстоит иначе. Магическая сила пустыни, осеняющая Лаллу, делает ее неуязвимой, недоступной для такого грабежа. И потому в отношении к ней окружающих чувствуется не столько алчность, сколько искреннее и даже несколько жалкое обожание. Таков сам фотограф, часами просиживающий в лаборатории, ловя ускользающий миг, когда при проявлении фотографий Лаллы ему готова вот-вот приоткрыться тайна ее очарования; таковы и безымянные поклонники и поклонницы Лаллы, пишущие ей восторженные письма. На глянцевых страницах популярных иллюстрированных журналов происходит своего рода контакт между духовно растерянной Европой и суровым величием пустыни — увы, контакт односторонний и заведомо поверхностный, почти смехотворно неполноценный. И права Лалла, насмешливо отмахиваясь от любовных признаний своих почитателей.
В финале романа, с легкостью отказавшись от завоеванной ею Европы, от славы и денег, Лалла возвращается «на круги своя». В поселке, где прошло ее детство, она рожает ребенка — на рассвете, под торжественным взглядом восходящего солнца, в тени фигового дерева, точно так же, как некогда была рождена она сама, а мать ее тоже звали Лалла Хава. Род вольных людей пустыни продолжился, доказав свою стойкость в борьбе с силами, пытающимися его уничтожить. Впрочем, одновременно, он продемонстрировал и свою замкнутость, неподвижность, отчужденность от культуры Европы, к которой принадлежит автор романа «Пустыня». Да и само единение людей пустыни показано в романе под знаком экзистенциальной скорби. «Земля беспощадна, и небо отринуло людей», небо закрыто от земли «бельмом», и магическая сила пустыни неуклонно убывает. Прошли времена чудотворца Аль-Азрака, по мановению которого из песка начинали бить родники и отверзались глаза у слепцов. Уже ученик Аль-Азрака, старый шейх Ma аль-Айнин не в состоянии вернуть зрение ослепшему воину; правда, он еще может благословить его, вернуть ему веру, чувство осмысленности своей судьбы, но лишь затем, чтобы тот бесполезно погиб от французских пуль. Лалла, чтобы реализовать живущую в ней силу пустыни, и вовсе вынуждена примериваться к формам современной западной «массовой культуры». Важны, однако, не формы борьбы и даже не ее исход — окончательного исхода в ней, наверное, быть и не может, — важна выделяющаяся в этой борьбе благородная человеческая энергия. Энергия народного духа, которая в романе французского писателя превратилась в энергию художественного слова.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1985. – № 3. – С. 66-68.
Произведения
Критика
