Ранняя проза Мих. Слонимского (Путь писателя в большую литературу)
Н. В. Ложкина
Родился Михаил Слонимский 1 августа (по новому стилю) 1897 г. в Петербурге, в старинной интеллигентной семье. Отец его Л. Слонимский сотрудничал в старейшем либерально-буржуазном журнале «Вестник Европы».
Семнадцатилетним подростком, окончив ускоренным выпуском гимназию, ослепленный идеей ложного патриотизма, Мих. Слонимский оказался солдатом-добровольцем на фронтах Первой мировой войны. Был он ранен, контужен, заболел туберкулезом и, еле выкарабкавшись из объятий смерти, в 1917 г. демобилизовался.
Мировая война стала, таким образом, первым «университетом» Слонимского. Отсюда он вынес и жизненный материал, который лег в основу его ранних рассказов и небольших корреспонденций с театра военных действий.
К 1919 г. относится его встреча с М. Горьким, с которым познакомил Слонимского К. Чуковский. Встреча эта оказалась решающей для формирования и роста будущего писателя. Долгие годы М. Горький был наставником и учителем своего младшего товарища. С того же года М. Слонимский стал секретарем издательства Всемирной литературы, во главе которого стоял М. Горький.
Творческая судьба начинающего писателя тесно связана с литературной группировкой «Серапионовы братья», возникшей, по воспоминаниям Слонимского, в феврале 1921 г. в Петрограде, в Доме искусств. Появление содружества «Серапионовы братья» было связано, с деятельностью группы переводчиков, работавшей при горьковском издательстве. Среди переводчиков выявилась сравнительно небольшая группа молодых людей, мечтавших о самостоятельном литературном труде и сплотившихся вокруг М. Слонимского. Эта молодежь и стала основным ядром «Серапионовых братьев».
Идеологом группы был Лев Лунц, литературно-эстетические взгляды которого сводились к утверждению аполитичного искусства. Но ведущее начало в творчестве большинства «Серапионов» не укладывалось в эти лунцевские рамки. Главным для членов группы был тот огонь творческой, деятельной дружбы, который помогал им работать и выводил их на широкую литературную дорогу. Каждый из них писал в своей индивидуальной творческой манере. Сотрудничество этих молодых людей, самому старшему из которых было двадцать восемь лет, а младшему — восемнадцать, сыграло положительную роль прежде всего в деле формирования их художественных вкусов и художественного мастерства. «В... 1921 г. я вошел в группу «Серапионовы братья»,— писал Слонимский,— и работа коллективом чрезвычайно помогла мне в особенности в чисто формальном отношении — в овладении техникой письма».
Слонимский всегда с большой теплотой отзывался о своих собратьях по перу, о входивших в состав группы прозаиках и поэтах: К. Федине, Н. Тихонове, Вс. Иванове, М. Зощенко, Л. Лунце, В. Каверине, Н. Никитине, Е. Полонской, критике И. Груздеве.
В литературе 30-х и 40-х годов бытовало мнение, что деятельность «Серапионовых братьев» была совершенно чужда М. Горькому. На самом деле великий писатель с необыкновенной заботой относился к этой молодежи. «Объединение «Серапионов» он (М. Горький. — Л. Н.) воспринимал как дружеское общение молодых авторов, как товарищеский коллектив, помогающий друг другу... В лице «Серапионов» Горький приветствовал молодые таланты. Отношение Горького к «Серапионам» было восхищением перед быстрым мужанием их талантов, и напряженной борьбой за идейно-творческую полноценность их писательского груда».
Еще в 1920 г. Слонимский стал писать агитационные пьесы для политотдела Петроградского военного округа. Но его первыми шагами в литературе все же были рассказы, которые создавались по свежим следам недавно пережитых событий. Это были рассказы об империалистической войне и о революции.
Первый рассказ «Дикий» был опубликован в 1922 г. В этом же году появился цикл юморесок Слонимского «Советские небылицы», высмеивающих всяческие проявления бюрократизма. В том же году увидел свет и первый сборник начинающего писателя «Шестой стрелковый». В него входили четыре рассказа («Шестой стрелковый», «Генерал», «Дикий», «Варшава»). До 1930 г. сборник выдержал четыре издания, последнее издание включало уже двенадцать рассказов.
В 1922-1923 гг. в периодике печатается ряд произведений Слонимского (пьеса «Тумба», рассказы — «Под предлогом сапог», «Антихристово причастие», «Четвертая ставка», «Артистка», «Штабс-капитан Рапченко»). Друг за другом выходят сборники: «Палата смертников» (Петроград, 1923 г.), «Машина Эмери» («Атеней», 1924 г.) и др. К 1923 г. относится перевод Слонимского (с польского) повести К. Тетмайера «Горные орлы» о восстаниях карпатских крестьян в XVI веке. (В 1922 г. перевод этой книги был сделан В. Ходасевичем).
На некоторое время имя Слонимского сошло со страниц печати: «...у меня был провал в три года. Я тогда работал в Донбассе и не был писателем-профессионалом, — свидетельствует сам автор. — За эти три года я написал только два-три рассказика. Я искал формы для выражения содержания, которое я хотел бы донести до читателя».
Каждый настоящий писатель имеет свою особую «песню» — свою тему, свой голос, свой стиль. Есть своя тема и у Слонимского. Слонимский — певец лучшей части русской интеллигенции. Главное в его творчестве — стремление показать, как шли к революции и к народу честные русские интеллигенты. На разных этапах творческого пути тема эта разрабатывалась Слонимским по-разному, претерпевала определенную эволюцию.
В большую литературу Слонимский вошел своим романом «Лавровы» (1926 г.) с явно выраженными чертами автобиографизма. (Вторая редакция романа — в 1953 г.).
В 1927 г. выходит роман «Средний проспект», в котором нашли отражение беспокойство и тревоги автора по поводу «гримас НЭПа», в 1928 г.— роман «Фома Клешнев», в 1935 г. — «Повесть о Левинэ» — о немецком коммунисте, руководителе Баварской республики. В годы Великой Отечественной войны Слонимский печатает сборники — «Родной дом» (1942), «Председатель горсовета» (1943), повесть «Стрела» (1945). В послевоенные годы вышел в свет главный труд писателя — трилогия о русской интеллигенции («Инженеры» — 1950, «Верные друзья» — 1954, «Ровесники века» — 1959). В 1963 г. опубликован роман «Семь лет спустя», в 1966 г. — «Книга воспоминаний», в 1967 г. — повесть «Завтра. Из записок странного человека».
О творчестве М. Слонимского немало писали, спорили, особенно в двадцатые годы, что было связано с деятельностью «Серапионовых братьев». Причем отзывы большей частью были весьма недоброжелательными, что тоже во многом объяснимо.
(Остановимся на этом несколько позже. Очень хотелось бы объективно подойти к раннему периоду творчества писателя). Из числа наиболее крупных трудов о литературной деятельности Слонимского можно назвать книгу А. Горелова «Путь современника». (1933), вышедший в 1966 г. критико-биографический очерк «Михаил Слонимский» Н. Луговцова. Монография Н. Луговцова, по существу, первый опыт широкого рассмотрения творческой деятельности Слонимского, во многих отношениях ценный. Но, к сожалению, автор направляет главное внимание на биографию писателя, ограничиваясь отдельными экскурсами в анализ самих произведений.
Мих. Слонимский всегда шел в ногу со своим временем, с отечественной литературой. И поэтому он на конкретном материале решал те же задачи, которые вставали перед всеми нашими писателями.
Основная задача данной работы — рассмотреть ранний период творчества Мих. Слонимского, показать путь писателя к большой литературе — от его первого рассказа до выхода в свет романа «Лавровы», романа, в котором автор проявил себя идейно и художественно зрелым мастером.
Литературная деятельность раннего Слонимского тесно связана (как мы уже указывали) с судьбой литературной группировки «Серапионовы братья». Естественно, что сквозь призму его творчества просматривается и линия зарождения молодой прозы 20 века в целом.
Время в нашей литературе, когда молодой автор пробовал свои силы, было не из легких. Эпоха ставила перед художником новые, неслыханные ранее задачи, но художественное воплощение их приходилось искать, идя разными путями, нередко ошибаясь, оступаясь, но в конечном счете выходя на широкую дорогу. Всех этих перипетий не миновал и Слонимский.
Начинал он с небольших по объему произведений. К 1925 г. им было написано до 15 рассказов. События войны и революции своеобразно преломлялись в сознании молодого художника.
Слонимский видел, что все вокруг гибнет и рушится, что все «переворотилось». Но как это «переворотившееся» должно «уложиться», как из гибнущего рано или поздно народится новое — этого юный Слонимский понять еще не мог.
Февральскую революцию Слонимский воспринял как вихрь, как смерчь, обрушившийся на царскую армию. И эта стихийность приятия событий художником нашла свое воплощение в ранних его рассказах. Писатель не увидел исторической перспективы. А. Воронский справедливо писал о «Шестом стрелковом»: «...революция обернулась к нему (Слонимскому — Л. Н.) только одной своей стороной — кровью и смертью и людьми, вышедшими в тираж. Светлых, радостных красок, творящего начала писатель как будто не видит. ...не с вершины смотрит, а в низинах находится».
Цикл военных рассказов молодого писателя имеет своеобразную философскую концепцию, глубоко связанную с мировоззрением автора. В его глазах повсюду бушевала разрушительная стихия, «...я брал подсказанный мне жизнью мотив гибели, ничего ему не противопоставляя. Получилось неправильное обобщение: гибнет, мол, все и вся. Мною недостаточно выдвигался момент дифференциации. Я не ставил точки над «и»: вот это, мол, гибнет, а это побеждает, рождается вновь».
Писателя (в связи с серией его военных рассказов) не раз обвиняли в проповеди пацифизма. Проводилась аналогия между Слонимским, с одной стороны, и Э. М. Ремарком и Л. Андреевым,— с другой, в частности, с рассказом последнего «Красный смех». В рассказах Слонимского на самом деле ужас автора перед творящейся на его глазах массовой бойней, реакция здорового человека, протест против безумной и непонятной ему войны. Слонимского поражает бессмысленная организованность массового убийства. Его рассказы 1922-1923 гг., как правило, имеют трагический финал, что связано прежде всего с их философской концепцией.
Внутренней пружиной большинства произведений нашей литературы 20-х гг. о гражданской войне и революции (М. Шолохова, Л. Сейфулиной, Вс. Иванова и др.) была логика классовой борьбы. Иная трактовка этой темы в рассказах Мих. Слонимского. Художник не видел движущих сил революции, в его произведениях нет сознательной народной массы, нет полнокровного образа большевика; не понял он, соответственно, и логики классовой борьбы. События он увидел односторонне.
Гуманизм Слонимского носит отвлеченный характер. Своеобразным отражением мироощущения писателя может послужить предсмертное письмо Гриши — одного из героев рассказа «Машина Эмери»: «1919 год. Гражданская война. Мы расстреливали, ломали, уничтожали все, что хоть как-нибудь напоминало прежнее. ...В этот год я совершенно перестал понимать простые мотивы человеческих поступков. ...Мне жалко людишек: белогвардейцев, коммунистов — всех. Я хочу, чтобы уже теперь все осуществилось, и все были счастливы.
Вот и получился... порочный круг: чтобы никого не жалеть, нужно перестроить жизнь; чтобы перестроить жизнь, нужно убивать; чтобы убивать нужно никого не жалеть: чтобы никого не жалеть, нужно перестроить жизнь. Мне из этого порочного круга не выбраться».
Гриша погиб. Слонимский из «порочного круга» выбрался.
Рассказы Мих. Слонимского не одинаковы по своим художественным особенностям. Но их объединяет чувство жизненной правды. В критике 20-х гг. они получали различную, иногда прямо противоположную оценку. Положительно отзывался, в частности, А. Воронский. Но чаще всего рассказы Слонимского в критике расценивались как произведения незрелого таланта. Между тем, при всех своих недостатках, при всей односторонности трактовки действительности рассказам этим нельзя отказать в позитивном начале: они верно и ярко разоблачают отдельные стороны жизни русской армии периода империалистической войны, во многом перекликаясь с известными произведениями А. Куприна («Дознание», «Поединок», «Штабс-капитан Рыбников» и др.). Перед нами проходят пьяные оргии тупого царского офицерства, мы видим трусость одних, пустозвонство других, видим и жалких эмиссаров Временного правительства. И мы верим автору.
Рассказы Слонимского не отличаются глубоким психологизмом, в них нет движения характеров, образы статичны, «...психологическая мотивировка поступков отдельных персонажей выпадала, замененная одним общим для всех мотивом гибели, распада системы».
Но тем не менее писателю уже в первых его рассказах удалось нарисовать довольно яркие фигуры. Это штабс-капитан Ротченко, прапорщик Пенчо, поручик Архангельский и др. Слонимский говорит преимущественно об офицерской среде.
В рассказе «Шестой стрелковый», давший название первому сборнику, перед нами полк, отведенный в полесскую деревушку на вынужденный отдых. Повсюду парит атмосфера разъедающего безделья. И это позволяет нам взглянуть на жизнь полка изнутри.
Мы в офицерском собрании: «Лампа пылает желтым цветом. Огонь отскакивает от темных бутылок, вставших на столы... Вьет огонь в лица офицеров и желтыми звездами горит на погонах и пуговицах. Уже говор и звон встают меж бревенчатых стен. Дрожат, наклоняясь бутылки, винной влагой наливая стаканы, бокалы, рюмки. И подымаются бокалы...».
Нарочито подчеркиваемый желтый цвет как нельзя лучше передает душную, пропитанную винными парами, болезненную атмосферу собрания. В полку процветают доносы среди офицерства. Своеобразным рефреном звучат слова полковника Бу- даковича: «Падает Дисциплина в армии...»
Офицеры пка, в изображении Слонимского,— люди глубоко невежественные, потерявшие человеческий облик. Гули- да — трус, карточный шулер, доносчик. Эпизод, хорошо воссоздающий его образ. «...Гулида... упрятывал в кошель выигранные рубли. ...В этот момент невдалеке раздался выстрел. Гулида вздрогнул и выронил кошель. Серебряные рубли рассыпались по полу. Гулида ползал, дрожащими руками подбирая рубли» (стр. 63, разрядка наша — Н. Л.). Карточная игра — промысел Гулиды; он уже сумел отложить кругленькую сумму в Петербургском банке.
Мечется обреченный поручик Таульберг, человек ограниченный, своеобразный педант офицерского долга, спасающий, прежде всего, себя, не знающий до конца, что же ему делать. Именно с этим образом в рассказе в большей степени связан мотив рока, тяготеющего над жизнью, фатальной неизбежности конца. С самого начала Таульберг обречен. И в этой связи можно уловить известную перекличку с аналогичными мотивами JI. Андреева. (Подобная нота особенно сильна в рассказе Слонимского «Лопата Еремея». Обыкновенная лопата в руках полубезумного Еремея превращается в символ смерти и обреченности в мире, в котором стало «жить теперь — как в крутую гору идти: тяжко». От удара этой лопаты гибнет спасшийся было из плена поручик Жерко. Все в этом мире безумно: и смерть и гибель тоже идут от безумия).
Над всем сборищем полкового офицерства в «Шестом стрелковом» возвышается неподвижный «как идол» полковник Будакович. Это офицер старой закваски, до сих пор не свободный от представлений о воинских традициях и старающийся создать хотя бы видимость некоторого благополучия. Он уже давно понял всю бессмысленность затеянной царизмом войны, которая «обернулась курицей».
Разложение армии идет сверху донизу. Это чувствуют и рядовые. Солдаты — глухая, враждебная офицерам, раздраженная масса. О дисциплине не может быть и речи. Процветает мародерство. Солдаты дезертируют.
Слонимский не заметил, как в ходе первой мировой войны зрели в недрах армии силы, которые потом вершили революцию. В «Шестом стрелковом» солдатская масса недиффиренцирована. Выделен только Федосей, но он темен и политически безграмотен. С получением известий о Февральской революции в полку возникает бунт, но цели его стрелкам неясны. И не случайно в конце рассказа хамелеон Гулида завладевает доверием восставших. «Он явился в Емелистье к вечеру, когда утихли стрелки,— заюлил, закружился:
— Ура! Новая жизнь! Я вам теперь такого вина достану!.. Праздник! Обязательно праздник!»...
Февральская революция не понята ни одним из героев рассказа. Известие о ней лишь подтолкнуло солдат на беспомощное выступление.
Военные рассказы Слонимского перекликаются друг с другом. И повсюду в них — «жизнь — дремучая, как лес, и страшная, как топь. Не знают люди, как жить нужно».
В «Чертовом колесе» — тот же прием: мы встречаемся с его персонажами («остатки некогда славного полка») на отдыхе. Есть где-то за кулисами действия и рядовые, но они пока остаются вне поля зрения автора. В центре, по-прежнему,— офицерская жизнь, которую окутывает все та же атмосфера одуряющего безделья. Лейтмотив рассказа — непреходящий пьяный угар. Даже гибнут люди, так и не придя в себя. «В собрании воздух жаркий, густой и от табачного дыма лохматый. И лампа — как седина в лохмах. Офицеров в собрании — битком. Кто курит, кто рассказывает похабный анекдот... Стакан. Еще стакан. ...В офицерском собрании пили». И звучит злая авторская ирония. «Хорошо пьяному человеку...» «Безнадежно смыкается круг: утром и днем — ученье, вечером — вино и азарт». Человек погибает, и неоткуда ждать спасенья.
В истории нашей литературы 20-х годов вопрос о поисках художника в области формы, языка, композиции, сюжета являлся одним из самых сложных. Таилась угроза скатиться к формализму и натурализму, сильна была опасность и так называемой «орнаментальной прозы», страдающей чрезмерной образностью и витиеватостью. Чтобы писать в те годы строго, ясно, точно, лаконично необходимо было известное мужество. Слонимским в первом его сборнике была отдана определенная дань литературной моде — в связи с увлечением «орнаментальной прозой», — но характерно, что все-таки необузданного разгула словесной стихии в его первых рассказах нет. Известен факт, что на одном из семинаров 20-х годов, посвященном теории литературы, В. А. Кавериным, руководителем семинара, был прочитан рассказ Мих. Слонимского «Сельская идиллия» как раз в связи с полемикой об «орнаментальной прозе».
Спасение от бед «орнаментальной прозы» многим виделось в «завоевании сюжета». Слонимский, которому принадлежит это выражение, входил в так называемую «западную» группу «Серапионов», во главе которой стоял Лев Лунд. Они звали «на Запад, к Уэльсу».
Между тем наши писатели имели дело с совершенно новым жизненным материалом. И если первая половина 20-х годов в основном характеризуется единством тематики — революция и гражданская война, — то решение этой темы отличалось большим разнообразием.
Поиски своей формы характерны и для молодого Слонимского. Стиль его ранних рассказов в большинстве своем складывается в духе времени. Но такие произведения, как «Чертово колесо» или «Штабс-капитан Ротченко» почти полностью свободны от каких бы то ни было черт формализма, нарочитой усложненности — дани литературной моде 20-х годов. Вчитываемся в начало рассказа «Чертово колесо»: «В низине, влажной и пахучей, присели избушки. Это — деревушка Вышки. И от Вышек, сквозь леса и болота, — бревенчатый путь, наскоро кинутый саперами. По этому пути пришли и осели в Вышках на зимний отдых солдаты и офицеры — остатки некогда славного полка. По этому же пути уйдут они, когда придет приказ воевать. Но приказа нет, потому что зимой наступать трудно. Солдаты зарылись в землянках, в поле, а офицеры расселились в деревне. Путь же и зимой ремонтируется».
«Было темно: не оттого, что солнце зашло уже, а оттого, что дым застлал небо и землю. Дым в лесу был желтый и едкий, как удушливый газ. Желтые космы его висели на соснах и плотной завесой ползли поверху, подымаясь к небу. Лес был огромный, и сосны в нем дрожали от корней до верхушек. Земля тоже дрожала: тысячи снарядов рвали ее уже десятый час подряд. Направо и налево от дороги трещали и ломались деревья».
«У кандидата Кроля зубы стучали от злости.
Я тебя, нижнего чина,— раз, два! — и под арест. Ты — нижний чин, а я... Кандидат Кроль не офицер? Нет? А если солдаты в госпитале Кролю честь отдают? А если господа офицеры с Кролем за руку знакомы?
Я, господин кандидат, для вашего же удовольствия. Дело есть к вам, господин кандидат.
А я вот — раз, два! — и чихнул на твое дело!
Деньгу зашибете, господин кандидат!
И дымное лицо Егорца сразу стало серьезным.
Без дела я, господин кандидат, вовек бы вас не обеспокоил. Офицер в вас нуждается, господин кандидат.
А в чем дело? Какой офицер? — спросил Кроль».
Художник смело и верно воспроизводит речь солдатской среды. Перед глазами встают образы хитрого и умного, «себе на уме» солдатика и эдакого федотовского «свежего кавалера».
В названных рассказах отсутствуют и какие бы то ни было элементы натурализма. Композиция их предельно проста.
Но наряду с перечисленными позитивными качествами ранней прозы писателя им была отдана определенная и немалая дань тогдашним литературным увлечениям. Это сказалось в излишне усложненной метафоричности текста, самодовлеющей имажинистской окраске слова, в известной вычурности стиля, в наличии определенных элементов натурализма.
Можно привести немало таких примеров: «А через дрожащее тело, опрокидывая все на пути, вырвалась на улицу жирная масса капельмейстера». «Тучные ноги своротили с печи тяжелое тело подпоручика Ловли...» «...строитель ползал по полу, собирая ноги.» «...лампа — как седина в лохмах» и т. д.
«...тяжкое дыхание артиллерии широко ударяло в спины солдат. Синее пламя, очертив круг по горизонту, клонилось над халупами. Раскалившиеся патроны, забытые в халупах, посылали пули, которые пели и жалили, как пчелы. Из горящих ульев вылетали пчелы, которые пели и жалили, как пули. Желтый дым карабкался над копнами уже собранной ржи. Белым огнем горели оскаленные зубы коней, выносящих из темноты стремительного разведчика или тяжелого артиллериста. Луч прожектора тяжко ложился на песчаные поля...» и т. п.
Перед нами пример очень усложненной метафоры, путаница деталей, в которой нелегко разобраться. Выделяется здесь, прежде всего, образ всесильного огня, внутренний смысл метафоры — обреченность человека в огне войны.
Но никакие влияния и увлечения не могут поставить под сомнение то здоровое творческое начало, которое было присуще лучшим представителям нового искусства.
Отдав дань в ранних рассказах эффектному метафорическому стилю, Слонимский позднее пришел к стилю лаконичному, строго реалистическому.
И пусть на первых этапах творчества писатель односторонне показывает действительность, пусть рассказы его не свободны от существенных недостатков, но творчество этого художника, как в свое время доброжелательно отметил М. Горький, было созвучно эпохе революции.
И книги Слонимского, их судьба будут интересны всякому, кому дороги судьбы нашего художественного слова.
Л-ра: Некоторые вопросы русской литературы ХХ века. – Москва, 1973. – С. 60-72.
Критика
