29-11-2020 Михаил Слонимский 124

Принципиально добрый человек

В. Сажин

Судьба человека запечатлевается в его делах. Судьба писателя — в написанных им книгах. Но не только в них. Когда жизнь писателя строится как целенаправленное стремление совершать добро, след его в памяти людей так же значителен, как и написанные им книги. Таким человеком был Михаил Леонидович Слонимский.

Сотни писем к М. Л. Слонимскому — это череда благодарностей: за наставление в литературном деле, помощь, оказанную в житейских делах, просто ободряющее слово, сказанное в трудную минуту. Неоднократно в 20-е годы обращаются к Слонимскому за помощью А. Грин, Б. Житков, позднее — В. Панова... Многие из тех, кто начинал свой литературный путь в 50-60-е годы, обязаны М. Слонимскому вовремя протянутой дружеской рукой.

Не просто знакомство, но близкое сотрудничество Слонимского с Горьким, начавшееся еще в 1919 году, существенно сказалось на дальнейшей судьбе писателя. Горький внимательно следил за первыми литературными шагами Слонимского, помогал ему советами, поддерживал своим авторитетом в сложных ситуациях. В своих воспоминаниях о Горьком Слонимский много пишет о Том, как Горький умёл объединять людей, собирать их вокруг какого-либо дела, о его заинтересованном отношении к молодежи, тому новому, что рождалось в литературе. Слонимский, так же как и его друзья, непосредственно испытал это горьковское отношение.

4 февраля 1926 года М. Шкапская писала из Берлина Слонимскому и его «собратьям»: «Была вчера у Алексея Максимовича, он просит передать Вам, чтобы Вы все свои рукописи присылали ему для закрепления за Вами Ваших авторских прав, т. к. Вас переводит вся Европа, а Вы сидите без гроша, т. к. Ваши права не закреплены. Сейчас переводится „Виктория Казимировна" Зощенко, „Сад“ Федина и еще что-то. Появилась о Вас испанская статья. Привезу подарок „европейской" группе — Каверину и Слонимскому от Эренбурга и от него же поэтам — Полонской и Тихонову — ручку и карандаши красивые... О всяких новостях расскажу по приезде. Все-таки в России куда лучше...»

16 декабря 1924 года Шкапская обращается от имени Горького: «...Привет и упреки (en masse — всем вам) от Горького — печалится, что его все забыли, получила от него на днях письмо».

В 1934 году Горький принял большое участие в судьбе нового романа Слонимского. «Дорогой Миша, — писал Вс. Иванов 22 февраля 1934 года, — только что получил гранки из „Красной нови" с твоим романом. Сегодня же сяду читать..; Я сегодня говорил с Крючковым, и Алексей Максимович прочтет. Очень может быть, что я даже сам отвезу рукопись ему.

Я был у него дня четыре тому назад, старик очень бодр и весел, — рассказывал очень веселые повести. Прости, что пишу так путано, сидел на двух длиннейших заседаниях, по одному я должен писать историю 30 дивизии, по другому сценарий о метро. В голове шум. Дальнейшее движение вод буду освещать...»

Горький оценил новый роман Слонимского требовательно и непредвзято. В официальном отзыве о нем он писал: «Впечатление: острый исторический материал. Вы — на мой взгляд — работали весьма интересно, умело, хорошим языком, фигуры оформлены четко, психическая их структура кажется разоблаченной правильно, и можно сказать, что Вам удалось очень хорошо показать индивидуальное своеобразие мышления и настроения людей...»

Этот отзыв Горького от 6 марта 1934 года оказался во многих смыслах решающим для Слонимского.

Возникшее случайно, наименование «Серапионовы братья» точно выразило ту атмосферу требовательных и заинтересованных в работе друг друга отношений, которая объединяла Слонимского, Вс. Иванова, Н. Тихонова, М. Зощенко... Письма их к Слонимскому, то сугубо деловые, то шутливые, колоритно передают эту обстановку.

Перед очередным собранием Вс. Иванов обратился к друзьям с запиской: «Насчет регламента, уважаемые группачи, вы правы; но как быть председателю, если у него нет часов и группа ваша не в состоянии подарить их ему?»

По письмам Вс. Иванова видно, что он постоянно держал Слонимского в курсе своих литературных дел — не только потому, что Слонимский работал в «Прибое», затем в «Издательстве писателей в Ленинграде», но обращался к нему и как к заинтересованному в его судьбе другу. Вот одно из писем 1926 года: «Дорогой Михаил, — о романе я думаю так: Воронский предлагает мне его печатать в „Красной нови“, но дать в № может не более 2 печ. листов. Если, допустим, я роман для „Красной нови“ сокращу до 12 печ. листов, то и тогда печатание его растянется на полгода, считая с января. Роман отдельным изданием тогда можно лишь выпустить к осени, это мне никак не выгодно, ибо к осени я думаю написать второй роман, буде, конечно, это удастся. Поэтому, возможно, я напечатаю отрывки или, что вернее всего, если роман будет хорош, — совершенно ни строки не напечатаю, — но тогда мы с тобой слегка поговорим об оплате, Одним словом, я предполагаю сготовить добрую половину романа через месяц и весь к рождеству. К этому времени все выяснится. Книжку рассказов — „Дыхание пустыни" — я пошлю в понедельник. Не могу сегодня, потому что, во-первых, нет одного рассказа — он будет напечатан в „Ниве" завтра, а раньше я его не могу у них взять, т. к. с „Нивой" поссорился; во-вторых — дописываю крошечный 'It листа бухарский рассказик, без коего книжка как-то мне кажется пустой... Привет. Всеволод».

В конце 1933 года Вс. Иванов писал Слонимскому: «Дорогой Миша, благодарю за память, заботу — и все прочее.

Начнем о делах: отрывок из книги „Беломорстрой" в книжку, пожалуй, поместить можно. Поместить, конечно, после того, когда книга выйдет в „свет". Я не знаю только, в какой форме их поместить — писал я разные главы, на разные темы..; все это надо скомпоновать, собрать — словом, продумать. Книга получилась как будто любопытная. Я туда написал чуть ли не четыре листа, правда, из меня выкинули — мы сами же, т. к. работу нашу мы подвергли жесточайшей критике — самокритике... Работали с 10 ч. утра до 12 ч. ночи.

Естественно, что рассказы застопорились, роман „У“ тоже — с январской книжкой „Красной нови" конечно не пойдет. Надо бы уехать на месяц-полтора в укромный уголок, но тут предсъездовская работа — обещал кое-куда написать очерки, затем на шее лежит сценарий о метро, — кратко: зашился!..

Деньги получил, спасибо. Если в декабре пошлете — отлично. Надеюсь все-таки к концу декабря книжку собрать: ты прав, очерки „Беломорстроя" ловко бы ее закончили...

Сегодня приехал на несколько дней в Москву А. М. Горький. Он очень понравился: и веселый и как всегда отличный мужик. Целую. Всеволод».

Кроме напряженной творческой работы Слонимский был энергичным и деятельным человеком (качество, идущее тоже от Горького). Во время войны в эвакуации он предложил нескольким писателям составить книгу об эвакуированных ленинградских детях. Следы этого начинания обнаруживаются в письме к Слонимскому В. Бианки: «Дорогой Михаил Леонидович. Уже в Молотове я почувствовал недомогание, по дороге сюда совсем раскис и тут слег без сил и с температурой 38,6°. Сегодня впервые поднялся только чтобы написать Вам, привести в ясность наши дела и договориться о моем реально возможном участии в них.

Часто приезжать в Молотов и подолгу оставаться в нем я просто физически не в состоянии. Не в состоянии больше валяться по койкам „проходных ДЕоров" общежитий... — где нет возможности не только присесть к столу с пером и бумагой, но даже просто сосредоточить свои мысли в тишине. Смешно говорить о какой-то работе в таких условиях — редакторской ли, авторской ли.

С другой стороны, жизнь в Молотове, углубление в организационно-редакторскую работу совершенно лишили бы меня возможности написать что-либо для этой книги об эвакуированных детях. Как автору, мне нужны личные впечатления; пока их у меня нет. Надо здесь набраться их, надо самому свой материал собрать — и надо написать. Пишу я медленно, много раз передумывая и переделывая. И никогда еще не было, чтобы я что-нибудь дельное написал в городе: всегда в деревне, в лесу, сменяя дробовик и бинокль на перо...»

Бианки сообщал далее о своем решении ехать в поселок Оса, где намеревался собирать материал и писать. В том же письме он делился со Слонимским — редактором задуманного сборника — своими мыслями о будущей книге: «Пришло время также в упор подумать об общем стиле книги. Мне кажется, повествование о великом бедствии маленьких людей должно быть сурово, все проникнуто духом мужественности. Нигде никому не давать распускать слюни и там, где молодая жизнь выбивается из толщи горя и смерти, начинает уверенно расти под новым солнцем.

Всюду необходима максимальная сжатость, краткость почти статистическая, констатация (документ эпохи!) множества необычайных — страшных и отрадных — фактов без анализа, без эмоций. Стиль Проспера Мериме. А иногда — стиль протопопа Аввакума.

Писать книгу „сухой кистью". Я прислушивался к языку фронтовиков, к языку блокированных ленинградцев и убедился, что все они говорят без причастий, без деепричастий — фразы короткие, прямо в лоб, без придаточных предложений, без обобщений — крайне деловито, сухо».

О других замыслах коллективных работ, на которые подвигал своих коллег Слонимский, говорится в письме к нему Вяч. Шишкова от 19 января 1930 года: «Дорогой Михаил Леонидович! Спасибо за приглашение участвовать в „Высотах" (название выдумано головокружительное, для критиков зацепистое). Рассказ как-нибудь занесу, что касаемо статей’— вряд ли". Что может написать живой писатель о Жживом писателе? Плохо отозваться о товарище — не всяк решится, да и незачем. А хорошо — скажут: „кукушка и петух"... Защита писателя писателем от несправедливой критики — это — да. Но тут надо острое перо, мужество, отчаянность. Надо быть Горьким. „Дневник писателя" — еще ответственней... Я рекомендовал бы Вам ввести отдел художественной библиографии, т. е. полубеллетристических отзывов о книгах...» Шишков был душевно близок Слонимскому как человек, умевший по-доброму относиться к людям, легко вступавший «в знакомство и товарищество», как писал о нем Слонимский в своих воспоминаниях. В тех же воспоминаниях он рассказывает историю о том, какой критике подверглась в свое время первая часть романа Шишкова «Емельян Пугачев». По письмам Шишкова можно судить, как велико было участие Слонимского в ограждении его от резкой и несправедливой критики.

Доброжелательность и внимание располагали к Слонимскому многих людей. «Дорогой Михаил Леонидович, — писал ему 13 сентября 1927 года И. Оренбург, — только что вернулся в Париж (из Бретани). Застал Вашу телеграмму, письмо и книгу. Ваша заботливость и внимание глубоко меня тронули. Примите это не как слова, а как настоящую признательность не избалованного дружеским участием писателя». Эренбург высоко ценил и литературный талант Слонимского: «Вам верно говорили, что я писал о Вашем рассказе. Жду с большими надеждами Вашу книгу (не забудьте послать!). У Вас еще острее, чем у некоторых из Ваших „братьев", чувствуется, что сила притяжения не в чувствительности материала, а в обработке, что в России начали писать настоящую прозу». И в другом письме: «„Лавровы", на мой взгляд, книга крепкая, спокойная и нужная...»

В начале 30-х годов, работая над «Повестью о Левинэ», книгой о видном германском коммунисте, Слонимский в поисках материала обратился к его жене, Розе Левинэ. Завязалась переписка, длившаяся несколько лет. После большого перерыва, в 1982 году, Слонимский неожиданно получил письмо, свидетельствовавшее о пронесенной через тридцатилетие признательности к писателю: «Дорогой товарищ Слонимский! Вы, наверное, немало удивитесь моему письму...

Не знаю, с чего начать. Прежде всего, мне так хочется знать о Вас, о Вашей работе, настроении, обо всем, что Вы сочтете возможным и желательным мне написать. Мне бы это доставило «громкую радость...

Я много болела за последние годы и решила поселиться на некоторое время в этот очаровательный „Старый Гейдельберг", чтобы писать свои воспоминания — как подходит людям моего возраста. К сожалению, я взялась за это очень поздновато и работа слишком медленно подвигается. Мне бы нужен какой-нибудь десяток лет, но не будущих, а прошлых — видите, какая я хитрая.

Столько Вашего народа едет за границу. Если судьба занесет Вас в Париж или Лондон, я бы помчалась с Вами повидаться. Мой сын живет в Лондоне, а моему внуку 19 лет. Есть ли у Вас внуки?

В Прошлом году я посетила грот Левинэ — представьте себе, в последние годы никто о нем не заботился...

Видите, как я расписалась.

Крепко, крепко жму Ваши руки.

Ваша Роза Левинэ».

Заинтересованное отношение Слонимского к работе своих товарищей рождало у них живой отклик. В письмах к нему они делятся своими планами, заботами. Вот письмо М. Шкапской от 30 марта 1939 года: «Дорогой Михаил Леонидович, все поджидала Вашего приезда и звонка, но, видимо, Ваши пути не лежали через Москву. Вы спрашиваете, над чем я работаю. Мою книжку Вы, вероятно, видели, а если нет — посылаю Вам выдержки из нее — маленькую огоньковскую книжку. Но это уже прошлое, а сейчас мне очень хотелось сделать советский детектив. Началось с работы ведомственной — делали мы — 10 человек — Малышкин, Лидин, Яковлев, Евдокимов и др. книгу о милиции и выросло у меня о ней 10 листов. Читали ее все с увлечением, по ночам, Коля Тихонов даже расхвалил меня впервые в письме так, как никогда в жизни не хвалил. Но московские журналы испугались тематики, взяла только несколько таких страшных рассказиков „Звезда", жду, что вот- вот напечатают — теперь уже большая часть этого материала вошла в нашу милицейскую книжку и печатать его не страшно...

А что делаете Вы? Вас опять потянули в президиум? Ясно, конечно, что без Вас не обойтись, но Bac-то это опять загрузит и не даст работать, правда?»

Месяцем раньше, поздравляя Слонимского с вручением ордена, Шкапская писала: «...нельзя забыть ни того, какова была Ваша роль в самом начале новой советской литературы, а с другой стороны, ведь все помнят, как много и бескорыстно работали Вы над формированием Союза еще в те времена, когда это не обещало ни славы, ни почестей, а только стоило больших трудов и лишений, и надо было иметь много мужества, чтобы в те трудные годы впервые провозгласить принцип — „писатель всегда на уровне идей своего Века"».

Надо сказать, что почести и слава всегда стояли у Слонимского на дальнем плане. Занимая видные посты, он обращал свою деятельность на помощь тем, кто в ней, этой помощи, нуждался.

О многих из тех, с кем Слонимского связывала многолетняя дружба, он написал воспоминания. Об иных собирался писать, но не успел. Среди них В. Герасимова, своеобразная писательница, которая, кроме того, являлась, по мнению Слонимского, типичным для своего времени характером.

В 30-е годы В. Герасимова энергично ратовала за объединение писателей на почве общей методологии творчества, настаивала на необходимости сближения литёратуры с насущными проблемами современности. Вот наиболее интересное ее письмо Слонимскому, написанное в 1934 году: «Дорогой Михаил Леонидович! Я очень обрадовалась Вашему письму. Вы очень добры ко мне — и несмотря на то, что мне приписывают чудовищный рационализм и злобу, — очевидно, это и есть то, от чего мне делается легче жить.

Последнее время у меня плохое настроение, — но это неточный и старомодный термин из „Истории молодого человека XIX века", — вернее, — многое действовало на меня плохо. Эти совершенно реальные неприятности не делались меньше, — но мне стало веселее. Сегодня же я получила книжку „Жалости" — по-моему, издана она хорошо, — но мне следовало некоторые моменты сократить еще решительнее — вещь бы только выиграла. Вообще, я чрезвычайно ценю в литературном произведении краткость — а наша критика еще не умеет понять, Что это качество ничуть не менее важное, чем так называемые „образы" и „музыкальности". По-моему, качество это даже труднее достигнуть (при условии, конечно, что вы пишете вещь более или менее содержательную)...

Многие и нередко очень даровитые писатели пишут так, что, мне кажется, все их „сочные" и красочные вещи происходят не ближе, Нем На каком-нибудь Марсе. Мгновенно они деформируют нашу Действительность, — именно поэтому они не возбуждают никаких особых нападок и неудовольствий, — это дело марсиан. Линия наибольшего сопротивления состоит, очевидно, в том, чтобы осваивать нашу действительность во всей ее сложности, не боясь обнаруживать и некоторые противоречия, заключённые в ней — но, в конечном счете, побеждая их, — и осваивать все это, подчиняя смыслу, сущности произведения все так называемые «средства выражения».

В конце 50-х — начале 60-х годов, когда Слонимский и Н. Чуковский работали над своими воспоминаниями, они обменивались письмами, посвященными этой теме. «Дорогой Коля, — писал Слонимский 11 сентября 1964 года, — вернулись в Ленинград и увидели присланный тобой № 8 „Москвы". Спасибо. Очерк твой... очень хорош — написан изобразительно и совершенно честно. Читался он в Комарове нарасхват, наша „Москва" (и не только наша) ходила все время по рукам. Вообще надо вспоминать, вспоминать...» В другом письме, от 23 октября 1965 года, Слонимский откликается на новую работу Н. Чуковского: «Дорогой Коля! Поздравляю тебя со всеми твоими достижениями. „Неву" мы послали тебе сегодня утром (23 октября) заказной бандеролью. Твой очерк нам очень понравился. Я мало знал Заболоцкого, очень редко и случайно встречался с ним, а ты его мне прояснил. Очень хорошо вошла в очерк тема „Заболоцкий и Фадеев", — точно, художественно, без лишних слов. И все понятно».

В свою очередь, Н. Чуковский приветствовал появление мемуаров Слонимского: «Милый Миша! — писал он 25 декабря 1964 года. — Я только что прочел твои воспоминания о Шварце и не могу удержаться, чтоб не написать тебе хоть несколько строк. Превосходные, добрые, справедливые воспоминания. Читая их, вспомнил много забытого и узнал много такого, что знал неясно. И весь прелестный Женечка встал передо мной, как живой: Ты удивительно изобразил его чувство собственного достоинства, и его юмор, который часто был для него средством самозащиты. Все, что ты пишешь о нем, не случайно, каждая черточка точно ложится в портрет, а нет ничего труднее, чем написать портрет сложного и умного человека.

Мишенька, пиши воспоминания! Пиши их свободно, не сковывая себя внутренне, у тебя получится драгоценная книга».

Слонимский действительно написал такую книгу воспоминаний. Новые главы ее печатались уже после смерти писателя. Среди них — воспоминания о К. И. Чуковском. Еще в 1918 году Чуковский приобщил Слонимского к работе в: Наркомпросе. Он внимательно следил за новыми книгами молодого писателя, острым чутьем бывалого литературного критика отмечал их среди других. В 1926 году «К. Чуковский писал по поводу «Лавровых» Слонимского: «Дорогой Михаил Леонидович. Я болен, лежу, но мне хочется сказать Вам поскорее, что я прочитал Вашу книгу с восторгом. Это капитальная вещь, не книга, а Книга. Чудесный тон, библейски-простой.., образы монументальны, юмор нигде не переходит в комизм. От души поздравляю Вас не только с такой книгой, а и с тем, что Вы — такой. Огромная внутренняя работа — всякая (не только стилистическая) чувствуется за каждой страницей. Страницы, в которых действует мать Бориса, останутся в литературе навсегда. Это лицо новое, нигде в литературе не показанное, а между тем, это широко обобщенный тип».

Перечитывая в 1958 году в двухтомнике Слонимского его старые вещи, Чуковский писал: «Дорогой Михаил Леонидович! Я не поблагодарил Вас за Ваши книги, потому что хотел раньше воскресить их в памяти, обмозговать, вникнуть в них всей душой. Я и начал было перечитывать. Меня вновь (как и в старые годы) обрадовал лаконизм и какой-то угловато крупный почерк (свойственный Вам одному) таких рассказов, как „Штабс-капитан", „Чертово колесо", „Копыто", „Начальник станции", „Четвертая ставка". Эти рассказы не только не потеряли от времени, но много выиграли: в них запах и голос эпохи. „Андрея Коробицына" я почему-то забыл и прочитал его с сердцебиением — взволнованный не только сюжетом, но и художнической силой рассказа, „Левина" я прежде не ценил — и мне кажется, что теперь Вы его сильно исправили — теперь он полюбился мне больше, чем в прежних изданиях. Но вот я дошел до „Лавровых" — стал читать их с величайшим любопытством — проверяя свои старые впечатления — и вновь, после долгого перерыва готов был свести дружбу с несравненной Кларой Андреевной, как бац! — врачи запретили мне всякое чтение, всякую „умственную" работу до сентября. Мне хочется поздравить Вас и читателей с выходом Вашего двухтомника, — такого добротного, такого насыщенного...»

В 1964 году, сообщая Слонимскому о своей работе над воспоминаниями о Зощенко, К. Чуковский писал: «Если удастся написать до конца (хотя бы вчерне), я попытаюсь приехать в Ленинград, чтобы показать Вам. Главное в старте — не воспоминания, а литературная характеристика, выявление того громадного, что есть в творчестве Зощенко. Но все же каждую деталь его жизни мне хочется довести до читателей — и я не знаю лучшего „источника", чем Михаил Слонимский».

После выхода книги воспоминаний К. Чуковского в 1965 году Слонимский писал ему: «Дорогой Корней Иванович, большое спасибо Вам за Вашу книгу. Почти все я знал, но с упоением перечитываю! Горький! Блок! Маяковский! Да все, все чудесно. А вот Вашего блестящего очерка о Луначарском я почему-то не знал. Как это я раньше прозевал его — не понимаю. А этим очерком Вы начисто вымели из моего сознания ни к чему запомнившиеся казусы комические (например, из его сказки «Фея сидела над ручейком своего имени»). Вы всю мелочь вымели и дали монументального Луначарского, такого, каким он был по самой сути своей.

Вообще, Вы с поразительным искусством выявили во всех своих портретах самое главное в человеке, самое существенное. Характеристика личности естественно у Вас сплавляется с характеристикой творчества и в результате получаются такие замечательные страницы, как исследование языка Зощенко.

Редкостная у Вас получилась книга — очень щедрая, богатая, справедливая, великолепно живописная и в то же время оснащенная огромным опытом, знаниями. Пусть по ней учатся видеть людей, понимать людей, любить все хорошее в людях. Она выходит далеко за пределы просто воспоминаний. И это не просто портреты писателей и сцены из писательской жизни. Это — портрет времени, эпохи...»

Порой можно говорить о творчестве писателя как последовательном воплощении дорогой ему темы. У Слонимского вся жизнь была осуществлением одной темы — темы добра.

В воспоминаниях о своих друзьях он обращает внимание на то, что ему в них было всего дороже: активный человеколюбец — Шварц, человек, страстно ненавидящий все злое в жизни и активно любящий добро, — Грин. Он умел дружить и умел любить...

При этом Слонимский был человеком высокой требовательности к себе, к литературному делу, которому посвятил жизнь. В 1959 году в письме к М. А. Сергееву, делясь впечатлением о только что вышедшей литературной поделке одного автора, Слонимский писал: «...Кто виноват? Авторы двух восторженных рецензий — вполне почтенные товарищи московские. Урок — когда пишешь внутреннюю рецензию, не забудь с вешалки голову надеть на плечи, ибо от одной только сердечной жалости к старому инвалиду может произойти скандал на весь мир. Безопасных и незаметных дел в нашем публичном деле не бывает».

Жизненная позиция Слонимского была активной и действенной. У него добро стало формой борьбы со злом. Этому отдал он всю свою жизнь.

Сейчас Слонимскому было бы 80 лет. Я читал обращенные к нему письма и видел, как много окружало его людей, которые сейчас еще могли бы рассказать об этом замечательном человеке. Книга воспоминаний о М. Слонимском была бы достойной данью его памяти, благодарностью тех, кто многим обязан ему. Не нужно ждать следующей юбилейной даты. Надо спешить отвечать добром на добро.

Л-ра: Звезда. – 1977. – № 8. – С. 179-185.

Биография

Произведения