Трагедия модерна. Миф и эпос XX века у Эрнста Юнгера
П. Козловски
«Наш враг - двадцатый век. Мы не хотим пережить его еще раз». Эти слова Роберта Хантера, американского посла в НАТО, могли бы стать эпиграфом к той версии событий нашего столетия, которую дал в своих работах Эрнст Юнгер. Эти слова точны потому, что выходят за пределы вражды между народами и делают очевидным, что у всех наций в этом веке был общий враг - сам этот век. С этими словами мы выходим за пределы эпохи, называемой модерном, - той современности, которую нам не хотелось бы пережить заново. Путь выхода из нее указал в своих работах Эрнст Юнгер.
1. Эпический и философский миф модерна
Оглядываясь на череду работ Юнгера, вышедших с 1920 по 1995 г., мы можем усмотреть в них некое единство, делающее их эпопеей своего времени.
Формы, найденные человеком этой эпохи для выражения своего отношения к ней, представлены у Юнгера в образах, в мифологических картинах. Его сочинения первой половины века - первая часть эпоса, трагическая эпопея модерна, а работы, последовавшие за романом «Гелиополис» (1949), - вторая часть, собрание коротких рассказов постмодерна.
Оглядываясь на столетие, отразившееся в творчестве Юнгера, понимаешь, что за идеологическими и историческими истолкованиями модерна стоит миф о Человеке, «рабочем»; эта мистическая самоинтерпретация человека сказалась как в либерализме, так и в национал-социализме и марксизме-ленинизме, ибо она согласовывалась с их идеей тотальной мобилизации мира и желанием овладеть ею и преобразовать ее в тотальном трудовом процессе. В зеркале сочинений Юнгера отразилось и то, как герой-рабочий — сменился человеком-титаном, который отказался от своей нигилистической власти и вернулся к матери-Земле, и то, как в конце концов героическая эра «рабочего человека» и человека-титана завершилась, и на свет появились постмодернистские интерпретации человека. В своем философском эпосе модерна Юнгер предвосхитил некоторые идеи современных дискуссий о постмодерне.
Гете говорил, что в пределах исторической эпохи нет такой точки, с которой можно рассматривать эту эпоху. Если бы мы все еще находились внутри модерна, то нам едва ли удалось бы охватить его как целое. Однако наше время дает все больше примеров того, что что-то в модерне идет к концу, устаревает, и на свет выступает постмодерн. Восемь десятков лет, свидетелем и бессменным интерпретатором которых был Юнгер (с 1914 по 1995 г.), начиная с первой его книги «В стальных грозах» и кончая недавно опубликованными дневниками, можно определить как эпоху, в которой особым образом осуществился нововременной дух, когда модерн с его проектами дали о себе знать не только как программа, но как факторы, определявшие политическую и культурную реальность. Мы можем рассмотреть эпоху модерна в целом, потому что оглядываемся на нее как на нечто в определенной мере уже завершившееся. Творчество Эрнста Юнгера помогает нам понять дух этой эпохи и тем самым - понять себя самих.
Только отойдя от модерна на какое-то расстояние, мы сможем увидеть одного из главных его представителей не просто в качестве сторонника или противника модерна, но и с позиций «метаисторика» (как это делал Мануэль Фенатор у Юнгера в «Эймесвиле»). Юнгеровское изображение модерна и его завершения подтверждает тезис о том, что мы живем в период перехода к постмодерну, что «певец модерна» - как это ни парадоксально с точки зрения «партийной» логики - тем не менее в полном согласии с логикой мифа, наглядно показывает отступление модерна в историю и сам способствует его преодолению.
Прочитав Эрнста Юнгера, убеждаешься, что левый и правый модернизм - это различные воплощения одного и того же модернистского импульса, одной тотальной мобилизации; после краха попытки марксистско-ленинской мобилизации в Восточной Европе в 1989-1990 гг. о них можно говорить как о достоянии истории. Эта историзация идеологий модерна необходима нам, для того чтобы понять наше собственное прошлое и то, чем мы стали сегодня. Историзация не служит всепрощению или бегству от ответственности. Творчество Юнгера может помочь «метаисторическому» рассмотрению идеологий, так как во все периоды оно было отмечено политической невовлеченностью и дистанцированностью. Невовлеченность и самоисторизация поэта Юнгера, наблюдателя собственной эпохи, стали причинами того, что его творчество часто воспринималось враждебно. Оглядываясь назад, можно сказать, что невовлеченность поэта сознательное нежелание участвовать в конфликтах модерна, стали для него и преимуществами, помогая увидеть черты сходства и различия разных проектов модерна.
Дистанция по отношению к модерну необходима для понимания того, какие желания и замыслы были вложены в различные проекты модерна. Нет никаких причин для исключительного превознесения модерна, когда все то, что есть в нашей эпохе ужасного и отвратительного, обозначают как отжившее и тем самым исключают из нее. Страх и ложь тоталитаризма принадлежат модерну. Поэтому необходима не только историзация страшных сторон истории модерна, но и — страшного содержания таких экстремистских его идеологий, как фашизм, национал-социализм и ленинизм: иначе не понять, что произошло с идеологиями модерна и в чем была их общность. Нам не избежать того, что вслед за спором историков об идеологиях модерна последует спор философов.
В отличие от Бальзака, Эрнсг Юнгер никогда не заявлял о своем желании быть «секретарем своей эпохи»; и все же его можно отнести к эпическим поэтам XX столетия. Это философский эпос героя модерна, человека-рабочего, а потому он с самого начала шире тех рамок, которые могло бы задать немецкое общество.
Мысль Юнгера строилась на убеждении, что поэта заставляет мыслить сама действительность, что он всего лишь дает зримое выражение ее идеям. Но если историческая действительность сама мыслит в художнике, то она и есть объединяющее начало эпического произведения. Таким образом, история XX в. сама создает единство юнгеровского эпоса модерна - единство, которое можно увидеть лишь в исторической перспективе. Ряд текстов Юнгера 1920-1959 гг., начиная с книг «В стальных грозах», «Рабочий», «На мраморных скалах», включая «Гелиополис» и кончая «У стены времени», в исторической перспективе выглядит как один многотомный роман-эпопея, как одна трагедия героя модерна, «рабочего» и человека. Выражение «Эпическая трагедия модерна» - не просто метафора. Это - имя для особого синтеза литературных жанров.
Согласно Карлу Шмитту, есть два источника трагических событий: миф и исторически реальное настоящее. Трагедия основана на мифе, который для актеров и зрителей является частью исторической действительности. По Шмитту, трагедия требует, «чтобы мы познали непреложный, возвышающийся над всякими субъективными предположениями смысл неповторимой исторической действительности и ее превращение в миф.
Юнгеровский эпос модерна и постмодерна соответствует этому определению и одновременно опровергает его. Вначале - вплоть до книги «Рабочий» (1932) - он определяется вторжением исторического времени в поэзию, а затем во все большей степени - вторжением мифа в историческую действительность. Прежде всего это миф о грандиозной борьбе богов и людей. Книга «У стены времени» запечатлевает это столкновение мифа и истории в формах мифического эпоса. Позитивистски настроенный Юнгер в 30-е гг. превращается в мага, чтобы в 50-е окончательно стать теологом и теософом; миф обрел для него действительность, явленность в настоящем. Как мифолог, Юнгер видит: в человеческих войнах эпохи модерна после битв гигантов и титанов произошло возвращение человека к Земле и в исторической действительности состоялось превращение античного мифа о борьбе гигантов и титанов в гностический миф о восстании «человека-титана» против богов.
Исторический опыт 40-х гг. показывает, что после святотатства человек больше не является союзником богов и борцом против чудовищ хаоса; он сам стал гигантом и врагом богов. 50-е гг., послевоенное время, Юнгер трактует как эпоху, когда гигант модерна превратился в далеко не героического земного титана, отказался от своей власти и вернулся к матери-Земле. Темой Юнгера является историческая действительность этого века, трактуемая как борьба между людьми-титанами и правом старых богов.
Философский эпос модерна в поэтической философии Юнгера наводит на мысль о той роли, которую теософия, гностицизм и мифология играли при разработке «Теорий эпохи», ее философии истории и метафизики, и о том, как нужно оценивать статус их истинности. То, что эти подходы к миру, «образы мира» противоречат господствующему рационализму, не должно подталкивать нас к опрометчивому исключению их (как иррациональных) из философии и к лишению такого рода речей права на истинность. Наверное, существует нечто третье наряду с рационализмом и иррационализмом, или над ними. С этим вопросом о статусе гнозиса и мифа связан вопрос о роли эстетики в философии и в истолковании мира. «Поскольку искусство, как это показывает пример Юнгера, сопрягает поэтическое и эстетическое мышление с мифом и теософией, поскольку необходимо разъяснить, какое значение имели эстетические идеи и эстетический взгляд на мир в возникновении и эволюции модерна и какое значение они будут еще иметь.
Вначале Юнгер надеялся на то, что фашизм может стать преодолением нигилизма. Однако фашизм не смог, как того ожидал Юнгер, преодолеть либерализм, но привел к худшему нигилизму вплоть до окончательной бесчеловечности.
2. Модернизм либеральный и фашистский
Говоря о либерализме, мы перешли в более широкое проблемное поле юнгеровского мифа модерна. Мысль Юнгера находится в постоянном конфликте с либерализмом. Начиная со «Стальных гроз», либерализм для Юнгера был связан прежде всего со «старыми державами» Запада, с Англией и Францией. В его произведениях можно встретить рассуждения о том, что либерализм, основанный на рационализме, исключает из социальной действительности глубинные мифические и теологические измерения мира и человека, что ему не хватает метафизики. Сначала Юнгер пытался найти это метафизическое измерение в метафизически возвеличенной технике и преодолеть метафизический вакуум либерализма и вызванный им нигилизм с помощью модернистских и футуристических проектов форсированного развития техники вплоть до тотальной мобилизации. После того как путь тотальной технической и экономической мобилизации, выбранный фашизмом, национал-социализмом и ленинизмом, обнаружил себя как несостоятельный, Юнгер уже в 1933-38 гг. пришел к необходимости преодолеть нигилизм с помощью магической поэзии, а затем с помощью мифа и теософского гнозиса. Это показывают переработанный им в 1938 г. текст «Сердца, полного приключений» и книги «На мраморных скалах» и «Гелиополис».
Норберт Больц назвал «крайних представителей эпохи Веймарской республики», к которым он относил среди прочих Готфрида Бенна, Эрнста Блоха, Мартина Хайдеггера, Эрнста Юнгера и Карла Шмитта, «дезертирами нового времени». Если понимать под «новым временем» обозначение эпохи, тогда определение в качестве дезертиров этой эпохи мыслителей, которые в такой большой степени определяли ее идеи, является логическим противоречием.
Характеристика «дезертиров нового времени» имеет смысл, только если под новым временем или модерном понимают не эпоху, а программу или «проект», не разделявшийся и не разрабатывавшийся известным кругом мыслителей. Но следовать этой редукции модерна к единственному проекту - значит путать исторические категории с философскими и идеологическими.
Миф модерна у Юнгера показывает недопустимость подобного образа действия в истории и философии. Хотим мы этого или нет, но модерн как эпоха состоит не только в «либеральном проекте современности и прогресса», но также и в проектах тотальной мобилизации, характерных для фашизма, национал-социализма и ленинизма. Модерн - эпоха форсированной историчности, ускоренного прогресса, и эти отличительные черты проходят через все идеологии, порождаемые модерном. Идеологии тотальной мобилизации в своей мифологии и риторике являются более модернистскими, более экстремистскими, чем буржуазный модерн, и потому могут быть отличены от последнего как модернизм, как преувеличение модерна. И все-таки они принадлежат модерну. Как показывают новейшие исследования, эстетический «модернизм» в Италии оказался течением, расчищавшим путь фашизму, а в Германии - национал-социализму.
Анализ 20-х гг. в книге Юнгера «Тотальная мобилизация» очень прост, ясен и в той мере, в какой он оказывается верным, имеет огромное значение для понимания событий нашего века. Согласно Юнгеру, все европейские страны прошли через мобилизацию в преддверии и в ходе Первой мировой войны. Либеральные западные державы, используя демократические структуры, сумели провести мобилизацию лучше, чем авторитарная Германская империя. После войны, которую Германия проиграла, эти державы мешали немцам стать европейцами и сделать свою экономику более мобильной. Чтобы включиться в общий прогресс Запада, Германия, как, впрочем, и Италия, должны были тотально мобилизоваться. В отличие от всеобщей мобилизации западных демократий фашизм был именно тотальной мобилизацией. То, что он деградировал до национал-социализма (в Германии в большей степени, чем в Италии), представляется Юнгеру историческим роком. В отличие от других интеллектуалов Веймарской республики - таких, как Готфрид Бенн, Мартин Хайдеггер и Карл Шмитт, Юнгер разгадал его уже в момент захвата власти национал-социалистами, а потому с самого начала отказался поддержать их.
Творчество Юнгера позволяет понять, что Германия в этом веке была модернистской страной и что модерн и его мобилизация содержат в себе двусмысленность - последнее относится не только к экстремистскому модернизму фашизма, национал-социализма и ленинизма, но также и к либеральному модерну. ...Ибо нельзя думать, что последний остался непричастен, не имел метафизической связи с тем, что (как это имело место в Германии и Италии) все-таки вытекало также и из него. Полагать, что Германия с любой точки зрения должна быть признана «запоздавшей нацией», оставшейся в каменном веке немецкого верноподданнического духа, по ту сторону либерализма, значит платить дань историческому мифотворчеству.
Даже если считать либеральный модерн философией и социальной теорией, которая возвышается над левым и правым экстремистским модерном, то все же остается вопрос, какая оценка модерна как целого следует из того факта, что из него происходят экстремистские течения модерна. Современный философский экстремизм и экстремистский модернизм не выпадают из модерна как эпохи. Напротив, не исключено, что формы философского экстремизма (поскольку модерн как целое однажды вызвал их к жизни) могут вновь развиваться из него, если принципиально не изменится метафизическая структура модерна.
Как говорил Генрих Ибсен, в произведении искусства человек вершит суд над самим собой. Не поэт судит читателя или слушателя, но они сами делают это с его помощью. Читатель, слушатель или зритель художественного произведения судит о себе самом благодаря пониманию этого произведения. В юнгеровском мифе модерна наш век познает сам себя - во всех ужасах, страхе, удачах - и сам себя судит.
3. Миф о воине, рабочем и «человеке-титане»
Как может существовать миф модерна, если модерн претендует быть эпохой разума и преодоления мифологии?
Эрнст Юнгер является одновременно мифологизатором и демифологизатором модерна. Разворачивая свой эпос, Юнгер показывает, что мифология реализуется в самоинтерпретации модерна. Философия истории модерна с ее идеей прогресса и тотальной мобилизацией Земли для человека сама является формой мифа, способом повествовательного самоизображения эпохи и ее программ. За «главными повествованиями» философии истории модерна скрывается миф о рабочем и о «человеке-титане».
Первую половину этого века, период стальных гроз и власти титанов на Земле Юнгер обрисовал как последовательность трех мифических типов или героев. Стальные грозы Первой мировой войны закаливают в плавильных печах «великой битвы» войны и доводят до исторического завершения тип воина, происходящий из более старых, домодернистских формаций. Первая мировая война является последней из классических войн. С тотальной мобилизацией и модернизацией в межвоенный период на первый план выступает рабочий, герой модерна. В глобальных битвах Второй мировой войны и в новых, мобилизующих землю формах техники становится окончательно зримым образ титана.
3.1. Воин
Поэтическое творчество Юнгера начинается книгой «В стальных грозах» - романом в дневниковой форме о Первой мировой войне. В это время герой модерна, человек, подвергается испытаниям в качестве воина, рабочего, титана и не выдерживает их крайнего напряжения. Как писал Юнгер позднее, в 1990 г., миф возникает вместе с войной. «Миф - это то, что рассказывает отец, вернувшийся с войны» (Die Scheere. Stuttgart, 1990. S. 90). Воин является первой мифической фигурой из тех, которые накладывают свой отпечаток на XX в. Он приходит из более древних слоев истории и скорее вводит в модерн, чем принадлежит самому ему. В Первую мировую войну его эпоха закончилась. Уже в той великой войне его образ начинает превращаться в образ рабочего. Юнгер описывает Первую мировую войну еще исходя из перспективы воина. В 1984 г. он напишет: «Много времени пройдет, прежде чем мы научимся на опыте; и часто та выгода, которую мы могли бы извлечь из этой науки, оказывается уже бесполезной для нас. Так мы умудрились завершить Первую мировую войну, не заметив, что настоящие фронты проходили поперек позиций и что мы больше не имели дела с войной в понимании Гомера и в понимании XIX в.» (Autor und Autorschaft. Stuttgart, 1984. S. 90: Werke 13. 469).
«Мы затронули техническую сторону тотальной мобилизации, совершенствование которой наблюдается начиная с первых наборов в армию правительства Конвента, с реорганизации армии Шанхорстом и вплоть до динамичных военных программ в последние годы мировой войны, когда страна превращалась в гигантскую фабрику, армии производились на конвейерных линиях, чтобы затем днем и ночью отправляться на поля сражений, где кровавый молох, тоже ставший механическим, исполнил роль их потребителя. Пусть героическую душу коробит монотонность этого зрелища, напоминающего точный ход смазываемый кровью турбины, и все же невозможно сомневаться насчет высокой символической значимости этой картины. Здесь проявляется строгая последовательность, война несет на себе неизгладимый отпечаток времени» (Die Totale Mobilmachung. 1930. S. 135. Werke 7. S. 129).
Первая мировая война стала для Эрнста Юнгера первым, пока еще частичным осуществлением мобилизации и «тотального характера труда». Последнее особенно заметно в Германии, ибо она оказалась неспособной к тотальной мобилизации из-за недостатка общественно-политической модернизации и неприспособленности к вооружениям западной демократии. Она была вынуждена воевать в стиле кабинетных войн. Сражения материальных масс в эпоху Первой мировой войны оказались слишком хаотическими, слишком приземленными, чтобы отвечать требованиям планомерного стратегического овладения пространством (Über den Schmerz. 1934. S. 198. Werke 7. S. 177).
В 1927 г., когда война осталась уже далеко позади, Юнгер все еще пытается осмыслить поражение Германии. И здесь он снова возвращается к мифу как способу истолкования. Зал Этцеля становится для него метафорой преодоления бессмысленных, как казалось, страданий Первой мировой войны. «Никто из нибелунгов не вышел из зала Этцеля живым, но именно поэтому они продолжают жить в своем величии», - говорит у Юнгера один сельский труженик; и Юнгер продолжает: «Он прав! Хотя именно эту правду нельзя произносить часто: ее, быть может, невозможно высказать с достаточной убедительностью».
Смысл борьбы определяется не только ее исходом. Война имеет смысл не только для победителей, но и для побежденных: «Но то, что значимо в моральном мире, так или иначе значимо и фактически. Выдающееся мужественное деяние никогда не забудется. Армии Ганнибала были разбиты, но все же, разве они не продолжают жить реально в римской мировой империи? Дело Лютера обернулось не только реформацией, но и контрреформацией, и католическая церковь многим обязана ему. В том же смысле, в каком мир обязан солдату в форме цвета хаки, даже сам он в этом никогда не признается».
Миф утешает проигравшего войну, рассказывая о тех - бессмысленных лишь на первый взгляд - жертвах, смысл которых сохраняется и возрастает в ходе истории. Миф оправдывает не только войну, которую вел победитель, но и войну, в которой сражался побежденный. Этой трагической трактовке войны присуща человечность, ибо она отдает должное всем страдавшим и свершавшим, проигравшим и выигравшим, а не просто чествует победителей и славит победу. Победа в войне никогда не бывает только справедливой и поражение — только заслуженным. Даже там, где дело победителя было справедливо, дело побежденного не могло быть полностью несправедливым. Ведь если бы так, то можно было и не доводить дела до войны, поскольку исход был бы предрешен заранее. Трагическая значимость мифа оказалась бы морально сомнительной и беспочвенной только там, где вопрос об оправдании войны отвергается вообще и любая причина вести войну признается достойной (или же, как у пацифистов, отвергается в качестве дурной и недостаточной). Рыцарское достоинство в значительной степени состоит в том, чтобы не отрицать за ратным противником права вести войну, но признать, что в его деле также есть своя правда.
3.2. Тотальная мобилизация и боль
Юнгер описывает Германию в межвоенный период как страну, отмеченную страданием. «Везде, где мир воистину страдает, он достигает состояния, когда нож хирурга воспринимается как единственное спасительное средство» (Der Arbeiter. 1932. S. 284. Werke 8. S. 288). Боль становится знаком эпохи: «Абстрактность, а следовательно, и бесчеловечность всех отношений между людьми постоянно возрастает... Прогресс переходит в наступление, которое до сих пор считалось немыслимым; все словно перевертывается, чтобы после круга самой неестественной диалектики продолжить движение на самом первобытном уровне» (Die Totale Mobilmachung. S. 152. Werke 7. S. 140).
Боль, на которую люди способны и которую им пришлось терпеть, усилилась. «Дух, который формировался в нашем ландшафте на протяжении последних ста лет, является, без сомнения, жестоким духом... Мы видим также, что отдельного человека все более откровенно и все менее колеблясь приносят в жертву. Видя это, мы хотим спросить: не присутствуем ли мы здесь при начале той пьесы, в которой жизнь выступает как воля к власти и ничто иное? (Über den Schmerz. S. 213 f.; Werke 7. S. 188 f.).
Модерн является волей к тотальной мобилизации, волей к власти и ни к чему - кроме власти. Тотальная мобилизация в качестве подлинного содержания прогресса, который скрывается под маской разума и гуманности, порождает боль, жертвы и нигилизм. «Тотальная мобилизация и ничего иного» - это законченный нигилизм. Книга «Рабочий» 1932 г. знаменует смену юнгеровского диагноза модерна. Начинается не просто движение, но бегство вперед. Если причиной кризиса Германии была недостаточная молибизация сил, то преодолеть этот кризис можно только путем тотальной мобилизации. Человеческий тип, являющийся носителем тотальной мобилизации, - это рабочий. Герой войны сменяется героем труда. Героический характер рабочего занимает место воинского героизма. Полную мобилизацию совершает не тотально военизированное, но тотально трудовое по своему характеру общество. Воин становится рабочим. Мифологическая генеалогия героев модерна пополняется новым типом: рабочим героем.
3.3. Рабочий
Модерну требуется нигилистическая жертва. В жертву воле к власти приносится непосредственность и телесность личности. Аскеза на полпути к тотальной мобилизации - это тотальный характер труда и забвение тела. «Это действие предполагает, конечно, командную высоту, откуда тело может рассматриваться как форпост, которым можно с дальнего расстояния распоряжаться и пожертвовать. В этом пространстве все сводится не к тому, чтобы избежать боли, а к тому, чтобы ее выдержать. Оттого мы находим и в героическом, и в культовом мире совершенно иное отношение к боли, чем в мире чувственности» (Über den Schmerz. S. 174; Werke 7. S. 158 f.).
Для современной чувственности тело идентично ценности как таковой, для современного героизма тело является форпостом, которого чувствительность вообще не достигает (Ibid. S. 175; Werke 7. S. 159). Превращение индивида в рабочего «представляет собой операцию, с помощью которой зона чувственности исключается из жизни» (Ibid. S. 178; Werke 7. S. 162).
Тип героического модерна - рабочий, - это человек, который жертвует собой, своей чувственностью во имя воли к власти и мобилизации. «Самое глубокое счастье человека состоит в том, что он жертвует собой, а высшее искусство приказа - в том, чтобы определить цели, достойные жертвы» (Der Arbeiter. S. 74; Werke 8. S. 78).
В героическом, жестоком модерне 30-х гг. жертва придает смысл бессмысленному - это самопожертвование ради воли к власти. Жертва в эпоху модерна состоит в жертвовании субъективностью и телесностью во имя мобилизации материи силами рабочего. Мобилизация материи совершается через мобилизацию техники и человека, пространства и типа.
«Ее последняя степень состоит в воплощении тотального характера труда, который проявляется здесь как тотальность технического пространства, как тотальность типа (= рабочего). [...] Это означает, что наше время не закрыто для последних возможностей, которых человек мог бы достичь. Это доказывается жертвами, которые должны цениться тем более высоко, когда они приносятся на грани бессмысленности, [...] Это время щедро на безымянных мучеников, оно имеет такую глубину страдания, что его дна не увидел еще ничей взор. Добродетель, соразмерная этому состоянию, - добродетель героического реализма, который не может быть сведен на нем ни перспективой полного уничтожения, ни безнадежностью любых усилий» (Ibid. S. 178; Werke 8. S. 181 f.).
Рабочий является подлинным героем модерна, единственно равным ему. «Рабочий» Юнгера представляет собой попытку противопоставить деперсонализированным силам модерна, технике и экономике, личностный тип, который в состоянии овладеть анонимными силами техники, получить ее в личное владение. Работник является героическим образом, который мог бы стать господином модерна, а не только его жертвой. Книга «Рабочий» - эпос такого героя, персоналистско-мифическая утопия модерна, отличающаяся от безличностных мифологий и утопия марксизма и социализма, но также и от персоналистского либерализма. Рабочий - выявление мифического гештальта. Он невозмутим; экономика и даже техника - это только складки, оживляющие его одеяние» (из письма Вальтеру Пратту от 6 февраля 1980 - Werke 8. S. 392). Ни «разум в себе», ни «прогресс», ни «диалектика истории», ни «пролетариат» не в состоянии персонально овладеть властью техники, которая стала планетарной. Модерн требует для ее освоения нового личностного типа, и только тип «рабочего» способен на такое планетарное господство. «Рабочий» Юнгера - это не политическая книга в узком смысле, но историко-философская и мифологическая антропология эпохи. Она совмещает в себе и теоретико-культурный, и метафизический взгляд на феномен тотальной мобилизации. Юнгеровская метафизическая мифология является консервативной утопией. Будучи сама одним из модернистских проектов, она представляет собой критику как прогрессистских утопий левых, так и классического консерватизма и традиционализма. Наконец, в качестве технократически-нигилистической утопии она есть критика позитивизма и либерализма. Консервативный модернизм (или модернистский консерватизм) Юнгера является антиутопической утопией, проектом человеческого типа, который был бы способен получить власть над модерном, не оказавшись на ничейной земле утопии.
Юнгеровская критика либерализма указывает на слабые места либерального проекта, хотя его собственный проект не содержит попытки разработать теорию альтернативных политических институтов. «Рабочий», вопреки видимости, - это не политическая книга. Национал-большевистский критик Вольф Персон назвал ее «самой аполитичной книгой». Сам Юнгер потом сожалел, что «получилась критика современности, особенно в отношении «бюргера». Она имела мало общего с сутью дела» (из письма Генри Пларду 24 сентября 1978. Werke 8. S. 390). «Антибуржуазного аффекта» в книге «Рабочий» нельзя не заметить, как и того факта, что он приводит к некоторым несправедливостям. Однако в книгах «Рабочий» и «Тотальная мобилизация» они остаются куда менее экстремистскими, чем национал-революционные выпады и демарши в юнгеровской публицистике тех лет.
Юнгер - не политический мыслитель, и даже не политический поэт. Он скорее - метафизик и гностик, поэт метафизический. То, что в 1926-1930 гг. он все же стал националистическим памфлетистом, можно объяснить исходя из горестного опыта Германии 20-х гг. и глубоко личной обиды, вызванной у Юнгера чувством проигранной войны и бесполезного пребывания на полях сражений. Глубокое оскорбление постоянно высвечивается в его произведениях тех лет и оказывается плохим политическим советчиком. Его поддержка «революционного национализма» и «героического реализма» похожа на бегство от столкновения с политической действительностью в политический миф - в фикцию, которая больше не осознает своей фиктивности.
И все-таки нельзя делать Юнгера теоретиком национал-социализма, даже если согласиться с тем, что его публицистические работы до 1933 г. внесли свой вклад в формирование духовного климата и настроений, которые могли быть выгодны национал-социализму. Юнгера нельзя считать ответственным и за то, что захват власти национал-социалистами превратил его национал-революционную риторику и мифологию в преступную политическую реальность, чего сам Юнгер не предполагал и не замышлял.
Книга «Рабочий» не относится к «народническому» варианту национализма тех лет. В течение ближайшего времени не будет более ни одной политической величины, которая не старалась бы действовать с помощью призывов к социализму и национализму, и нужно иметь в виду, что эта фразеология доступна всякому, кто умеет пользоваться азбукой (Der Arbaiter, S. 249; Werke 8. S. 253).
Подобные заявления, а также тот факт, что герой книги, «рабочий», ориентируется на планетарное, наднациональное государство, отлучает это сочинение от национал- социализма и от всей «народнической» идеологии. Убедительна в этом отношении самооценка Юнгера.
«В Германии книгу встретило приятное затишье. Она вышла во второй половине 1932 г., незадолго до третьего рейха (предисловие книги датировано 14 июля 1932 г., а захват власти национал-социалистами произошел 30 января 1933 г. - П. К.), но ни национал-социалисты, ни их противники не могли ничего с этим поделать. В конце было сказано, что образ «рабочего» не является ни национально, ни социально ограниченным, но имеет планетарный характер. «Техника является униформой рабочего». Это с неудовольствием отмечалось и правыми и левыми. В «Фёлькишер беобахтер» появилась рецензия, в которой писалось, что я оказался «в зоне прицельного попадания» (из письма Пларду от 24 сентября 1978. Werke 8. S. 389).
В книге Юнгера национализм критикуется за то, что в нем много еще остается от индивидуализма» и социализма, за то, что в нем еще слишком сильно влияние массы», за то, что и в том, и в другом «речь идет о попытках, в которых еще участвуют определяющим образом как индивидуум, так и масса» (Der Arbeiter. S. 249. Aerke 8. S. 253), - все это тем более относится к национал-социализму.
На деле не так уж трудно понять, почему книга встретила отрицательную реакцию. «Рабочий» ни в коей мере не был «народнической» книгой. Оценка «Рабочего» как «конституции национал-социализма» полностью упускает из виду положение дел в момент выхода книги.
Осуждение ее в «Фёлькишер беобахтер» точно обозначило расхождения между Юнгером и национал-социализмом. Юнгер не был сторонником учения «крови и почвы», он был интеллектуалом. Рецензент писал: «Как относится Юнгер к основному вопросу всего бытия, к проблеме крови и почвы? Ответ может быть только один: вообще никак». Юнгера в этой рецензии обвиняли в «опасной склонности к умствованиям» и в подверженности «французским влияниям». Кроме того, рецензент отмечал: «В конце остается одна загадка, особенно непостижимая для нашей молодежи: как из солдата-фронтовика Юнгер превратился в человека, имеющего удивительное свойство с русским интеллигентом Достоевским, который за чаем и куревом ночи напролет обсуждает основные проблемы жизни?» Правда, Юнгер утверждает, что понятие рабочего необходимо понять так, как это делаем мы, национал-социалисты, но, с другой стороны, он привержен марксистскому классовому учению». Все предпосылки размышлений «совершенно неверны», так как произведение не основано на фундаментальном вопросе крови и почвы, «вновь подтвердилась чуждая жизни литературность этого взгляда на мир». Юнгер, сетует рецензент, не стоит на почве расового учения. «Если Юнгер серьезно говорит о расе «рабочего» и утверждает, будто крестьянин, поскольку он пользуется машиной, не является более крестьянином, то это вновь свидетельствует о трагедии человека, утратившего путь к первопричинам всего сущего. Не «эпоха рабочего» [...] а «расово-народная эпоха». Национал-социалистический рецензент решился далее на удивительный вывод: «Эрнст Юнгер доказал этим своим последним произведением, что он глубоко и, пожалуй, безвозвратно погряз в либерализме, так как «ставит на один уровень с нашим развитием развитие в Китае и России.» Рецензент приходит к выводу: «Нам жаль Эрнста Юнгера. Когда-то мы считали его одним из лучших авторов нашей литературы».
Книгу «Рабочий» никак нельзя было согласовать с национал-социалистической идеологией крови и почвы, так как тип рабочего является в той же степени транснациональным, в какой транссоциалистическим и транскапиталистическим. Поэтому ошибочна оценка Шварцем книги «Рабочий»: «С несравнимо большим правом, чем идейный конгломерат Альфреда Розенберга книга Юнгера должна бы называться «мифом XX в.»: разве НСДАП не поступила бы умно, если бы выбрала этого несравнимо более умелого автора в качестве идеолога ее мировоззрения?».
Национал-социализм столь же мало мог узнать свой народнический миф в национал-большевистском типе юнгеровского рабочего, сколь мало сам Юнгер мог увидеть воплощение своего представления о тотальной мобилизации в захвате Гитлером тотальной власти.
Так как национал-социализм представлял одно из движений модернизма, а «Рабочий» был мифом модерна вообще, то между ними, конечно же, были точки соприкосновения. Констатация близости (но также и дистанции) справедлива также для отношения «рабочего» к другой стороне модернизма, - к большевизму.
Юнгера часто - и правильно - называют национал-большевиком, однако надо отметить, что его «Работник» является одновременно как мифом большевистской тотальной мобилизации, так и имплицитной критикой большевистского социализма с его понятием труда, основанным на классовой борьбе, книга Юнгера утверждает универсальность рабочего как сущности и типа и тем самым показывает, что экономическая марксистская категория «рабочего класса» как пролетариата недостаточна и не принимает во внимание повсеместное распространение «трудового характера» в эпоху модерна.
«Рабочий» является образом, который принимает мировой дух в высшей точке модерна, а гегельянско-идеалистическая и марксистско-материалистическая трактовка образа работника являются только двумя сторонами одной медали. Потому что «за воплощением мирового духа стоит материя, а не идея. Теория, как это часто и решительно подчеркивает Гегель, не определяет действительности, напротив, действительность определяет идеи и изменяется, исходя из себя самой. Даже технические открытия следуют ее принуждению. В конце концов она не выдумывается и не случайна. Этому соответствует тот взгляд на материю, который ведет назад к Платону. Он является не материалистическим, но материальным». (Der Arbeiter, S. 316; Werke 8. S. 390).
Экономическая трактовка рабочего затрагивает только часть тотальной мобилизации модерна. Посредством тотальной мобилизации человек становится «идейно целостным рабочим», для которого мир является только материалом технического освоения и овладения.
Эта мобилизация начинается с гегелевской теории мирового духа как такового, который в деятельности субъективного духа, человека, движет вперед процесс мировой истории. Гегель тоже не знает различия между развитием человеческого труда и развитием мира. Мир полностью отдан в руки человека и его труда. Однако гегелевское видение процесса мировой истории и человеческого труда достигает прорыва только с тотальным характером груда в первые три десятилетия XX в. Гегельянская трактовка мировой истории как тотального овладения человека историей достигает в реакционном модернизме национал-социализма и сталинском модернизме своей вершины, хотя это и является искажением подлинных намерений Гегеля. Однако оба они стоят под знаком наследия Гегеля. Тотальный характер труда этой эпохи проявился в организованных, подобно трудовому процессу человеческих жертвоприношениях. Юнгер лишь позднее, через трактовку Доносо Картеса обнаружит, что Гегель является просто» похитителем мозгов» модерна.
В 1932 г. Юнгер пророчески предвидел диалектику превращения тотального характера труда в тотальное техническое пространство смерти: «В сравнении с этим поле боя является для типа (рабочего) особым случаем тотального пространства. Он защищается в борьбе, средствами, которым присущ тотальный характер. Так появляется понятие зоны уничтожения, которая создается с помощью стали, газа, огня и других средств, а также с помощью политических и экономических воздействий. В этих зонах больше де-факто нет никаких различий между сражающимися и не сражающимися. [...], но это является знаком возросшей, крайне абстрактной жестокости» (Der Arbeiter. S. 149; Werke 8. S. 153). Его (отдельного человека) боевая сила является не индивидуальной, но функциональной ценностью; солдаты больше не идут на гибель, а просто делают вылазку (Ibid. S. Ill: Werke 8. S. 115).
Пророчество Юнгера свободно от моральных приговоров, но не от сострадания. Даже если, как утверждает Юнгер, нельзя разбивать сейсмограф за то, что землетрясение, которое он показал в конце 1932 г., действительно наступило в 1933-м, - все же остается вопрос о роке и о гордыне брутального модернизма.
4. Модерн боли и гражданской войны
Предпринятый здесь анализ трактовки нашего века в творчестве Юнгера сосредоточен на его произведениях 1920-1932 гг., то есть на двадцати из 80 лет творчества столетнего автора. Мы не сказали о превращении рабочего в человека-титана, возвращающегося к своей матери Земле, о первопроходце, анархисте, метаисторике постмодерна и об идиллии нижнесаксонского пастора в романе «Рогатка». Данные размышления по поводу столетия со дня рождения Юнгера ограничиваются первой, страшной половиной нашего века, чтобы показать Юнгера боли, Юнгера гражданской войны.
Возложить на Юнгера ответственность за заблуждения нашего века и его науки значило бы спутать одновременность с причинностью, как это делал тот эмпирик, который из фактов одновременности криков петуха и восхода солнца делал вывод, что солнце восходит, потому что петух кричит. Из того, что Юнгер является эпическим поэтом ужасов нашего века, не следует, будто его творчество причинно их определяет. Мы не можем сделать его козлом отпущения за наши грехи и надеяться, что если мы, исходя из политической благопристойности и political correctness, изгоним его с его творчеством в пустыню, то избавимся от всех обоюдоострых модернизмов этого века. Говоря об Эрнсте Юнгере как поэте XX в., считают, что он разделял немецкие слабости и промахи этого века. Он, мол, имел в 20-е годы тех же блох, что и собаки, подле которых он находился.
Ни попытки найти козла отпущения, ни попытки возвеличить поэта нового швабского бидермейера не справедливы в отношении Эрнста Юнгера. Юнгер послевоенного времени не является вторым Мерике, а его творчество не является «магией веселого настроения». Напротив, его произведения формируют трагический эпос модерна. Юнгер не является символом нашей попытки отделаться еще раз от всего, но он является трагической фигурой и вестником темных сторон человеческого существования и истории/Трагедия не возникает там, где господствует либо только черное, либо только светлое. Предпосылкой трагического эпоса является свет во мраке, так как только при появлении мрака и неурядиц в самой по себе доброй действительности может возникнуть трагическое.
Основополагающим трагическим конфликтом в истории человечества является противоречие между божественным правом и претензией человека на власть, или. говоря словами Юнгера, между правом богов и властью титанов. Этот конфликт выступает в наш век и в эпоху модерна с неизвестной до сих пор силой и жестокостью, однако он не был вызван только ими. Противоречие между правом богов и властью титанов так же старо, как историческое бытие человечества. На языке теологии оно называется первородным грехом, ибо оно присуще каждому человеку и каждой нации.
Но трудность и суровость испытаний человека возросли с наступлением модерна. В этом смысле и на исходе эпохи модерна можно считать верным то, что говорится о первых испытаниях технического мира. «Вся сущность машины, по-видимому, состоит в том, чтобы помочь нам в лучшем познании нас самих, - в познании того, чем мы не являемся». (Strahlungen II. S. 155).
Смысл нашего века, по-видимому, вообще состоит в том, чтобы помочь нам понять, чем мы не являемся.
Л-ра: Вопросы философии. – 1997. – № 12. – С. 15-27.
Произведения
Критика
