Драматургия жизни, драматургия творчества
И. Гринберг
К какому роду литературы относятся книги, написанные Александром Штейном, сразу не скажешь. В них — «то скрипка слышится, то будто фортепьяно»... На первый взгляд перед нами — воспоминания, рассказ о современниках, о пережитых событиях, о том, что случалось с самим автором. Один за другим, а иногда и вместе, проходят по страницам этих книг люди разного возраста, профессий, жизненного опыта, уровня известности. Среди них ученые — Е. В. Тарле и К. И. Чуковский, моряки — А. Г. Головко и И. С. Исаков, кинорежиссеры — А. П. Довженко и М. И. Ромм, театральные режиссеры — Г. А. Товстоногов и Н. П. Охлопков, актеры — Л. Свердлин и К. Лавров, драматурги — Б. Лавренев и В. Вишневский, А. Файко и Н. Погодин, А. Вампилов и В. Розов, прозаики — Ю. Герман и Н. Чуковский, поэты — О. Берггольц и М. Светлов, комиссар милиции И. В. Бодунов и летчик Вася Очнев... Долгий перечень этот еще не полон, но и он свидетельствует о том, что жизнь Штейна была богата интереснейшими встречами и ему есть о ком порассказать. Впрочем, слово «встреча» на сей раз не очень уместно: с людьми, здесь поименованными, Штейн, по преимуществу, был связан делом, совместными трудами, и эти рабочие отношения обычно совмещались с дружескими.
Все так, и, однако же, называть книги Штейна мемуарами неверно, неточно. Вы читаете строки, посвященные пьесам и повестям Б. А. Лавренева или романам Ю. П. Германа, и слышите голос критика, хорошо понимающего особенности прозаического повествования. Обращаетесь к разделам «Клубника в ноябре» или «Жалобная книга» и находите здесь уже саму художественную прозу, с отчетливо прочерченным сюжетом. Сосредоточиваете свое внимание на записях, собранных под заголовком «Что есть драматургия», и понимаете, что перед вами страницы, соединяющие публицистическую остроту, лирическую исповедальность, лабораторный поиск. Нет, решительно книги Александра Штейна невозможно числить по какому-либо одному, строго определенному жанровому «разряду». Скорее можно сказать, что именно соединение различных способов изложения и потребно писателю для целей, им поставленных, для наиболее свободного, емкого и притом единого рассказа, разносторонне и гибко охватывающего течение жизни.
Но что же тогда можно признать движущей силою повествования? Не простое же чередование фактов в их хронологической и причинной последовательности!
Штейн весьма вольно переходит от одного мотива к другому, ставя рядом дела и переживания, разделенные десятилетиями, принадлежащие, можно сказать, к различным эпохам. Один из возможных примеров — раздел или, вернее, даже подраздел «Факел на Фонтанке»; имеется в виду Большой драматический театр, первые этапы его истории. Как будто — тема очерчена очень точно... Но о чем только здесь не говорится — и о Фонтанке, на которой стоит театр, и о других примечательных зданиях, на этих же берегах находящихся, и об интересных людях, здесь живших и работавших (среди них — Рашевская и Ахматова, Филонов и Терентьев, Горький и Блок), и о том, как в год создания театра генерал Юденич уже глядел в бинокль на Петроград, был разбит и отброшен, а 22 года спустя так же рассматривал Ленинград гитлеровский полководец фон Лееб с теми же последствиями, и о том, как сам рассказчик в молодые годы любил «налегая на весла, плыть по Фонтанке, обгоняя лодочки с влюбленными парочками» и восхищаясь несравненным городом... Все это оказано на трех страницах — не более. И никакого ощущения тесноты, либо скороговорки, либо сумятицы не возникает — должно быть, потому, что смежные звенья повествования поддерживают, дополняют и развивают мотивы, здесь возникшие, и все это вместе складывается в движущуюся картину времени, переживаемого и обдумываемого рассказчиком. Да и сам он — часть этого движения, одно из действующих лиц, здесь выступающих. Более того, если присмотреться, вчитаться, понимаешь, что Штейн на поверку рассказывает нам, как были написаны и поставлены его пьесы — «Гостиница „Астория“», «Океан», как ставился по его сценарию фильм «Адмирал Ушаков». Но так как он чрезвычайно внимателен к тем, кто был прообразами его героев, кто на подмостках или на съемочной площадке давал сценическую либо экранную жизнь его произведениям, к тем, кто — скажем шире! — шел вместе с ним по дорогам войны и мира, — книги его далеки от автобиографичности, понимаемой узко, однолинейно, они просторны, многолюдны, насыщены свершениями, нередко исторического значения.
Средняя Азия в годы гражданской войны и московская театральная жизнь; зарубежные впечатления и переписка с друзьями в годы Великой Отечественной войны... А более всего, с наибольшей полнотою и наивысшим душевным волнением — дела и люди флота, Ленинград мирных, блокадных, и снова — мирных, строительных лет. Страницы немалой, как говорится, объективно-познавательной ценности. И вместе с тем, это книги очень личные, позволяющие читателю составить отчетливое представление не только о том, как и где жил, что и когда делал автор, но и о его убеждениях, взглядах, склонностях, замыслах...
Должно быть, для того чтобы дополнить, подчеркнуть внутреннюю цельность повествования, Штейн ввел в каждую из книг наружные, очевидные скрепления, мотивы, которые могут быть названы «сквозными». Не убоясь возможных упреков в монотонности, опять и опять повторяет он: «что есть драматургия?» — и этот вопрос звучит то в беседе с Вампиловым, то в рассуждениях о принципах Чехова, Горького и о путях развития драмы, то в сопоставлении нескольких военно-морских судеб, то в раздумьях о творчестве Олеши, то в попытках определить место героя в системе драматургических образов, то в изложении занятного, многое говорящего эпизода из практики прекрасного актера Лаврова, то в чреде житейских происшествий разного сорта, то, наконец, в торжественном, несколько патетическом заключении «Вместо эпилога», опять-таки завершающемся все тем же вопросом: «Поиск продолжается. Что есть драматургия?»
Этот вопрос Штейн задает по преимуществу тогда, когда по ходу повествования с особенной выпуклостью, наглядностью выступают связи, возникающие меж судьбами и событиями, дает себя знать напряженность жизненных условий, человеческих отношений, поступков, помыслов. Можно с уверенностью утверждать: именно бесконечно многообразное, сложное взаимодействие реальных обстоятельств различного масштаба, исторических законов и индивидуальных воль, стремлений и есть источник создания произведений, сильных своей убежденностью, достоверностью, опирающихся на факты, но их не копирующих, а приводящих в действие таящуюся в них взрывчатую силу обобщений.
Или, короче говоря: драматургия образная имеет своей основой драматургию жизни. Движение этих мощных рядов, их постоянное пересечение и стремится воссоздать драматург Штейн в своей прозе. Отсюда и ее густая насыщенность всевозможными, тесно сопоставленными случаями из жизни, размышлениями, экскурсами, признаниями, справками, что, казалось бы, и уводят в сторону от основной темы, а на поверку ее поддерживают, укрепляют.
Вот начинает писатель один из важнейших для него разделов: «Мой океан». В конце концов он расскажет, как была поставлена его пьеса «Океан» на сцене Большого драматического театра, как актер Лавров, при помощи «ключа», данного ему режиссером Товстоноговым, «превратил роль в характер», а консультантом этого спектакля был командир миноносца, капитан второго ранга Владимир Пирумов, знакомство с которым и позволило драматургу завершить работу над пьесой, над образом ее главного героя Платонова.
Но сначала Штейн познакомит читателей со своим племянником — военным моряком, радиоинженером, поэтом, вспомнит о том, как сам попал, «совсем зеленым», молодым журналистом на флотские маневры в Кронштадт, как писал вместе со старым балтийцем Зеновиным сценарий, по которому был снят фильм «Балтийцы», а на обсуждении его впервые встретился с адмиралом Исаковым, расскажет об этом выдающемся флотоводце и замечательном человеке, и о том, как он был консультантом фильма «Адмирал Ушаков», поставленного Михаилом Роммом по сценарию Штейна, о еще одном консультанте этой же постановки — академике Тарле, о своем товарище, балтийце Николае Чуковском, — и еще о многом другом, что можно также считать подступами к созданию спектакля «Океан» и что вместе с тем имеет совершенно самостоятельную жизненную и повествовательную ценность.
Одна, другая, третья сцена, написанные выразительно, сжато, с действующими лицами подобного рода, и обязательно вспоминаешь о том, что основа драматургии, так же как и прозы, — человеческие отношения и характеры, полнота и глубина их воплощения.
Скажу с наибольшей обстоятельностью еще об одном разделе книги «Второй антракт», названном «Человеку нужно, чтобы у него звонил телефон»... Слова, взятые в качестве заглавия, принадлежат Юрию Павловичу Герману, и ему-то посвящена эта часть книги.
Не хочу ни в малой мере приуменьшать внимание и приязнь автора к иным своим героям. Но как не заметить и тщательный подбор данных, касающихся биографии Юрия Павловича, и характеристику его родителей, и обилие приводимых документов, и привлечение различных повествовательных жанров — от рассказов с законченной самостоятельной фабулой до лирических «отступлений».
Здесь, очевидно, дают себя знать, по меньшей мере, два обстоятельства.
Во-первых, рассказчика связывала с его героем особо долгая и глубокая дружба, протянувшаяся через три с половиной десятилетия.
А во-вторых, душевный мир Юрия Павловича Германа был так необычно разнороден, в нем совмещались чувства, так трудно сочетающиеся, — к примеру, редчайшая чуткость, нежность и способность быть беспощадно суровым, — так быстро сменялись его преходящие, наружные увлечения и так неколебимо тверд он был в своих коренных убеждениях и пристрастиях, что все это чрезвычайно сложное единство нужно было воспроизвести не суммарно, а в подробностях, звено за звеном, грань за гранью.
Алексей Максимович Горький, дружелюбно поддержавший юного дебютанта Германа публичной похвалою его роману «Вступление», а затем с глазу на глаз жестоко разбранивший его за скоропалительность в работе над этой книгой. Опытный, искушенный прозаик Герман, постоянно и увлеченно работающий с молодыми писателями, отстаивающий, пропагандирующий их творчество. Многолетняя дружба Юрия Павловича с И. В. Бодуновым, работником уголовного розыска и великолепным человеком, в своем трудном деле сберегавшим доверие к людям и умевшим выводить их на прямую дорогу. Страстная влюбленность Юрия Павловича в Чехова — писателя и человека, восхищение его «великолепной житейской энциклопедичностью», «его изумляющим знанием людей, живущих во всех этажах современного Чехову общества». Тут стоило бы сказать и о том, как дорога была Герману совершенная естественность прозы и драматургии Чехова, ненависть ко всему мнимому, показному, наигранному, претенциозному.
Страницы, характеризующие отношения Юрия Павловича с другими людьми, следуют одна за другой. Некоторые разделы так и называются: «Горький и Герман», «Мейерхольд и Герман», «Ильф и Петров и Герман», «Головко и Герман»... Но по существу и во всех других главах этой части книги писатель непременно находится в тесном общении со своими товарищами по перу, военными, врачами, работниками самых различных профессий. Вот уж поистине — человек среди людей, художник среди своих героев, безгранично милых его сердцу! Без интенсивнейших, широко разветвленных сердечных связей Герман непредставим — ив жизни, и в книгах. Это важнейшая черта его личности, драматургия его биографии, творческого пути.
Здесь к месту вспомнить первую книгу Штейна этого ряда, вышедшую одиннадцать лет тому назад: «Повесть о том, как возникают сюжеты». Некоторые разделы ее включены теперь в книгу «Небо в алмазах», и тем подчеркнута их внутренняя близость. Да, Штейн продолжает начатую им работу — в том нет сомнения. И, однако же, в его прозе произошли изменения довольно существенные.
В первой книге преобладало, можно сказать, портретное начало; более всего удались рассказчику «монохарактеристики» Охлопкова, Вишневецкой, Лавренева, не говоря о страницах непосредственно автобиографических.
И во «Втором антракте», как мы имели возможность убедиться, действует энергия постижения душевного богатства, воплощенного в неповторимой ценности личных стремлений, индивидуальных дарований. Но теперь гораздо решительнее, рельефнее выступает мощная сила, во всех этих замечательных людях живущая и за ними стоящая, — эпоха, ставшая смыслом жизни, судьбою поколения, определившая его поиски, надежды, тревоги, утраты, открытия.
Можно ли здесь говорить о поколении? Ведь, к примеру, Б. Лавренев, А. Зонин, В. Вишневский были участниками гражданской войны, а для Ю. Германа, О. Берггольц, да и самого рассказчика она уже была воспоминанием детских, в лучшем случае — отроческих лет.
Но старшие и младшие по возрасту действующие лица книг Штейна оказываются историческими, общественными сверстниками. Их много — вот что прекрасно! — а каждый из них личность, и какая! Прочтите только список тех, кто ходил в знаменитую, прославленную Ольгой Берггольц «Слезу». Он так велик, что я отсылаю читателя к соответствующим страницам «Второго антракта», как нельзя более красноречиво свидетельствующим о богатстве нашей литературы и искусства и о близости содружества художников слова, кисти, экрана, сцены.
Да, Штейн имел достаточно оснований для того, чтобы, словно невзначай, сказать о «молодости нашей, слепяще-веселой, полной нелепого шума, неугомонности, прекрасного товарищества и чистых помыслов».
Л-ра: Звезда. – 1977. – № 4. – С. 220-222.
Критика
