Джонатан Сафран Фоер. Вот я
(Отрывок)
I
До войны
Когда началось разрушение Израиля, Исаак Блох выбирал между самоубийством и переездом в Еврейский дом. Он жил в квартире с книжными стеллажами до потолка и коврами, в ворсе которых могли без следа утонуть игральные кости; затем в квартирке-полуторке с грязным полом; в лесных хоромах под равнодушными звездами; в погребе у христианина, для которого через три четверти века на другом конце света выросло дерево, увековечившее его праведность; а затем жил в норе, причем столько дней, что колени у него потом так и не разогнулись до конца; жил среди цыган, партизан и почти благочинных поляков; в лагерях для беженцев, мигрантов и перемещенных лиц; на корабле, где имелась бутылка с кораблем, который один страдавший бессонницей агностик чудесным образом внутри нее построил; на другом берегу океана, которого так и не переплыл до конца; над полудюжиной бакалейных лавок, на устройстве и продаже которых за малую цену гробил здоровье; рядом с женщиной, что без конца перепроверяла замки, пока не изломала их все, и умерла, состарившись, в сорок два без единого звука благодарности, но с клетками убитой матери, все еще делившимися в ее мозгу; и наконец, последние четверть столетия в тихом, заметенном снегом домике в Сильвер-Спринг: десятифунтовый Роман Вишняк, выцветающий на кофейном столике; "Враги. История любви" — кассета, размагничивающаяся в последнем исправном видеомагнитофоне планеты; яичный салат, становящийся птичьим гриппом в холодильнике, залепленном, как мумия, фотографиями чудесных, гениальных, не страдающих от опухолей правнуков.
Немецкие садоводы подрезали семейное древо Исаака до самой галисийской почвы. Но интуиция и удача без всякой помощи сверху помогли ему укорениться на тротуарах города Вашингтона, округ Колумбия, и увидеть, как древо снова вытянется и раскинет ветви. И если Америка не обернется против евреев — пока не обернется, поправил бы его сын Ирв, — это дерево будет ветвиться и будет давать отростки. К тому времени Исаак, разумеется, опять будет в норе. И пусть он так и не разогнет колен, и пусть никто не знает точно, сколько ему лет и насколько приблизились неведомые новые унижения, пришла пора разжать свои еврейские кулаки и признать начало конца. Признание от принятия отличает депрессия.
Даже не говоря о гибели Израиля, момент был вовсе неудачный: какие-то недели до бар-мицвы его старшего правнука, что Исаак считал чем-то вроде финишной линии собственной жизни с тех пор, как пересек предыдущую финишную линию — рождение младшего правнука. Но не ведаешь, когда старая еврейская душа освободит твое тело, а тело освободит лакомую однушку для следующего тела из списка очередников. Но годы не поторопишь и не удержишь. Опять же, покупка дюжины невозвратных авиабилетов, бронирование целого крыла в вашингтонском "Хилтоне" и внесение двадцати трех тысяч долларов депозита на бар-мицву, вписанную в календарь, еще когда шли последние Олимпийские игры, не гарантируют, что все это произойдет.
По коридорам "Адас Исраэль" протопал табун пацанов, смеющихся, пихающихся; их кровь так и носилась от формирующихся мозгов к формирующимся гениталиям, а потом обратно, в антогонистической игре полового созревания.
— Ну серьезно, — сказал один, теряя "З", зацепившееся за брекет, — с минетом одно только хорошо, что заодно подрочат тебе не всухую.
— Аминь.
— А иначе ты просто пихаешь в стакан воды с зубами.
— Что бессмысленно, — согласился рыжий паренек, у которого мурашки бежали от одной мысли об эпилоге "Гарри Поттера и Даров Смерти".
— Нигилистично.
Если бы Бог был и судил, Он простил бы этим шалопаям все, зная, что их обуревают стихии, и внешние, и внутренние, ведь и они по Его подобию.
Мальчишки примолкли, замедлив ход у питьевого фонтанчика, чтобы попялиться на Марго Вассерман. Говорили, что ее родители паркуют две тачки рядом со своим гаражом на три места, поскольку всего машин у них пять. Говорили, что ее карликовому шпицу не отрезали яйца и они здоровые, как дыньки.
— Черт, хотел бы я быть этим фонтанчиком, — сказал малый с еврейским именем Перец-Ицхак.
— А я бы лоскутком, который вырезали из ее трусов с окошком.
— А я бы хотел накачать член ртутью.
Пауза.
— Это че еще за херня?
— Ну, — пояснил Марти Коэн-Розенбаум, урожденный Хаим бен Кальман, — типа… чтобы он стал как градусник.
— Суши его подкормишь?
— Да просто накачать бы. Да хоть как. Чуваки, вы же поняли зачем.
Четыре синхронных кивка, как у зрителей в настольном теннисе.
Шепотом:
— Засунуть ей в задницу.
Остальным повезло иметь матерей из двадцать первого века, которые знали, что температуру можно измерить электронным градусником в ухе. А Хаиму повезло, что внимание его товарищей что-то отвлекло и они не успели припечатать его прозвищем, от которого он нипочем бы не избавился.
Сэм сидел на скамье у кабинета рава Зингера, голова опущена, взгляд на раскрытые ладони, сложенные на коленях, как у монаха, изготовившегося идти на костер. Мальчишки остановились, и их отвращение к себе обратилось на него.
— Мы слышали, что ты написал, — начал один, ткнув в Сэма пальцем. — Это уже не шуточки.
— Поднасрал, брат.
Выходило странно, потому что обычно непомерное потоотделение у Сэма начиналось не раньше, чем угроза минует.
"Я это не писал, и я тебе не… — кавычки пальцами, — брат".
Он мог бы так сказать, но не стал. И мог бы объяснить, почему все было не так, как все думают. Но не стал. Вместо этого просто стерпел, как всегда поступал в жизни по херовую сторону экрана.
По другую сторону двери рава, по другую сторону стола от рава сидели родители Сэма — Джейкоб и Джулия. Им совсем не хотелось там быть. И остальным не хотелось. Все там были против желания. Раву нужно было измыслить какие-то глубокомысленно звучащие слова о некоем Ральфе Кремберге, которого в два часа предадут земле. Джейкоб предпочел бы работать над своей библией для "Вымирающего народа", или обшаривать дом в поисках пропавшего телефона, или на худой конец полазить по интернету, вызывая прилив дофамина. И еще сегодня Джулия собиралась взять выходной, вышло все наоборот.
— Разве Сэм не должен быть здесь? — спросил Джейкоб.
— Думаю, лучше, если сначала поговорят взрослые, — ответил рав Зингер.
— Сэм взрослый.
— Сэм не взрослый, — сказала Джулия.
— Оттого что трех стихов не доучил в благословении после благословения после гафтары?
Не обращая на Джейкоба внимания, Джулия положила ладонь на стол рава и сказала:
— Разумеется, огрызаться с учителем недопустимо, и нам нужно найти способ как-то все уладить.
— В то же время, — сказал Джейкоб, — может быть, отстранение — чересчур жесткая мера за не такой уж, по большому счету, серьезный проступок?
— Джейкоб…
— Что?
Стараясь что-то сказать мужу, но не раву, Джулия прижала два пальца ко лбу и слегка качнула головой, раздув ноздри. Сейчас она больше походила на помощника тренера у третьей базы, чем на жену, мать и члена общины, пытающуюся отвести океан от песочного замка ее сына.
— "Адас Исраэль" — прогрессивная школа, — сказал рав, на что Джейкоб отреагировал закатыванием глаз, равно задумчивым и брезгливым.
— У нас долгая и славная традиция видеть дальше культурных норм, господствующих сегодня или вчера, находить божественный свет, Ор Эйн Соф, в каждом ребенке. Расовые оскорбления для нас серьезный проступок, без сомнения.
— Что? — переспросила Джулия, меняя позу.
— Этого не может быть, — сказал Джейкоб.
Рав испустил долгий раввинский вздох и по столу подвинул Джулии листок бумаги.
— Он это сказал? — спросила Джулия.
— Написал.
— Что написал? — спросил Джейкоб.
Недоверчиво качая головой, Джулия ровным голосом прочла:
— Вшивый араб, китаеза, манда, япошка, педик, мекс, жид, слово на "н".
— Он написал "слово на "н""? — вмешался Джейкоб. — Или само слово на "н"?
— Само слово, — ответил рав.
Хотя Джейкоба должны были занимать неприятности сына, его развлекло то обстоятельство, что только одно это слово не может быть произнесено.
— Тут, видимо, какое-то недоразумение, — проговорила Джулия, передавая наконец листок. — Сэм нянчится с животными до…
— Цинциннатский галстук? Это не расовое оскорбление. Это форма секса. По-моему. Кажется.
— Тут не только оскорбления, — пояснил рав.
— Знаете, я почти уверен, что и "вшивый араб" — это тоже форма секса.
— Мне остается только поверить вам на слово.
— Я к тому, что, может, мы вообще не так поняли этот список.
Вновь не слушая мужа, Джулия спросила:
— А что об этом говорит Сэм?
Рав запустил пальцы в бороду, выискивая слова, будто макака, выискивающая блох.
— Он не признается. Категорически. Но до урока этих слов там не было, а за этим столом сидит только он.
— Это не Сэм, — сказал Джейкоб.
— Его почерк, — заметила Джулия.
— В тринадцать у всех мальчишек почерк одинаковый.
— Он не смог объяснить, как там оказался листок, — сказал рав.
— Он и не обязан, — заметил Джейкоб. — И кстати, если Сэм написал эти слова, то чего ради он оставил листок на столе? Дерзость доказывает его невиновность. Как в "Основном инстинкте".
— Но в "Основном инстинкте" она же и убила, — вступила Джулия.
— Она?
— Ножом для колки льда.
— Наверное, так. Но это кино. Ясно, все подстроил какой-то ученик, настоящий расист, затаивший злобу на Сэма.
Джулия обратилась к раву:
— Мы все сделаем, чтобы Сэм понял, почему его записка так оскорбительна.
— Джулия, — вступил Джейкоб.
— Достаточно ли будет извиниться перед учителем, чтобы не отменять бар-мицву?
— Именно это я собирался предложить. Только, боюсь, слухи об этой записке уже прошли в нашей общине. Так что…
Джейкоб громко и с огорчением выдохнул — привычка, которую либо он передал Сэму, либо сам перенял у него.
— И кстати, оскорбительна для кого? Огромная разница — разбить кому-то нос или боксировать с тенью.
Рав посмотрел на Джейкоба.
— У Сэма были какие-нибудь проблемы дома? — спросил он.
— Его перегружают домашними заданиями, — начала Джулия.
— Он этого не делал.
— И он стал готовиться к бар-мицве, а это, по крайней мере в теории, еще час каждый вечер. И виолончель, и футбол. А у его младшего брата Макса сейчас возрастной кризис, и это для всех испытание. А самый младший, Бенджи…
— Похоже, у него куча забот, — подытожил рав. — Тут я ему безусловно сочувствую. Мы много требуем от детей. Столько никогда не требовали от нас. Но боюсь, расизму у нас места нет.
— Конечно, — согласилась Джулия.
— Секунду. Теперь вы называете Сэма расистом?
— Я этого не сказал, мистер Блох.
— Сказали. Только что. Джулия…
— Я не помню точных слов.
— Я сказал: "Расизму нет места".
— Расизм — это то, что исповедуют расисты.
— Вы когда-нибудь лгали, мистер Блох?
Джейкоб инстинктивно еще раз пошарил в кармане пиджака в поисках пропавшего телефона.
— Полагаю, что, как любому живому человеку, вам приходилось говорить неправду. Но это не делает вас лжецом.
— Вы меня называете лжецом? — Джейкоб оплел пальцами пустоту.
— Вы боксируете с тенью, мистер Блох.
Джейкоб посмотрел на Джулию.
— Да, слово на "н", конечно, гадкое. Скверное, ужасное. Но оно ведь там одно из многих.
— По-вашему, в общем контексте мизогинии, гомофобии и извращений оно выглядит лучше?
— Только он этого не писал.
Рав поерзал на стуле.
— Если позволите, я скажу начистоту. — Он помолчал, помял большим пальцем ноздрю, как бы тут же отступаясь. — Сэму явно нелегко — быть внуком Ирвина Блоха.
Джулия откинулась на спинку стула, думая о песочных замках и синтоистских воротах, которые вынесло на берег в Орегоне через два года после цунами.
Джейкоб обернулся к раву:
— Простите?
— Как ролевая модель для ребенка…
— Это отличная модель.
Рав продолжил, обращаясь к Джулии:
— Вы, должно быть, понимаете, о чем я.
— Я понимаю.
— Мы не понимаем, о чем вы.
— Пожалуй, если Сэму не кажется, что любые слова, как их ни…
— Вы читали Роберта Каро — второй том биографии Линдона Джонсона?
— Не читал.
— Что ж, если бы вы были равом светского толка и читали эту классику жанра, вы бы знали, что страницы с 432 по 435 посвящены тому, что Ирвин Блох больше, чем кто-либо в Вашингтоне, да и вообще где бы то ни было, сделал для того, чтобы Закон об избирательных правах прошел в конгрессе. Мальчику не найти лучшей ролевой модели.
Твори
Критика
