Поэзия мысли
Винокуров Е.
Сто семьдесят пять лет назад, 19 февраля 1800 года, в селе Мара Тамбовской губернии родился Евгений Абрамович Баратынский. Из пажеского корпуса он был исключен за детскую шалость и в наказание зачислен рядовым в один из петербургских полков. Позднее он служил в Финляндии унтер-офицером, что было своего рода ссылкой. В 1826 году вышел в отставку, за год до этого, наконец, произведенный в офицеры.
Такова внешняя канва его жизни, бедной событиями. Содержанием его поэзии зато стала его внутренняя жизнь — сложная, богатая, глубинная.
Евгений Баратынский был связан дружескими отношениями со многими декабристами. После поражения восстания на Сенатской площади и в наступившие вслед за этим годы реакции лучшая часть общества встала в оппозицию к официальной жизни, утеряв позитивные политические идеалы. Баратынский явился выразителем этого пассивного протеста по отношению к царскому правительству, индифферентизма. Для его поэзии характерен уход в частную жизнь, в мир сугубо личных переживаний и чувств. Это было своеобразной оппозицией по отношению к царскому правительству.
В его поэзии, как и в его жизни, ничего внешнего. Нет почти никаких «надземных сооружений», все в глубине. Читателю, ищущему живописных картин, драматических сюжетов, он может показаться суховатым. Но читатель, который ищет смысла в явлениях, а не описания их, будет возвращаться к его книге не раз.
К Баратынскому хорошо подходят слова другого поэта, уже XX века:
И если подлинно поется И полной грудью, наконец.
Все исчезает, остается Пространство, звезды и певец.
В отличие от Пушкина Баратынский «вывел за скобки» весь цветущий, чувственный мир, мир зримый, вещный, оставив только мысль. Сам поэт считает, что он «перешел» «все страстное земное». Одинокий мыслитель, чуждый общего «праздника жизни», он занят размышлениями о бренности земного; недаром Пушкин назвал его «Гамлет-Баратынский».
Певец частного, индивидуального, сторонящийся общего, Баратынский писал:
Так иногда толпы ленивый ум
Из усыпления выводит
Глас, пошлый глас, вещатель общих дум,
И звучный отзыв в ней находит.
Но не найдет отзыва тот глагоя.
Что страстное земное перешел.
Он сам перешел по ту «сторону» страстей.
«Поэзия индивидуального одна для нас естественна», — утверждал он в одном из писем.
Баратынскому казалось слишком вульгарным земное пиршество. Он говорил, что смерть «смиряет» буйство бытия. «Толпе тревожной день приветен», — не уставал повторять он. А поэту осталась ночь. «Не к лицу веселье мне», — напоминает Баратынский. «Кто знает? Мнением сольюся я с толпой...?» — с тревогой вопрошает поэт, стремящийся сохранить свое своеобразие, «лица необщее выраженье», которым очень дорожил.
В послании к Богдановичу есть такие слова: «Новейшие поэты не улыбаются...» Новейшие поэты, к которым себя относил Баратынский, уже не разделяют пушкинское ликование по поводу жизни. О Баратынском можно было бы сказать, что он «неулыбающийся поэт». Он не восхищается красотою, как восхищался ею Пушкин. Он знал только горькую истину, только правду. И ценил только одну красоту, это «красоту правды»: «Я правды красоту даю стихам моим». Весь пушкинский цветущий, чувственный, эпикурейский пестрый мир — мир удовольствий и восхищений — Баратынский не принимает, он не верит во все это.
Тонкость переживания и честность мыслителя — вот что ценит поэт «Сумерек» и заявляет: «Им дали чувственность, а чувство только нам». Вечный, казалось бы, анализ, вечная горестная мысль: «Для всех один закон, закон уничтоженья...»
Баратынский — это непрестанная аналитическая мысль, он не живет — он мыслит, он рефлексирует, а мыслит строго последовательно, бескомпромиссно и мужественно. Точнее всех Пушкин сказал о нем: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален — ибо мыслит». За Баратынским прочно установилась репутация поэта мысли. Он сам о себе писал: «Все мысль, да мысль. Художник бедный слова...» Электронная вычислительная машина недавно надежно подсчитала, что чаще всего встречающееся слово у него это — «ум».
А сколько раз повторяется слово «мысль»!
«О мысль! тебе удел цветка»... «Что мыслю, то пишу...» «Сначала мысль воплощена в поэму сжатую поэта...» «Ныне мысль моя не сжата...»
Наслаждение и Боль—две точки Мира. два ощущения (состояния), связанных друг с другом. Ведь, как тень от солнца, боль всегда сопутствует наслаждению, идет за наслаждением. И эту сторону мира взял на себя, а вернее развил Баратынский. Его миссия — остановить внимание на этом. Он певец «боли», «холода», «разочарования», без которых немыслим мир, без которых мир был бы неполон.
В великой картине мира поэзии также нужен Баратынский. Он дополняет Пушкина, как бы контролирует своим горьким, «Охлажденным» умом безудержный, стихийный восторг великого поэта перед жизнью.
Живых восторгов легкий рой Я заменю холодной думой.
«Истина», встреченная поэтом в «пустыне бытия», так говорит: «И страстного отрадному бесстрастью тебя я научу».
Предвосхищая бодлеровское стихотворение «Падаль», Баратынский пишет свой «Череп», кончающийся примиряющей нотой: «Пусть радости живущим жизнь дарит, а смерть сама их умереть научит». Противоядие против смерти.в самой мысли о смерти. Как в народной поговорке: «Где растет яд, там растет и противоядие». Эта мысль — одна из основных у поэта. Баратынский, вырабатывая яд, вместе с тем вырабатывает и противоядие; он через все видит смерть — через покровы, через «покрывало майи».
О, все своей чредой исчезнет в бездне лет!
Для всех один закон, закон уничтоженья.
Во всем мне слышится таинственный привет
Обетованного забвенья!
«Обетованное забвенье» — вот что несомненно для Баратынского, помнящего не о мире, а о законе мира. Если эти мотивы у Пушкина случайные, если они — минутная слабость великого певца «жизненного праздника», то у Баратынского — это основное, главная тема, навязчивая идея.
Декарт хотел найти нечто такое, что было бы абсолютно безусловным для того, чтобы опереться на это достоверное как на математическую истину. Так и рационалистический Баратынский, этот русский поэтический Декарт, увидел одно за всем живописным разнообразием мира и природы — это забвенье, это уничтоженье. Всю жизнь навязчиво борясь с этой болезненной мыслью, с этой центральной идеей, он — и в этом, конечно, его величье — выходил победителем, насколько можно выйти победителем в сверхчеловеческой схватке: «Не вечный для времен, я вечен для себя».
Если Пушкин много пишет о славе, то Баратынский не обольщается и славой. Для него, человека имманентного, смысл жизни не вовне, а внутри, в глубине, в себе, в вещи для самой вещи. «Я, невнимаемый, довольно награжден за звуки звуками, а за мечты мечтами». Поэт любит повторять, что он и не ищет внешнего признания, внешнего успеха, — он весь сосредоточен, как эллинский мудрец, на ценностях скрытых, глубоких и тем самым на истинных, освобожденных от иллюзий, от обмана чувств. И в этом, по мнению самого поэта, прочность его позиции, устойчивость его стоической поэзии. Баратынский пишет о своем одиночестве. Не пушкинские «чаши круговые», «не буйные оргии», он славит «бокал уединения». Ему лучше «в одиноком упоеньи», чем «в бесплодном развлеченьи общежительных страстей». Но Баратынский, с другой стороны, не упоен своим индивидуализмом, его он воспринимает часто и как трагедию, как «дикий ад», из которого не видно выхода.
«Юноши толпой не побегут» за его поэзией, как он утверждает. Баратынский прекрасно понимает: он не для толпы. Поэт апеллирует к одному отдельному человеку, в отличие от Пушкина, обращающегося, если брать все его творчество в целом, к большому количеству людей, к многочисленным друзьям, поклонницам, знакомым, читателям. «И как нашел я друга в поколеньи, читател я найду в потомстве я». Один друг и один читатель, — перед его мысленным взором стоит одна личность, и мнение этой личности его интересует, у нее он хочет заслужить признание.
Баратынский — это борец с призраками, с иллюзиями, беспощадный, строгий, холодный. Он пишет: «Не призрак счастия, а счастье нужно мне». Поэт не согласится на полуправду или неприятную имитацию правды, на усыпляющий наркотик. Баратынский рационалистически последователен, он, не уклоняется от беспощадных вопросов, от вечных проблем. Поэт бескомпромиссен, готов Воспринять голую, ничем не завуалированную истину, как она представляется его разуму. Он, не дрогнув, принимает свет истины, хотя и неутешительной, более того, страшной, может быть.
Если для Пушкина разум — это антитеза смерти, то для Баратынского это: «Светильник твой — светильник погребальный». Даже в этом Пушкин и Баратынский диаметрально противоположны друг другу.
«Две доли» есть в мире по Баратынскому: одна — это пушкинская «надежда и волненье», другая — его «безнадежность и покой».
Больше всего Баратынский ценит верность, честность, преданность себе, своему внутреннему голосу; он так и пишет, что не «изменил наперекор судьбе» в «пустынной стране» ни музам, ни себе. Суровая верность себе, своему призванию, своему пути — вот что делает Баратынского Баратынским.
«Мгновенье мне принадлежит, как я принадлежу мгновенью». Поэт мгновенья — это поэт-импрессионист; он схватывает и запечатлевает миг, потому у него только сегодня, он не знает истории. Пушкин, его антипод, весь во внешнем мире, весь в истории, текущей объективно, вне поэта. Баратынский весь сейчас.
«Дорически прекрасный певец» — так называл Баратынского Г. Шенгели. Ему был по душе пейзаж суровый и простой — пейзаж Финляндии: «Граниты финские, граниты вековые». Если Пушкин любил юг, любил Кавказ, то Баратынский — и в этой случайности много неслучайного — попал на север и север сделал своей темой. «Камень» и «хлад» — вот его излюбленные слова. Холод природы и холод разочарования. Поэт любил «каменную отчизну», как он называл Финляндию.
Баратынский — поэт негативный, ему нравятся негативные определения; он не скажет «глухой» или «тихий», он скажет «незвучный голос мой»; не скажет «особый», а «необщим выражением»; у него «неприязненная сила», «неверное здоровье», «неприхотливая любовь».
Не верит Баратынский в любовь: «Уж я не верю увереньям, уж я не верую в любовь».
Или:
Близ рощи той его могила!
С кручиной тяжкою своей
К ней часто матерь приходила...
Не приходила дева к ней!
Баратынский верит в вечную любовь матери, в горький опыт людей.
Мастерство Баратынского высоко ценили поэты XX века. Ценили независимость его, суровую его честность. Бунин писал, что Баратынский «на литературу не мог смотреть, как это часто теперь бывает, как на средство к жизни, и не мог поэтому спуститься до ремесленничества в искусстве». Вот замечательный образец — стихотворение «Стансы».
В глуши лесов счастлив один.
Другой страдает на престоле;
На высоте земных судьбин
И в незаметной, низкой доле
Все благ возможных тот достиг.
Кто дух судьбы своей постиг.
Мы все блаженствуем равно.
Но все блаженствуем различно;
Уделом нашим решено,
Как наслаждаться им прилично.
И кто нам лучший дал совет,
Иль Эпикур иль Эпиктет?
Меня тягчил печалей груз;
Но не упал я перед роком,
Нашел отраду в песнях Муз
И в равнодушии высоком,
И светом презренный удел
Облагородить я умел.
Хвала вам, боги! предо мной
Вы оправдалися отныне!
Готов я с бодрою душой
На все угодное судьбине,
И никогда сей лиры глас
Не оскорбит топтаньем вас!
В этом стихотворении ни одного лишнего слова, оно спресованно, необычайно точно по мысли, совершенно по форме, законченно. Угрюмая и честная мужественность этого стихотворения отлилась в четкие строки, как будто бы выбито на меди. Можно ли рельефней отчеканить свое жизненное кредо, исчерпывающе передать гордое приятие судьбы, смелый взгляд на свой удел. Стихотворение можно повторять сколько угодно раз, и от повторения оно не потеряет своей суховатой и горькой прелести. Баратынский как бы «отжал» сахар и воду, которые встречались в стихах многих поэтов, предшествовавших ему.
Безукоризненное в своей цельности, это стихотворение очаровывает скрытой внутренней гармонией, соразмерностью частей, перекличкой зачина и концовки, неброскими, но сложными закономерностями поэтической речи.
Баратынский считал себя в первую очередь — исследователем. Холодным, аналитическим умом он анализировал, исследовал разные области человеческой психики«Две области; сияния и тьмы исследовать равно стремимся мы» — так и заявляет он в стихах о задаче поэта. Вот оно, это стихотворение, полностью:
Благословлен святое возвестивший!
Но в глубине разврата не погиб
Какой-нибудь неправедный изгиб
Сердец людских пред нами обнаживший.
Две области: сияния и тьмы
Исследовать равно стремимся мы.
Плод, яблони со древа упадет:
Закон небес постигнул человек!
Так в дикий смысл порока посвящает
Нас иногда один его намек.
Более того, он работу поэта прямо сравнивает с работой ученого. Баратынский говорит: «Плод яблони со древа упадает: закон небес постигнул человек». С Ньютоном сравнивается поэт, постигающий хотя не законы небесной механики, но законы человеческой психики. В задачу поэта входит постижение не только возвышенных устремлений человеческого духа, но и его «темных» глубин. В этом он был как бы предшественником Достоевского, много внимания уделявшего сложности и противоречивости душевного мира людей. Баратынский мог бы сказать о себе то же, что и Достоевский: «Меня зовут психологом: «неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю глубины души человеческой».
Баратынский требовал « реалистической, научной точности от поэзии. Он предлагал видеть в литературе «науку, подобную другим наукам». Требование реализма во что бы то ни стало — сильная сторона Баратынского. Требование беспощадной правды он противопоставлял ложноклассической высокопарной ходульности. И в этом смысле он, как никто из поэтов начала XIX века, близок гоголевской натуральной школе. «Низкие истины» ему были дороже «возвышающего обмана». Достоин уважения, по его словам, «еще один неправедный изгиб людских сердец пред миром обнаживший», то есть бескомпромиссный художник, решительно становящийся на сторону реалистической честности, истины..
Для начала прошлого века это заявление было исключительной дерзостью. Это был удар по прекраснодушной и выспренней «изящной словесности» альбомной и салонной, имевшей перед собой одну цель — устраниться от всего неприятного, низкого.
Баратынский, как никто, следовал совету Пушкина идти своей собственной дорогой, не оглядываясь по сторонам, туда, куда влечет его ум, «усовершенствуя плоды высоких дум, не требуя наград за подвиг благородный».
Не стремясь заигрывать с читателем, думая только о своей великой жизненной задаче, Баратынский являет собой пример строгого и честного мыслителя и как свой входит в наш XX век, век науки. Его поэзия, лишенная риторических украшений, рококовых завитушек, своей голой простотой приходит к нам, ничего не утеряв со временем. В нем нечему; стареть, ведь у него нет тех пышных цветов красноречия, которые так недолговечны, которые вянут очень скоро после своего появления.
Сколько модных когда-то поэтов устарело за это время, но Баратынский вне моды, и потому он сохранился во всей своей свежести до наших дней.
Спрессованная, как динамит, мысль, трезвый и выстраданный взгляд на мир, мудрость познающего, а не краснобайские фигуры развлекателя — все это обеспечило долголетие поэту. '
Над ним можно думать, утверждаемое им можно оспаривать, но это будет разговор с достойным . собеседником, с человеком, много размышлявшим, много пережившим. Каждое его высказывание — это плод большой внутренней работы, оно подкреплено всем опытом жизни, огромным душевным напряжением, без которого не было бы той силы высказывания, той энергии, что нас заражает. Правда, Баратынский требует подготовленности читателя, встречного душевного напряжения и серьезности от него.
Читатель должен быть и сам озабочен великими проблемами жизни, должен быть настроен на одну волну с ним, быть в круге его вопросов.
Баратынский — родоначальник целой линии в русской поэзии.
Баратынский — провозвестник строгой, философской поэзии.» Он писал:.
Исчезнули при свете просвещенья Поэзий ребяческие сны
И хотя в этом своем стихотворении он сетует на то, что наступает век прозаический, век науки, сам он ближе к «свету просвещенья», чем к исчезнувшим «поэзии ребяческим снам».
Л-ра: Октябрь. – 1975. - № 2. – С. 204-208.
