Любовь созидающая и любовь разрушающая в ранних произведениях Н.С. Лескова
М. И. Маслова
Если верить свидетельству Б. В. Варнеке, в конце жизни Лесков размышлял о странностях человеческой любви и приходил к весьма неутешительным выводам. В ответ на романтическое представление Готтфрида Келлера о благодетельной силе любви – стоит только любящими устами поцеловать белую лилию, и она станет красной – Лесков только саркастически усмехался. «...Я сам, сколько к жизни ни присматривался, все больше видал разрушающую силу любви, и встречавшиеся мне розы от любви не расцветали, а совсем гибли и замерзали».
Припоминая хотя бы некоторые из его произведений, мы столкнемся с тем фактом, что многие лесковские герои гибнут под влиянием чувства любви: либо ослепленные страстью и преданные ей до конца, либо напуганные собственным чувством и убегающие от него. Таков, к примеру, Овцебык, разглагольствующий о жертвенной любви, но пасующий перед реальностью живого чувства. Такова Катерина Измайлова, спасающая свою любовь, убивая ближних. От той же разрушающей силы гибнет и Настя Прокудина из «Жития одной бабы», сначала уступившая воле брата и матери, выйдя замуж за нелюбимого, потом влюбившаяся в Степана и пожелавшая обрести наконец счастье в этой запоздавшей любви.
Лесков будто не позволяет своим героям насладиться счастьем обладания и самоотдачи, когда речь идет прежде всего о физической любви, когда герои покорены и увлечены страстью. Если речь идет о розах, то у него они всегда замерзают.
Белая лилия, если поцеловать ее любящими устами, становится красной... Но эта романтическая символика претерпевает кардинальную трансформацию, попадая в символическое пространство художественного мира Лескова. Оставаясь в рамках означенной цветовой оппозиционной пары, можно смело утверждать, что, в соответствии с символикой Лескова, гибнет именно то, что из «белого» воплощается в «красное». Для Лескова эта цветовая антитеза означает совмещение несовместимого, при котором одно из двух гибнет. И абсолютно не случайно в контексте возникает лилия. Белая лилия – символ девственности, атрибут архангела Гавриила. Традиционная символика красной розы не нуждается в комментариях. И если белая лилия от поцелуя становится красной, значит, один из двух символов устраняется из контекста. На содержательном уровне это может соответствовать трансформации, скажем, невинности – в страсть, целомудрия – в искушенность. На идейном уровне это разрушение духовного начала любви, забвение ее высшего смысла.
В рассказе «Овцебык» присутствует символ – белый платок, запятнанный кровью. Платок – хозяйки, Настасьи Петровны, кровь – его, порезавшего палец Овцебыка. И. В. Столярова считает, что Овцебык, будучи цельной натурой, повесился оттого, что потерпели крушение его социальные идеалы. Принимая цельность такой сильной натуры, как Овцебык, в качестве неоспоримого факта, можно думать и то, что крушение потерпела и идеальная любовь Василия Петровича. Вспомним его поведение в роли гувернера-учителя молодого барчонка: сама мысль о циничном разговоре с барыней (если придется выяснять детали конфликта) кажется ему нестерпимой. Он уходит сразу, просто исчезает без объяснений. Вспомним его, надо полагать «идейное», равнодушие к женскому полу.
А тут – на тебе! – сам влюбился. Осторожная, ненавязчивая символика белого платка, запятнанного кровью, указывает на характер его любви. Скорее всего, это была именно страсть, разрушившая цельность его натуры. Вне означенной выше бинарной оппозиции «белое-красное» и стоящей за этой оппозицией символики наше утверждение могло бы показаться безосновательным. Сам Лесков нигде в рассказе не говорит о любви Овцебыка к Настасье Петровне. Упоминает лишь «окровавленный носовой платок, завернутый в бумажку», да приводит слова Овцебыка, нацарапанные его рукой на томе Платона: «Васька глупец! Зачем ты не поп? Зачем ты обрезал крылья у слова своего? Не в ризе учитель – народу шут, себе поношение, идее – пагубник. Я тать, и что дальше пойду, то больше сворую». Даже если это «воровство» однобоко понимать как предательство социальных воззрений или их крушение из-за неумелой пропаганды, как считает, например, И. Столярова, то и в этом случае мотив трансформации идеи любви вполне оправдан как составляющая часть общего разочарования. Овцебык «погубил» идею не только неумелой пропагандой и неуместным проповедничеством, но и тем, что собственные его чувства пошли вразрез идеальным воззрениям. Говоря о глазах мертвого Овцебыка, Лесков пишет: «В них нельзя было прочесть предсмертной мысли добровольного мученика. Они не говорили и того, что говорили его платоновские цитаты и платок с красною меткою». Куда яснее может подсказать автор истинные мотивы трагического выбора между жизнью и смертью. Эта смерть не торжество идеальной жизни и не гимн идеальной любви (как иногда это выглядит у романтиков), эта смерть – угрюмое и бессильное бегство от самого себя, от власти собственной натуры. Это отчаянная попытка сохранить цельность, изначально основанную на таком фундаменте, из которого выброшен главный – краеугольный – камень. Это попытка сохранить верность идеям, из которых изначально было исключено «идеальное» – то, что могло бы выдержать любой натиск «материального». Не случайно Лесков завершает рассказ еще одной антитезой: «душно», «темно» – «светло», «отрадно». «Душно тут было, в этом темном лесном куточке, избранном Овцебыком для конца своих мучений. А на поляне было так светло и отрадно. Месяц купался в лазури небес, а сосны и ели дремали». Последняя фраза – это уже стихи, это уже гармония. Это мир, от которого отказался Овцебык.
Почему же в литературе о творчестве Лескова до сих пор сохраняется это нелепое включение Овцебыка в галерею лесковских праведников?
После такого внутреннего кораблекрушения Овцебык – истый капитан, пропагандист жертвенной любви – счел невозможным свое дальнейшее жизненное плаванье. Мы не случайно взяли эту метафору корабля. У Овцебыка не было пристанища, не было постоянства быта и привязанностей. Его носило по волнам не только российской действительности, о которой так много говорится при анализе произведения, но и по волнам социальных идей, которые и поглотили его при первом же шторме.
В чем же была уязвимость Овцебыка?
Известно, что во второй половине XIX века система христианского мировоззрения переживала глубокий кризис. Подобно Толстому и Достоевскому, Лесков искал пути воскрешения высоких нравственных норм, закрепленных в этическом учении христианства. По мнению И. П. Видуэцкой, писатель не проявлял никакого интереса к метафизической части христианского учения, видел в нем не столько «путь к небу», сколько «смысл жизни». Размышляя о христианстве, Лесков однажды написал Толстому, что ему в этом учении мешает мистика. «Мистику-то прочь бы...» – неуверенно предполагает он. Однако странно выглядят эти сомнения в 1891 году, когда уже написан «Овцебык» (1862) и вроде бы развенчаны попытки этой грубой анатомии – расчленения христианства на «мистику» и «этику». Ведь Овцебык почерпнул свои идеи тоже в христианстве (он с этого начинал и только потом увлекся Платоном), отбросив, кажется, самое ценное в этом учении – его мистику, то, что Вл. Соловьев назвал «несказанным». Не случайно Лесков сделал Овцебыка пропагандистом, т.е. декламатором, «говорителем»: отказавшись от «несказанного» в избранном вероучении герой потерпел крах. Это подсказывает нам, что Лесков только позже, в 90-е годы, действительно стал терять интерес к метафизике христианства, – видно, жизнь, грустная российская действительность, сделала свое черное дело. А в 60-е годы, когда были написаны «Овцебык», «Житие одной бабы», «Леди Макбет Мценского уезда», «Воительница», «Старые годы в селе Плодомасове», Лесков еще не помышлял о возможности христианства без мистики. Во всех названных вещах «белая лилия» целомудрия сохраняет свою традиционную евангельскую мотивацию: она либо замерзает под дуновением жаркой страсти, либо очищает саму страсть, нейтрализуя в ней то, что обычно символизирует красный цвет. А один уже этот мотив – мистическая сила невинности, не замутненной страстью, – указывает на общую линию метафизических воззрений автора.
У Лескова есть мистика разрушающего и есть мистика преображающего.
Катерина Измайлова, затиснутая в вещи, в прочные стены купеческого дома, полюбив, вырывается на свободу. Но эта свобода ведет ее в преступление и в гибель. Лев Аннинский, комментируя этот сюжет, замечает, что ни в какую «типологию характеров» лесковскую четырехкратную убийцу ради любви не уложишь. «Ведь кто душит? – задает вопрос Аннинский. – Выходец из народа, „огородник” некрасовский, приказчик-прибаутчик. Да русская женщина, „из бедных”, цельная натура, за любовь на все готовая, – признанная совесть наша, последнее наше оправдание. То есть два традиционно положительных характера русской литературы того времени. Душат человека ради своей страсти. Душат ребенка. Есть от чего прийти в отчаяние».
Та же приблизительно ситуация и в рассказе «Овцебык». Василия Петровича по всем признакам, с особой симпатией обнаруженным автором, можно отнести к типу «необыкновенных», «цельных натур». Но к чему же приводит героя эта его хваленая «цельность»? Действительно, есть от чего прийти в отчаяние.
Из всех перечисленных нами произведений только одно изображает характер, способный противостоять разрушающей силе любви, основанной на страсти. Рассмотрим его подробнее.
Своеобразной концептуальностью характеризуется первый том сочинений Лескова издания 1973 года под редакцией Б. Я. Бухштаба. Кажется, он скомпонован таким образом, что его композиция предлагает нам именно эту загадку творчества писателя: убийственную силу любви. И только два последних очерка из цикла «Старые годы в селе Плодомасове» предлагают какое-то подобие ответа, разгадки, являются неким утешением для читателя, которому было от чего прийти в отчаяние при чтении предыдущих вещей. Только здесь так явно, так откровенно разрушающей любви противопоставлена любовь созидающая, любовь спасающая, умиротворяющая. Слишком обнаженная антитеза в первом очерке не позволяет в этом сомневаться: вступают в неравное противоборство «похотливый зверь» и невинный ребенок. Именно так отчетливо характеризует своих героев Лесков. Невинность, готовая умереть, но не запятнать себя срамом. И звериный гнев, отступающий перед мужеством невинности.
Поразительно, что и здесь, возможно ненамеренно, Лесков прибегает к символике белого и красного. Белый цвет хотя и не назван, но символически реализован в платье девушки, которое Лесков иронически характеризует как «непозволительное дезабилье». Красный цвет, как и следовало ожидать, несет противоположную смысловую нагрузку, концентрируя внимание читателя на деталях: «большие красные руки» Плодомасова готовы безжалостно сорвать еще один цветок белой лилии. «Плодомасов решительно не знал, как ему приступить к приведению в исполнение своих угроз. Он мялся и пыхтел, глядя в плачущие очи ребенка, и не отнимал у девушки своих больших красных рук, которые та в отчаянии сжимала в своих ручонках». Лесков не преминул подчеркнуть физическую чистоту героини посредством совмещения в одном лице девушки и ребенка. Пятнадцатилетняя барышня в XVIII-XIX веках была уже невестой, полноценной и вполне оформившейся женщиной. (Для сравнения вспомним, к примеру, бабку Максима Горького, которая вышла замуж в 14 лет.) Тем не менее Лесков подсказывает суть конфликта, оговариваясь, что Плодомасов «страстно влюбился в этого ребенка». Вот в чем его преступление – в совмещении несовместимого: страсть и ребенок. Кажется, не только физическое целомудрие Марфы Андреевны имеется в виду. Но прежде всего духовное ее здоровье. Она ребенок не по детской слабости и беззащитности (хотя и это учитывается), а по силе своего духовного основания. Ребенок именно в библейском смысле. Эта сила невинности и дает ей мужество, более того, она дает ей почти мистическую власть над страстью. Эта лилия не станет красной от поцелуя влюбленных уст. Самые эти уста она сначала покорит и обезвредит, одухотворит их своей чистотой и лишь после этого отдаст себя их власти.
Став женой Плодомасова, Марфа Андреевна только через 15 лет родила ему сына. Через год Плодомасов умер. Как они жили эти 15 лет, мы не знаем, но в самом начале второго очерка «лютый зверь» Плодомасов уже именуется «укрощенным боярином». Надо думать, в течение этих лет он был покорен жертвенной любовью своей юной жены, которая и после его смерти «не предала своих идеалов». Иначе говоря, ей удалось сохранить созидающую силу своей любви, не перейти ту грань, когда она могла бы стать разрушительной. Весь второй очерк – об этом, о борьбе в одном человеке этих двух любовей, разрушительной и созидательной, о борьбе страсти и смирения.
Может быть, в этом обычная ошибка большинства русских писателей – делить любовь на духовную и физическую, тогда как на самом деле и та, и другая могут быть в равной степени как разрушительной, так и созидательной силой. А их, так сказать, энергетическая направленность, плюсы и минусы воздействия определяются той самой мистикой, которую невозможно отбросить прочь, когда речь идет о бессознательной, иррациональной вере (т.е. о вере сердца и души, а не о вере интеллекта). Любовь Марфы Андреевны Плодомасовой покоилась на вере, а не на мистике, но воздействие этой любви можно назвать мистическим. Мистика была не в ее сознании, когда она молила Николая Угодника о защите, но в силе ее веры в помощь того, к кому она обращалась. Такую силу называют сверхъестественной. Лесков показал и пример мистики, затмевающей сознание человека (воры, грабящие дом Плодомасовой), и речь в этом случае идет не столько о вере, сколько о суеверии. Плодомасова же рассуждала в высшей степени здраво, когда поняла, что помощи ждать неоткуда.
Л-ра: Русская литература. – 2002. – № 4. – С. 148-157.
