Вячеслав Кондратьев. Женька
Памяти Гали
— Закурить не найдется, старшой? — обратилась к старшему лейтенанту Ушакову недавно подсевшая в купе девица в военной форме.
— Ишь ты, могла бы и повежливей, — не утерпел пожилой усатый солдат, который сидел рядом с Ушаковым
Девица замечание солдата оставила без внимания, даже взгляда не бросила, а ожидающе, почти требовательно глядела на старшего лейтенанта. Тот вынул кисет, бумагу и молча протянул девушке. Она небрежно поблагодарила и ловко умело стала сворачивать цигарку, а когда свернула, кинула:
— В тамбур пойдем? — кинула так, будто Ушаков обязательно должен отправиться с ней курить.
— Ну что ж, пойдемте, — пожал он плечами, усмехнувшись.
Его начала несколько забавлять эта развязная, но очень страшненькая на вид девица. Она была в телогрейке, в ватных брюках, вправленных в большие, явно не по размеру валенки. Подпоясана была солдатским брезентовым ремнем, но вот ушанка — офицерская, тоже великоватая, нахлобученная по самые уши. Ушаков догадался, что острижена она, видно, под машинку — ни одного волосенка из-под шапки не вылезало.
Когда они выходили, солдат проворчал:
— Во, боевая… Я давно прицеливаюсь стрельнуть у лейтенанта, да все как-то неловко, а она хлоп — и в дамках.
На что женщина в платке, находящаяся с ними в купе, незамедлительно прошипела:
— Они там, на фронте, ушлые… Своего не упустят.
Слыхала ли девица лестное высказывание женщины или нет, Ушаков не понял — на лице ее ничего не отразилось. В тамбуре он достал зажигалку и дал прикурить. Девушка с наслаждением затянулась.
— Здорово иногда легким табачком побаловаться. Последний месяц одну махру тянула.
— Давно курите? — спросил Ушаков просто так, потому что совершенно не знал, о чем ему говорить с этой странноватой девушкой.
— С начала войны, когда всякие переживания пошли. — Она повертела рукой перед собой, выражая, видимо, этим жестом свои "переживания", а потом спросила: — Вы в Москву?
— Да, за назначением.
— А где служите?
— Я командир автороты.
— Тыловичок, значит, — усмехнулась она. — У вас война — мать родна.
— Так полагаете? Все же я раз был ранен и сейчас, кстати, из госпиталя, — сказал он не обиженно, а просто констатируя факт. Он понимал, что командир автомобильной роты — это не командир роты автоматчиков, но на войне каждый делает то, что ему поручено. Ему поручили это.
— Я тоже несколько деньков в Москве побуду… Тиф подцепила, провалялась почти полтора месяца. Остригли наголо. Видите. — Она сняла ушанку. — Страшная, жуть? Да?
Очаровательного было мало, но Ушаков поспешил сказать, что совсем нет, отрастут волосы, подумаешь…
— А знаете, как они у меня расти будут? Вверх! Полгода одуванчиком ходить буду. Кошмар! На гражданке хоть платочком бы подвязалась, а в армии… Ладно, — тряхнула она головой, — переживем и этот случай.
— Конечно, переживем, — улыбнулся он. — Как в армию-то попали? — спросил он, не очень-то уверенный в необходимости женщин на фронте и испытывавший всегда, когда видел девчушек во фронтовой обстановке, щемящую жалость. Жалко было ему и эту, несмотря на ее развязный тон и грубоватость.
— Да я уже два раза на фронт удирала. В первый законно, через военкомат, а второй — так, партизанским манером… Как звать-то вас, старшой?
— Михаилом Алексеевичем.
— А меня Женькой. Будем, значит, знакомы. — Она протянула ему маленькую, грязноватую, но крепкую лапку — пожатие это показало. — Может, еще подымим?
Они закурили по второй цигарке… В тамбур вошел сосед солдат, и Ушаков, не став дожидаться его просьбы, достал кисет.
— Премного благодарствую, товарищ старший лейтенант, — нарочито почтительно сказал тот и, поглядев на Женьку, отошел деликатно в сторонку.
— В Москву приеду, а дома у меня никогошеньки, и ключей от комнаты нет… Придется, наверно, слесаря из домоуправления звать…
— А есть ли сейчас слесари в домоуправлениях? — заметил Ушаков.
— И верно, есть ли? И что тогда — не знаю. — В ее голосе впервые прозвучала растерянность.
— Кто-нибудь из соседей, мужичков, поможет тебе, девонька, — сказал солдат.
— Где они, мужички-то? Воюют все… Ладно, переживем и это, у соседки переночую, — махнула рукой Женька.
И тут дернуло Ушакова спросить, где она живет, хотя это совершенно ему было не нужно. Узнав, что на Садово-Самотечной, у Лихова, совсем недалеко от его дома, он неожиданно для себя сказал, что сможет по дороге зайти к ней и попробовать помочь открыть дверь. Женька искренне обрадовалась.
— Ой, спасибочко, товарищ старший лейтенант! А вы что, специалист?
— Нет, — улыбнулся он, — но, наверно, смогу.
— Как здорово! Мне же переодеться охота, валенки эти тяжеленные скинуть. Значит, договорились?
— Договорились, — кивнул Ушаков.
Когда они вернулись на свои места, Женька сразу же вытащила свой вещмешок и стала развязывать.
— После этого тифа шамать все время охота… Пожую хлебца.
Она достала буханку, отрезала от нее разведчицким кинжалом большой ломоть и начала с жадностью жевать.
— Как это тебе в госпитале удалось кинжальчик сохранить? поинтересовался солдат.
— Подумаешь, я же разведчица! Я все сохранила, что нужно.
— Разведчица… — протянул солдат. — Что-то девчонок я в разведке не видал.
— Мало ли чего ты, дядя, не видал, — отрезала Женька.
Женщина в платке, не понять каких лет, то ли тридцати, то ли и всех сорока, поглядывала на Женьку с неприязнью. Не очень-то жаловали тыловые женщины фронтовых девиц.
Дожевав, Женька зевнула и откинулась к спинке сиденья.
— Покемарить, что ли?… Слабость еще у меня. Как поем, так в сон клонит.
Никто ей на это ничего не сказал, и она, зевнув второй раз, закрыла глаза и вроде бы сразу заснула. Солдат, подвинувшись к Ушакову, прошептал:
— ЧуднАя деваха. Видали, разведчица. Заливает, наверно?
— ЧуднАя? — прошипела соседка. — Они там нашим мужикам головы морочат, такие вот… Мы работаем невпроворот, зачахли совсем, голодуем, а эти на казенных харчах под наших мужиков лезут, чтоб им пусто было.
— Прекратите, — тихо, но твердо остановил ее Ушаков
— А чего прекращать? Вы, мужики, за них, конечно, вам от них развлечения, а у моей подружки одна такая отбила мужа, развод он прислал и аттестата лишил. Вот так-то, не успокаивалась женщина.
Видя, что бабенку эту не остановить — из бойких, и боясь, что Женька услышит ее слова, Ушаков предложил солдату пойти покурить, на что тот, разумеется, с радостью согласился — куряка, видать, был и свой табачок искурил раньше времени.
— Бабоньку эту понять, конечно, можно, — сказал солдат, когда они вошли в тамбур. — Измотала их война, измучила, не разберешь даже, молодая или старая, а тут девчонки вокруг ихних мужиков крутятся… Ясное дело, радоваться нечему…
— В отпуск едете?
— Да, на полгода инвалидность дали, а там перекомиссия, но, думаю, отвоевался: легкое у меня осколком прошито. Кабы пулей, может, и ничего.
Они помолчали немного, а потом солдат разговор о втором фронте завел. Как сорок четвертый наступил, так везде — и в тылу и на фронте — один запев: когда американец начнет по-настоящему воевать, пора уже, сколько можно одной тушенкой да порошком яичным отделываться. Война-то, можно скачать, уже вроде выиграна, но народу еще много может загибнуть, пока с Гитлером-гадом до конца разделаемся, а второй фронт открыли бы, все же побыстрей, может, к победе пришли.
Возвращаясь на свои места, они еще издалека услышали:
— Замолчи, тварь! Не смей про нас так! — Женькин голос.
— Это я-то тварь?! Я-то честная, я троих дитев без отца ращу! Это вы там под наших мужиков…
— Замолчи, говорю! Чего мы там видели, тебе в сто лет не увидеть.
— Куда уж нам! Я, кроме своего мужика, никого не видала, а ты небось всю роту обслуживала.
— Что?! Что ты сказала?! — вскрикнула Женька, да так, что Ушаков с солдатом сразу в бег.
— Что вы, бабоньки родимые? — Солдат ввалился в купе, загородив своим большим телом их друг от друга. И вовремя.
— Ой! — взвизгнула баба. — Убьет же, проклятая, а у меня дети!
Ушаков увидел в руке Женьки маленький черный "вальтер", зрачок которого был направлен на женщину. Он перехватил Женькину руку, легко разжал ее пальцы, и холодный не очень тяжелый пистолетик утонул в его большой ладони. Он спокойно, не суетясь, взял почти невесомый Женькин вещмешок и скомандовал:
— А ну марш, за мной!
Женька, побледневшая, с дрожащими губами молча поднялась и пошла за ним понуро, как побитая собачонка. В тамбуре их догнал солдат.
— Вы, старший лейтенант, не волнуйтесь насчет пугалки этой. Поговорю с бабехой-то, поговорю. Поймет же она, что девчонка войной тронутая.
— Спасибо, товарищ. Поговори, а то неприятностей не оберешься, если заявит она насчет пистолетика.
— Уж будьте покойны, уговорю. Солдат пошел об ратно
Пройдя несколько набитых народом вагонов, Ушаков нашел наконец два свободных местечка и, усадив Женьку сказал:
— Ну ты и штучка.
Она взглянула на него исподлобья не очень-то добро и ничего не ответила. Так они и молчали, пока минут через сорок не разыскал их солдат и не сказал, что бабоньку он успокоил, что полный порядок, что сходит та еще до Москвы и что, когда сойдет она, могут они опять в свой вагон идти. Женька внимала всему этому совершенно равнодушно, словно и не из-за нее разгорелся весь сыр-бор. Солдата это, видимо, задело, и он тихо, но так, чтоб она слышала, сказал Ушакову:
— Вы, товарищ старший лейтенант, ей эту пугалку дамскую не отдавайте. Она хоть и не убивает, но покалечить может, ну и вообще…
— Я и не отдам, — ответил Ушаков.
— Еще как отдашь, старшой! — взметнулась Женька. — Это Лешин подарок! Поняли? И ты, дядя, не подначивай тут, катись, откуда пришел.
Солдат недоуменно покачал головой и пробормотал:
— Ну и язвь девка.
— Сказала — катись. Без тебя со старшим договоримся. Учат тут всякие…
И здесь Ушаков не выдержал. Он поднялся и скомандовал Женьке "встать". Та встала, пожав узкими плечиками.
— Сию же минуту извинитесь перед старшим товарищем! — гаркнул Ушаков.
— Да уж ладно, пойду я, — сказал усач. — Девчонка контуженая, может, чего там…
— Извинитесь! — повторил Ушаков.
— А вы не кричите на меня! Я вам не подчиненная. — Женька собралась сесть, но Ушаков опять прикрикнул
— Я не разрешал вам садиться!
Она вытянулась; кривая полуусмешечка дрожала на ее губенках. Помявшись немного, процедила:
— Извините, старший товарищ. Я ведь и вправду контуженая.
— Вижу, девонька, что нервов у тебя не хватает. Да и немудрено это, у нас, мужиков, и то…
— Садитесь, — скомандовал Ушаков и сел сам. Женька опустилась на скамейку. Солдат еще потоптался в проходе, потом махнул рукой:
— Ну, пошел я… Счастливо доехать.
— Тебе тоже. — Ушаков протянул ему руку. Они попрощались, и солдат ушел.
Женька сидела надутая, отвернувшись к окну. Ушаков остыл, и стало ему немного неловко: нашел кем командовать, несчастной девчонкой, у которой нервишки, видать, совсем никуда. Он улыбнулся и добродушно сказал:
— Хватит дуться, Женя. Сама же виновата…
— Не выношу, когда на меня кричат. Поняли? И терпеть не могу людей, которые обожают командовать. Вроде вас!
— Я как раз не из таких, Женя, но ты же хамила, а вот этого я терпеть не могу, — сказал он спокойно, примирительным тоном. — Мир?
— Отдайте мне то, что взяли, и разойдемся, как в море корабли. Видеть вас не хочу, — заявила она и опять отвернулась к окну.
— Нет уж, сейчас не отдам. Только у твоего дома.
— Я думала, хороший вы — разочарованно протянула она и опять отвернулась к окну.
До самой Москвы они не разговаривали, а поезд пришел к вечеру. Было уже темно, шел мелкий, колючий снег с ветром. Женька еще раз попросила отдать пистолет, и, когда Ушаков отказал, она взорвалась, наговорила дерзостей, а потом заявила, чтоб не смел он с ней идти, что без него обойдется, и, вырвав свой вещмешок из рук Ушакова, бросилась от него чуть ли не бегом.
Он догнал ее, крепко взял за локоть.
— Не дури, Женька. Провожу домой и отдам твою игрушку. Так что не рыпайся.
Она несколько раз попробовала вырваться, но увидев, что ничего не выходит — его рука железно держала ее локоть, — вроде примирилась, и они пошли пешком к Красным воротам, чтобы там сесть на троллейбус или автобус.
Ушаков с каким-то трепетом шел по московским улицам. Город был совсем другим, чем в сентябре сорок первого, когда он покидал Москву, — затемнение, войска на улицах, баррикады, пустынность, суровая напряженность жителей. Сейчас горели фонари, много народа. Они с трудом сели в переполненный троллейбус и всю дорогу стояли, прижатые пассажирами друг к другу. На Женькином лице никаких чувств не выражалось и радости возвращения в родной город не замечалось. Ему показалось, что ее даже раздражает обилие народа в троллейбусе, и, когда ее толкали, на ее лице появлялось злое.
Женькин дом находился недалеко от автодорожного института, который Ушаков окончил за два года до войны. Большой пятиэтажный дом, построенный, наверно, в начале века, с просторным парадным подъездом, на высоком потолке которого были нарисованы разные гербы, а по стенам — портреты великих людей, в том числе и Вольтера. Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, они остановились около двери Женькиной квартиры, и тут в лице ее что-то дрогнуло.
— Погодите звонить… Все-таки почти два года дома не была.
— А почему у тебя никого? В эвакуации родители?
— Не… Я с теткой живу. Муж ее инженер, сейчас на стройке какой-то под Рязанью… Ладно, звоните.
Ушаков нажал кнопку звонка, один, потом еще и еще, но дверь никто не отворил.
— Вот это номер! Соседка наша — старушенция одна. Может, случилось что с ней? Или в гости пошла, это она любила.
Ушаков начал стучать, но тоже безрезультатно — никакого движения в квартире не было слышно.
— Что делать будем? — спросил он.
— Не знаю, — почесала за ухом Женька.
— Что ж, придется ко мне идти.
— А вы далеко живете?
— На Божедомке, напротив Уголка Дурова. Знаешь?
— Конечно… — Она сморщила лобик, задумалась. — Ладно, делать нечего. Пойдемте.
По дороге они зашли в коммерческий, и Ушаков купил чаю, сахару и немного сыру. Вина он покупать не стал — Женька еще подумает черт-те что… Они перешли на другую сторону Садовой, спустились по Делегатской к Екатерининскому саду, от которого было уже рукой подать до бывшего странноприемного дома, где жил Ушаков в одной из комнаток в конце длиннющего, во весь дом коридора. Непрезентабельный был домишко, особенно по сравнению с Женькиным.
Она довольно смело шагала по темному коридору и только у двери комнаты, когда Ушаков вынул ключ, сказала:
— Пушечку-то отдайте, а то не пойду.
— Ты что, совсем в людях не разбираешься? — спросил он, доставая из кармана Женькин пистолетик. — Держи.
— Вот и ладненько, — приняла она пистолет, который как-то сразу исчез из ее рук. — Вообще-то разбираюсь, но черт вас, мужиков, поймет…
Ушаков открыл дверь, и они вошли в темную маленькую комнату, в которой был безукоризненный порядок. Видно, что хозяин перед отъездом неспешно и как следует прибрал ее. И сейчас только пыль на столе и на книжных полках свидетельствовала о том, что в комнате давно никто не жил. Ушаков взял чайник и пошел на кухню, показав Женьке на ходу, где она может умыться.
Через полчаса он пригласил ее за стол.
— Неужто у вас никакой бабской тряпки нет, чтоб мне голову повязать? спросила она, все еще не снявшая свою ушанку.
— Мое довоенное кашне подойдет? — Он подошел к комоду, открыл ящик и сразу же вытащил серое шерстяное кашне — он точно знал, где и что у него лежит.
Женька подошла к зеркалу и навертела на голову кашне в виде чалмы. Нельзя сказать, что из золушки она превратилась в принцессу, но все же ее мальчишеское лицо стало хоть немного походить на женское, или, точнее, на девчоночье. Но сама она была, видимо, довольна своим видом и, усевшись за стол, заявила:
— Ну вот вроде на человека стала походить.
Ушаков лишь улыбнулся, он не умел делать комплименты, тем более неискренние, а Женька, возможно, ждала каких-то приятных слов и, не дождавшись, слегка нахмурилась и молча принялась за еду. Он же наслаждался чаем, настоящим, крепко заваренным, которого так не хватало ему на фронте. Чуть ли не полпачки пустил на заварку и пил один стакан за другим, изредка поглядывая на Женьку, сосредоточенно уписывающую бутерброды с сыром. Насытившись, она попросила закурить. Ушаков купил в коммерческом пачку "Беломора", и им не надо было уже крутить самокрутки. Женька курила по-настоящему, глубоко затягиваясь, и видно было, что куренье ей в охотку, что получает она от него удовольствие. Но курила она некрасиво, короткими затяжками, как курят солдаты в окопах одну цигарку на троих, стараясь поскорей глотнуть как можно больше дыма перед тем, как передать другому. Потом она поднялась, прошлась по комнате, оглядывая ее, правда, без особого интереса, пробежала глазами по корешкам книг на полке, наткнулась на томики еще дореволюционного Майн Рида, схватила один, полистала…
— Знаете, что я из Майн Рида любила больше всего? "Белый вождь"! Во роман! У вас нет его?
— Нет.
— Жаль. Перечитать бы. Леша тоже этот роман очень любил.
— Сколько тебе лет, Женя?
— Много уже… Девятнадцать скоро.
— Да, для Майн Рида многовато, — усмехнулся он. — Скажи, ты и вправду в разведвзводе воевала?
— Вправду. Леша был командиром, а я рядовым. Поначалу он в поиск меня не брал, но со мной такое творилось, когда уходили они, что стал брать, в группу прикрытия. До немцев он меня не допускал, говорил, не девчачье это дело.
— Разумеется, не девчачье…
— А знаете, как я к нему убежала?
— Конечно, не знаю.
— Ладно, когда-нибудь расскажу… Сейчас мне разузнать надо, в каком госпитале он? Пять дней они в тылу у немцев пропадали, все уж надежду потеряли, только я одна надеялась и надеялась… И вышли они к своим чуть ли не в сорока километрах от нашей части. Леша раненный сильно, его на себе ребята тащили, ну и сразу в санбат… Да они все почти были ранены, только один в часть вернулся, ну и рассказал все. Я туда пешком. Пришла, а Лешу уже в госпиталь эвакуировали, в полевой, а в какой — неизвестно. Пришла обратно в часть, жду писем от него, жду, а потом этот тиф проклятый. Наверно, подцепила, когда в одной деревне ночевала на обратном пути. Ну и меня в госпиталь. Завтра к его тетке пойду, может, знает она что? Леша — не москвич, мы с ним в тридцать девятом познакомились, когда он в институт приехал поступать… — Она немного помолчала. — Поступил он, а через месяц в армию призвали… — Она вздохнула. — Леша умный очень. И развитой…
Ушаков усмехнулся, вспомнив про "Белого вождя", и Женька сразу же поняла причину его усмешки, бросилась в атаку.
— Не ухмыляйтесь! Он меня за маленькую считал, вот и дал Майн Рида, а сам он очень много читал серьезного. А "Белый вождь" был его любимым романом, когда ему тринадцать лет было. Пока он в Москве был, я здорово поумнела от одних разговоров с ним. Поняли? А потом мы переписывались до войны, у меня знаете сколько писем от него? Тысяча, наверно! И все такие умные, прямо жуть! Только начинал он всегда как-то не так…
— Как же?
— "Милая сестренка"… А какая я ему сестренка, десятая вода на киселе, какие-то дальние мы родственники, то ли троюродный он мне брат, то ли еще дальше… — Она опять вздохнула. — Завтра мне рано-рано надо, чтоб его тетку до работы застать. Разбудите? А то я сейчас сутки могу спать без просыпа.
— Разбужу, конечно.
Женька поднялась, снова прошлась по комнате, огляделась.
— Маленькая у вас комната, стесню я вас… Вы мне на полу постелите.
— Нет уж, на полу я сам устроюсь, — сказал Ушаков, а потом заметил:Что-то особой стеснительности я в тебе не приметил.
— Да? — вроде бы удивилась она.
Ушаков стал разбирать постель и стелить себе. Потом вышел в коридор покурить, чтоб дать ей возможность раздеться и лечь. Вернувшись, увидел ее мордашку, выглядывающую из-под натянутого до подбородка одеяла.
— Пистолетик под подушку положила? — улыбнулся он.
— Ага, а как же… Покурить бы, товарищ старший лейтенант…
Ушаков дал ей папиросу, спички и, потушив свет, начал раздеваться. Улегшись на полу — после госпитальной кровати было не очень-то удобно, — он подумал, что почему-то у него к этой девчушке появились какие-то вроде бы отцовские чувства, ответственность за этого заморыша.
— Пока курим, хотите, расскажу, как на фронт второй раз убежала? перебила его мысли Женька.
— Расскажи, если спать не хочешь.
— Я не говорила, как от Белоконя убежала?
— Нет.
— Так вот, я на фронт летом сорок второго попала. Поначалу в ближних тылах болталась, при штабах связисткой, ну там и начали в меня все влюбляться, проходу не было, а я ведь воевать поехала, с Лешей где-нибудь на передовой повстречаться, а тут какая-то тыловая жизнь, скучная… Ну и выпросилась я в стрелковый батальон, там и хватила лиха, и смертей навидалась, и ранений, и контузило меня там здорово, три недели в санбате отлеживалась. В общем, хлебнула… Выписываюсь, а меня направляют в минометный полк, которым этот самый Белоконь и командует, к нему телефонисткой. А я с ним в санбате познакомилась, приходил он на перевязки, ну и разговорились, он москвич тоже… Я брыкаюсь, конечно, хочу, дескать, к своим ребятам, в свой батальон, а он мне: "Дурочка, я же спасти тебя хочу, насмотрелась уже на войну, не хватит ли? А меня не бойся, не из таких я". И верно, по-хорошему он ко мне относился, хоть в одном блиндаже и жили, но потом… потом чую, начинает он мне нравиться, а я же Лешу люблю! Ну и что делать? Мотать надо, да поскорей, а куда? С фронта не убежишь! Но тут Белоконь меня в Москву в командировку посылает за всякими там канцтоварами для штаба… Конечно, он это мне приятное захотел сделать, чтоб я дома побывала. Поехала я, все достала, вернулась, а полк куда-то перебросили. Я туда-сюда, никто ничего не знает…
— Это бывает, — заметил Ушаков, вспомнив, как сам искал свою часть несколько дней.
— Ну, думаю, наверное, судьба, и обратно в Москву с просроченной командировкой. Но повезло, не проверяли нигде.
Вернулась тут моя тетка, начала действовать, был у нее знакомый полковник из ПВО, зачислили меня туда. Служу в Москве, а тетка упрашивает этого полковника вообще демобилизовать меня. Как-то это вышло у них, через полгода демобилизовали меня для продолжения учебы, я же на третий курс уже перешла… — Она прижгла потухшую папиросу и продолжила: — Начала я заниматься, живу одна, тетка с мужем на стройку уехала, холодно, голодно, ну и тоска зеленая, ребят на курсе нет, одни девчонки. Только и радость Лешины письма, но и беспокойство, не так уж часто он писал… Вам не скучно? — спросила она после паузы.
— Нет, рассказывай.
— И вот в начале сорок третьего совершенно неожиданно приезжает Леша в Москву вместе с ПНШ их полка. Ну, радость необыкновенная, три дня, как в тумане. Остановились они у меня, конечно, у Лешиной тетки комнатка маленькая, а у меня две. Пролетели эти дни, как во сне, а за день до их отъезда я к Леше — забери меня с собой, не могу я здесь одна… А он? Знаете, что он? Я и не думала, что он так ругаться умеет! "Только тебя, дурочку, сумели спасти, а ты опять, как мотылек на огонь! И думать об этом забудь!" Ладно, забыла, а сама соображаю, думаю, наверняка у ПНШ в планшетке какие-нибудь бланки из части имеются… — Она помолчала немного, собираясь с духом, а потом ляпнула: — Ну и стибрила я у него бланк! И штамп и печать на нем, как полагается.
— Нехорошо, Женя, воровать, — сказал Ушаков и тоже закурил.
— А в Москве сидеть хорошо, когда все воюют? Когда Леша почти каждую ночь в поиск ходит! И мучиться непрестанно. Это хорошо?
Это было, конечно, тоже нехорошо, и он промолчал.
— Уехали они, проводила я их на вокзал, а на другой день в военкомат с бланком этим, на котором написала, что просят направить такую-то, то есть меня, в распоряжение командира такого-то полка.
— А ты авантюристка, Женя.
— Есть немного, — сразу же согласилась она и прыснула.
— В военкомате дядька покладистый нашелся, выдал мне направление, а паспорт взять либо забыл, либо решил, что я вольнонаемной еду… Короче говоря, через три дня заявилась я в часть, как снег на Лешину голову! И что тут было! Кричать он на меня не стал, он вообще сдержанный, а просто дал мне в сопровождение разведчика своего с приказом посадить меня в первую же попутную машину. Вот и потопала я обратно, будто под конвоем. Разведчик пожилой, хмурый, со мной ни слова. Только, когда в машину посадил, сказал: "Поезжай домой, девонька, и дожидайся своего Лешу, а тут тебе не место, страшная у нас работа. Поняла?" Ничего я, конечно, не поняла, через три километра выпрыгнула из попутки и — обратно. Пришла в расположение полка и прямо к начштаба, вот направление у меня к вам, зачисляйте. Он, конечно, не в курсе, не знает, что я к Леше приехала, спросил только, чертить умею ли, а я в ответ — два курса техникума, черчу как бог. Ну и зачислили… Лишь через неделю на того разведчика наткнулась, он головой покачал и, разумеется, Леше доложил. Такая вот история. Леша мог, конечно, начштаба уговорить и отправить меня опять обратно, но я — хоть убивай, обратно не поеду! Ну и примирился…
Она замолчала, и Ушаков видел, как то вспыхивает, то потухает огонек ее папиросы. После довольно долгой паузы он спросил:
— Так кто же тебе Леша, я так и не понял?
— Непонятливый вы какой. Леша есть Леша, он мой. Вот и все.
— Теперь все ясно, — насмешливо сказал Ушаков. — Только одна деталь муж он тебе или нет?
— Какой муж! Он же чудной! Все твердил мне, что не имеем мы права, когда война идет, и что нечего вдов плодить, ну и вообще…
— Что вообще?
— Вообще он меня за сестренку считает, ну и… — Она замолчала.
— Выходит, платоническая у вас любовь?
— Выходит, так, — грустно подтвердила она. Потом зевнула и пожелала доброй ночи.
Ушаков понял, что Женьке было необходимо рассказать ему все это, чтоб не подумал он — не какая-то она ППЖ, прошедшая огни и воды, а обыкновенная девчонка, любящая своего Лешу, с которым у нее к тому же платоническая любовь. Он улыбнулся.
Разбудил он ее в семь утра, а до этого согрел чайник, нарезал хлеб и сыр. Женька ела с аппетитом, но торопясь, а когда собралась уже идти, натянув свой ватник и нахлобучив ушанку, Ушаков сказал:
— Оставь, Женя, пистолетик, а то нарвешься на патруль — отнимут. Надеюсь, проститься зайдешь?
— Зайду, конечно. — Она вынула пистолет, кинжальчик, которые он положил в ящик письменного стола. — А вечером вы будете дома?
— Наверное. Думаю, что пока в резерве, разрешат жить на квартире.
— Тогда — привет, до вечера, — махнула Женька рукой.
Ушакову надо было явиться в управление резерва к десяти ноль-ноль, и после ухода Женьки он принялся за уборку комнаты. Пришлось оправить постель, где спала она — сама сделать не догадалась. Видать, не приучена была дома убирать за собой, Ушаков усмехнулся, подумав, какой подарочек достанется командиру взвода разведки Леше, если окончится для него война благополучно и женится он на этой пигалице.
Сам Ушаков почему-то не очень надеялся остаться живым, хотя непосредственно в боях и не участвовал. Но когда ползешь по проселкам на нагруженном снарядами ЗИСе, зная, что любая бомбежка грозит взрывом груза и не только при прямом попадании, когда уже все равно, но и от детонации, а этих бомбежек на его путях-дорогах было предостаточно, то поневоле приходилось как-то смиряться с мыслью о возможной гибели, иначе просто трудно было бы делать дело, для которого предназначен. Последнее его ранение было осколочное, от мины, когда разгружались около передовой и попали под обстрел. Водителя убило, он-то и принял на себя всю массу осколков разорвавшейся слева от машины мины и, по существу, спас жизнь сидевшему справа Ушакову.
В управлении ему разрешили жить на своей квартире, так как мест в общежитии не хватало, но он должен был каждый день приходить и справляться насчет назначения. Из центра города он пошел пешком. Было приятно, но как-то странно бродить по московским улицам, оживленным и многолюдным, как будто и войны никакой нет. По дороге позвонил он из телефона-автомата в Гушосдор, где работала его однокурсница, жена, а теперь, может, и вдова его друга — Димы Иноземцева, который пропал без вести в первые месяцы войны. Она была обрадована его звонком, по голосу чувствовалось, что взволнована, и после нескольких фраз пригласила его вечером к себе. Он пообещал, но, вспомнив о Женьке, добавил, что, вероятно, не сможет прийти, если к нему заглянет один фронтовой товарищ, но он тогда позвонит.
Женька не пришла ни в семь, ни в восемь часов, и Ушаков, написав записку, что вернется в одиннадцать вечера, и пришпилив ее к своей двери, отправился к Руфе Иноземцевой, благо жила она сравнительно недалеко.
Она была красива и в институте многим нравилась. Нравилась она и Ушакову, и сейчас он шел к ней, немного боясь, что за три года войны она поблекла, постарела и он увидит совсем другую женщину, но был приятно удивлен — его встретила та же Руфина, лишь немного похудевшая, но ставшая от этого даже интересней. Заметно было, что она приготовилась к его приходу, была приодета, подкрашена. Она обняла его, чмокнула по-дружески в щеку. В комнате уже ждал Ушакова накрытый стол с вполне приличным ужином и графинчиком водки.
— Как я рада, Миша, — почему-то шепотом и с каким-то придыханием сказала она. — Давай сразу садиться за стол, я голодна, да и ты, наверно…
— Я тоже рад тебя увидеть, — ответил он, присаживаясь к столу. — Никаких новостей нет?
— Нет, Миша… Дима либо погиб, либо в плену, что равносильно смерти. Я пытаюсь примириться с этим, но, увы, ничего не выходит.
— Надо надеяться, Руфа, — сказал он, а потом, поглядев на нее, заметил: — Ты неплохо выглядишь.
— Да? Стараюсь не распускаться. Благодарю за комплимент.
— Насчет комплиментов, сама знаешь, я швах. Я сказал правду.
— Знаю. Тем более это приятней для меня. — Она взяла графинчик и разлила водку. — Что ж, за встречу, Миша.
— Да. И за Диму. И за победу.
Она кивнула, и они выпили. Что-то из закуски было наверняка из коммерческого магазина, например, аппетитная и очень жирная селедка, которой и закусил Ушаков первую рюмку. Руфа налила по второй, и после нее он почувствовал себя как-то спокойней — в первые минуты он ощущал неловкость: пришел живым к жене пропавшего без вести друга. Чувство какой-то вины и неловкости томило всех живых, когда они встречались с матерями или женами погибших.
Разговор поначалу не очень клеился. Руфина рассказала немного о работе, что очень устает, что карточка Р-4, которую получает, явно недостаточна и что вся зарплата уходит на еду, — приходится прикупать в коммерческом, но слава богу, что они есть, все же с получки можно что-то купить хоть по граммам. Пожаловалась она, что обносилась, что ходит в чиненых-перечиненых туфлях, что шуба вся вытерлась, и в ней просто неприлично ходить и что это страшно угнетает ее — она перестала ощущать себя женщиной… Ушаков заметил, что на ней совсем неплохое платье и что зря она прибедняется.
— Я не прибедняюсь. Просто привыкла быть хорошо одетой. Ты знаешь, что после института мы с Димой неплохо зарабатывали… — Она немного помолчала, а потом спросила: — Тебя на фронте никто не окрутил? — И улыбнулась.
— У нас в автороте нет женщин, Руфа. Да и не до этого.
— Когда вернешься, у тебя будет великолепный выбор. Будут вешаться на шею женщины всех возрастов.
— Еще надо вернуться, Руфа… Война еще не кончилась, и всякое может случиться.
— Да, а у нас, женщин, — задумчиво протянула она, — впереди ничего нет. Как-то странно и трудно жить без будущего.
Ушаков что-то возразил, сказав, что она и молода и красива, что ей-то нечего особо беспокоиться, но она резко перебила:
— Брось, Миша, все это слова.
Она налила еще водки и попросила закурить. Сделав две нервных затяжки, она подняла рюмку и, усмехнувшись, сказала:
— Ладно, давай выпьем за будущее, хотя оно и очень туманно.
Потом они вспомнили институт, однокурсников, которые сейчас кто где, но в большинстве на фронтах, вспомнили студенческие любови, романы, немного посмеялись, немного погрустили… И тут она неожиданно спросила, вроде бы небрежно, но дрогнувшим голосом:
— Кажется, я тебе нравилась, Миша?
— Да, и очень, — не стал скрывать он, улыбнувшись.
— А сейчас? — вскользь бросила она.
— Наверно, и сейчас, Руфа.
Она опустила глаза, долго молчала, а затем тихо сказала:
— Я очень одинока, Миша… Очень.
Ушаков, мало искушенный и неважно знающий женщин, вначале не придал значения ее последним словам, но когда взглянул на нее и столкнулся с ее напряженным, будто бы чего-то ждущим взглядом, понял, что слова эти не зря и что если сейчас он подойдет к ней, обнимет, то она не отстранит его… Но, поняв, он отвел глаза, хотя и обдало его жаром, хотя и забилось сердце, и поспешно пробормотал:
— Надо верить, Руфа, что Дима жив…
— Увы, Миша… Только не надо банальностей, — поспешно добавила она, увидев, что он собирается что-то сказать. — Все, что ты мне можешь сказать, я уже давно знаю. Почти три года я как мертвая среди живых, и больше не могу…
— Я понимаю тебя, но таких, как ты, миллионы…
— Думаешь, от этого легче? — Она горько усмехнулась. — Я боюсь одиночества, Миша. На работе легче, там люди, а дома… дома просто страшно. Поэтому-то я так и обрадовалась, что ты позвонил, что пришел… Хочется забыться хоть на миг и не думать ни о чем… Хотя бы на миг,повторила она, вздохнув.
Ушакову как-то не хотелось думать, что этим разговором Руфина зовет и его в это "забытье", но ее взгляд был настолько откровенен, что сомневаться не приходилось. Что ж, он бы тоже был не прочь броситься в это "забытье", если бы смог выкинуть то, что выкинула из головы она. Но не мог. Ведь только стоит представить, что Дима жив, как все, что может произойти между ними, окажется самой настоящей подлостью, которую ничем не оправдаешь и ничем не искупишь.
Руфина опять наполнила рюмки и, не став дожидаться его, залпом выпила — ей, видимо, хотелось опьянеть. Ушаков же отодвинул свою рюмку. Она поднялась, подошла к нему, потрепала рукой его волосы и сказала, смеясь:
— Ты все такой же увалень, Миша… Почему не пьешь?
— Что-то не хочется.
— Врешь, Миша. Ты боишься.
— Кого? — улыбнулся он.
— Меня… Но ты не бойся. — Она опять провела рукой по его голове. — Я поняла, что у тебя есть женщина…
— Да нет у меня никого, — перебил он.
— Тоже врешь… И не изображай из себя святого Антония, — добавила, когда он сделал протестующий жест. — Сейчас будем пить чай.
За чаем они перебрасывались вялыми репликами. Руфина как-то сникла, ушла оживленность и приподнятость, с которыми она встретила его, и перед ним сидела очень и очень усталая женщина с потухшим взглядом. Расстались они прохладно, она даже не спросила его, сколько времени он пробудет в Москве, и не пригласила заходить. Было ощущение принужденности, неловкости какой-то, и он облегченно вздохнул, когда спускался по лестнице. Хотел он сказать на прощанье Руфине, что надо верить и ждать, но не сказал, убедившись, что ей не нужно это, что она для себя все решила.
Вернувшись домой и увидев по записке, пришпиленной к двери, что Женька не приходила — черкнула бы, Ушаков подумал, что надо бы завтра зайти к ней на квартиру И что там с ее Лешей? На другой день он так и сделал Открыла ему интеллигентного вида старушка и, радушно улыбаясь, сразу же пригласила пройти.
— Вы, наверно, от нашей Жени? — угадала она.
— Да… Она еще не появлялась? — спросил он.
— А разве она в Москве?
— Да, мы ехали в одном вагоне. Заходили вечером, но никто не открыл… Она вчера пошла к тетке Леши. Вы не знаете, где та живет?
— Жила неподалеку, но потом переехала. А что с Лешей?
— Тяжело ранен, и Женя не знает, в каком он лежит госпитале.
— Господи, ранен… Пройдемте в комнату… Садитесь… Женя сумасшедшая девчонка. Вы этого не заметили?
— Заметил, — улыбнулся Ушаков. — Странноватая девица. Она говорила, что живет с теткой, а где ее родители? Она что, сирота?
— Нет… Тут какая-то сложная история, подробностей я не знаю. Ее мать… Кстати, тоже странная женщина, отдала ее еще грудную своей бездетной сестре. А отец? Видимо, они разошлись. Короче, за все время, пока мы живем вместе, и отец Женин и мать появлялись тут раза два-три… Тетка любит девочку, но ее муж строитель, и они мало живут в Москве. Пока Женя была маленькой, брали ее с собой, а потом уже приходилось на зиму ее оставлять одну… Девочка в общем-то заброшенная и… по-моему, очень одинокая. Когда появился Леша, то ли двоюродный, то ли троюродный ее брат, они сразу же очень подружились… Ну а о ее побегах на фронт вы, наверно, уже наслышаны?
— Да, кое-что рассказала. — Ушаков поднялся. — Она оставила у меня кое-какие вещи, поэтому передайте ей, что вечерами я дома. Пусть заходит…
Но Женька не заходила. Прошло три дня. В управлении Ушакову сказали, что вот-вот он получит назначение. Он зашел к ней домой, но там она так и не появлялась. Старушка только качала головой и разводила руками:
— Ох уж эта Женя, всегда с ней какие-нибудь истории… Ну куда запропастилась? А не могла она, узнав, в каком госпитале Леша, сразу туда и поехать?
— Может быть, — сказал Ушаков. — Но ее вещи… Да и проститься могла бы зайти.
— Ну, таких тонкостей не ждите, — улыбнулась соседка. — Девочка совсем не воспитана.
Ушакову вдруг оказалось не безразличным, что Женька уехала, не попрощавшись с ним: все же помог он ей и истории с соседкой по вагону, и приютил ее на ночь, и его очень беспокоило ее исчезновение, связанное, наверное, с Лешей. Бродили в нем какие-то предчувствия, что судьба этой нескладной девчонки сложится непросто с ее-то характерцем.
Появилась Женька на четвертый день. Резко постучала в дверь, так же резко вошла — осунувшаяся, почерневшая, с припухшими глазами. Села на стул напротив него, попросила закурить, а потом, сделав несколько коротких затяжек, сказала странно безразлично:
— Вот и все… Нету Леши…
Ушаков понял это сразу же, как она вошла. Он не стал ничего говорить, подошел к ней и пожал ее холодную, безжизненную руку, сказав:
— Держись, Женя.
— Я и держусь, — холодно и отчужденно ответила она. — Я не плакаться пришла — за вещицами. Завтра в Лешину часть еду, довоевывать. — Помолчав минутку, спросила: — Что, отговаривать будете?
— Да нет… Только ты говорила, что твой Леша не хотел этого.
— Не хотел. Но там друзья его, свои ребята, а здесь… чужие все какие-то.
— Почему чужие? К тебе, по-моему, хорошо относится твоя соседка… Кстати, очень милая старушка.
— Откуда вы ее знаете? — удивилась Женька.
— Заходил к тебе домой.
— Это зачем же?
— Беспокоился о тебе.
— Да ну? Чего это вдруг?
— Ну и хотел проститься. Не сегодня-завтра получаю назначение.
— А на какой фронт? — живо спросила она.
— Не знаю.
— Хорошо бы на наш. Тогда бы вместе поехали.
— Женя, — очень серьезно начал он, — тебе не надо никуда ехать. В вашем разведвзводе наверняка уже новые люди. Без Алексея тебе будет трудно. Относиться к тебе будут по-другому, чем при нем, сама же знаешь…
— Нет… я должна, — упрямо заявила она.
— Ты ничего не должна, Женя. Свое ты отвоевала, и пора подумать о будущем…
— Скучно вы говорите, как моя тетка, — раздраженно буркнула Женька.Какое будущее без Леши!
— Ну как тебе объяснить? Пройдет же время и…
— Не надо ничего объяснять, — оборвала она.
Ушаков посмотрел на нее и понял, что, конечно, сейчас для нее все его слова ничего не значат, но все же он сказал:
— Война не для женщин, Женя. Надо это понять.
— Я была храбрее многих мужчин, кстати.
— Все равно — война не для женщин, — повторил он. — Есть хочешь?
— Не-е, — мотнула она головой.
— Надо поесть. Ты совсем осунулась. У меня есть бутылка вина. Помянем твоего Лешу, а потом я провожу тебя домой. Кстати, ключ от твоей комнаты у соседки.
Ушаков стал накрывать на стол, а Женька угрюмо сидела в углу. Лицо ее было сосредоточенным, на лбу появилась морщинка, губы слегка подрагивали. Ушаков разлил вино, и они молча выпили по рюмке портвейна. И она, несмотря на то, что не хотела есть, стала закусывать, и по тому, как ела, Ушаков понял — она голодна и, наверно, в дни, проведенные с теткой Леши, ничего не ела.
После ужина Ушаков пошел провожать ее домой. Шли они молча, и только у дома Женька сказала:
— А чего вы со мной возитесь, старший лейтенант? Кормите, провожаете… На кой черт я вам сдалась?
— Уж и сам не знаю, на кой? — пожал он плечами. — Вот и завтра собираюсь зайти к тебе.
— Заходите, если не лень, мне все равно, — небрежно бросила она вместо прощанья и шмыгнула в свое парадное.
Ушаков возвращался домой немного раздраженный. И действительно, на кой черт сдалась ему эта упрямая и взбалмошная девчонка? Пусть делает, что хочет, и отправляется, куда ей вздумается. Ему-то что? Кто он ей — сват, брат в конце концов? Возможно, завтра или послезавтра он получит назначение и уедет на фронт, где может случиться с ним всякое, так что же думать ему о какой-то случайно встреченной и даже малосимпатичной ему девице? Занесет завтра ее вещицы, которые она, конечно, забыла взять сегодня, ну и распрощается с ней навсегда. Но, рассуждая, поймал он себя на том, что одновременно думает — что бы такое сделать, чтоб не пустить эту сумасбродную девчонку на фронт. Но так и дошел до дома, ничего не придумав, даже чертыхнулся на лестнице. Но когда шел он по длинному и темному коридору, ему вдруг ясно представилось, что последнюю ночь ночевать ему дома. В предчувствия он, как и все фронтовики, верил, а потому очень дорогой и милой показалась ему его комнатушка, шкаф с книгами и старый диван… С особым чувством стелил он постель, устраивал лампу у изголовья, чтоб почитать на сон грядущий, клал пепельницу и папиросы на тумбочку, раздевался до белья. Все это, самое обычное, приобретало значение, когда чуешь, что в последний раз это, когда впереди несколько ночей в переполненном поезде и… фронт.
На другой день он и вправду получил назначение — не обманывают фронтовые предчувствия! — на 2-й Прибалтийский и вечером должен был уже отправиться с Рижского вокзала к месту. Получив направление и билет, он вышел из управления и побрел неспешным шагом из центра к Садовой по родным московским улочкам, думая, что правильно делал, не впуская Москву в душу и все эти дни относясь к ней как-то отстраненно, будто не его это родной город, глядя на нее посторонним, вроде бы чужим взглядом, чтоб не оказалась скорая разлука чересчур уж горькой. И прав был — не прошло и нескольких дней, как приходится покидать ему Москву, и неизвестно, суждено ли вернуться обратно.
Около двенадцати он подходил к большому Женькиному дому, намереваясь поговорить с ней в последний раз и убедить ее не ехать на фронт. Надежды на это было мало, а потому он, хмурясь, поднимался по лестнице, стараясь не поддаться вчерашнему раздражению. Ладно, думал он, поговорю еще раз для очищения совести…
Но когда открыла ему дверь Женька в платочке, в каком-то старом сером свитерочке и короткой юбчонке, такая худенькая, что груди и не проглядывались через свитер, а шея казалась такой тонкой из-под широкого ворота, что непонятно было, на чем держалась ее голова, — его кольнуло жалостью.
— Ну что надумала? — спросил он вместо приветствия.
Она ничего не ответила и кивком головы пригласила его пройти в комнату. Он прошел, сел и увидел письма — на полу и на кровати.
— Вот, Лешины письма читала, — сказала она.
— Вижу… Я уезжаю сегодня вечером, Женя.
— Уже?
— Да, уже… Что ты решила?
— А вам-то что? Неужто в Москве других дел нету?
— Нету… Мать моя под Каширой живет, заехать не имею права.
— Это почему же?
— Я же не в отпуску, Женя, — в резерве. Из Москвы выехать не могу.
— Я бы убежала.
— Ты-то — конечно. Но у меня партизанских навыков нет.
— Благоразумный вы дядечка, аж до противности.
— Брось этот тон, Женька. Видишь же, хорошо к тебе отношусь.
— Уж не знаю, чем заслужила?
— В том-то и дело, что ничем… Тем не менее хочу знать, что решила?
— На фронт поеду, — опустила она голову. — Если хотите, вас провожу, и поеду на днях. Да не уговаривайте вы меня! — воскликнула, увидев, что Ушаков раскрыл рот — Все меня уговаривают! А у меня своя голова.
— Своя, но дурная.
— Какая есть! — отрезала Женька.
— Одевайся, Женя, — неожиданно для себя сказал он поднимаясь.
— Это зачем?
— Нужно.
— Кому?
— И тебе, и мне. Ну, не рассуждай и слушай старших по званию. Быстренько! — добавил командным тоном.
Женька недоуменно пожала плечиками, но стала одеваться. Накинула шубенку, посмотрела на ноги.
— В валенках придется?
— Валяй в валенках. Да, кстати, захвати паспорт.
— А это еще для чего?
— Не рассуждай! — прикрикнул он.
— Чего вы раскомандовались?! — вскинулась она, но достала паспорт и сунула в карман.
— А теперь пошли. — Ушаков взял ее за руку и вывел из комнаты.
Женька упиралась, но не очень уверенно. На какое-то время приказной тон и напор Ушакова парализовали ее волю, а возможно, и пробудили любопытство — что это задумал старший лейтенант? Они вышли на улицу…
— Ну и куда мы? — спросила она.
— Много будешь знать — рано состаришься, — буркнул он, а когда они прошли Автодорожный институт, сказал: — Я здесь учился.
— А я вон в той школе, — показала она пальцем на противоположную сторону Садовой. — Видите, внизу серое здание?
— Вижу.
— Я, правда, там только до седьмого класса училась. Потом в техникум пошла.
— В какой же?
— Как в какой? В строительный, — не без гордости сказала она. — Может, встречались до войны, я ведь каждый день мимо вашего института проходила.
— Возможно… Только таких упрямых девчонок мне не попадалось.
— Я тогда не упрямая была. Даже тихонькая…
— Трудно представить, — усмехнулся он.
Они прошли уже Самотеку, миновали ресторан "Нарва", около которого толпился народ, и стали подниматься в гору, к Колхозной.
— Вы меня случайно не в "Форум" ведете? Так я не хочу кино смотреть.
— Нет, не в "Форум".
— А куда же?
Ушаков не ответил, но перед гомеопатической аптекой взял Женьку за руку и резко втолкнул в дверь. Она не успела даже разглядеть вывески на ней и, войдя в помещение, растерянно озиралась, не понимая, куда же привел ее он. Ушаков, не давая ей очнуться, почти силой усадил ее за стол.
— Садись. Будем заявление писать.
— Какое заявление?! Вы куда меня завели? — Женька очумело крутила головой, пока не наткнулась глазами на дощечку над одной из дверей. — Да это загс вроде! — воскликнула, а потом, повертев пальцем у своего виска, пробормотала: — Вы что, старший лейтенант, того?
— Я не того… Сиди! — Он схватил ее за плечо и прижал к стулу, заметив, что она собралась удирать. — Как твоя фамилия и отчество?
Она машинально ответила, а потом снова взорвалась:
— Вы что, всерьез чокнулись?
Ушаков, придерживая ее за плечо, взял лист бумаги, ручку и начал писать.
— Всерьез. Распишемся, я уеду, а ты будешь меня ждать. Поняла?
— Ничего я не поняла! Пустите меня!
— Нет уж, милая, раз я решил — не отвертишься. — Он опять с силой прижал ее к столу.
Женька была в смятении. Она как будто действительно ничего не понимала, на ее лице поочередно выражались то возмущение, то недоумение, а больше всего — растерянность. Вид был у нее немного обалделый. Решительный и приказной тон Ушакова, неожиданность всего этого сковали ее на время, и она не знала, что делать.
— Вы что ж, выходит, влюбились в меня с первого взгляда? — наконец-то нашлась она, усмехнувшись.
— Разумеется, — почти зло ответил Ушаков, не поднимая головы и продолжая писать.
— Ну уж дудки! Так я вам и поверила!
— Ладно, об этом потом поговорим, — бросил Ушаков, — а пока вот держи и подписывай, — протянул он ей бумагу с заявлением.
Женька взяла бумагу и долго-долго, шевеля губами, как маленькая, читала. Лицо покрывалось красными пятнами, потом побледнело. Она приподнялась медленно, и Ушаков не стал ее придерживать, потом долго и внимательно разглядывала его, будто в первый раз видела, и прошептала:
— Вот вы какой… Вот какой… Это вы для меня, чтоб я на фронт не ехала? Да?
— Да! — в сердцах кинул он, но сразу поправился: — Не только. Я хочу, чтоб ты ждала меня. Понимаешь, ждала? Сегодня у нас с тобой ничего не будет, конечно, ты проводишь меня и будешь ждать моего возвращения. Поняла ты наконец, упрямая девчонка?
— Поняла… — тихо, упавшим голосом сказала она и разорвала заявление. Ушаков не успел помешать ей.
— Я напишу другое, Женька. — Он взял лист бумаги и стал писать.
— Не надо, — неожиданно кротко сказала Женька и дотронулась до его плеча. — Не надо… Если вы и вправду хотите, я вас и так буду ждать. Просто так. Вы хотите?
— И не поедешь на фронт?
— Если вы не хотите… не поеду, — так же кротко произнесла она.Пойдемте отсюда, жарко тут.
— Пойдем. Только без дураков, Женя. Остаешься в Москве, начинаешь в своем техникуме заниматься и… и будешь ждать меня. Поняла?
— Вот вы какой… — повторила она дрогнувшим голосом и дотронулась до его руки. — А стою ли я?…
— А это мы потом увидим, — улыбнулся он.
Они вышли на улицу и направились обратно, к Женькиному дому. По дороге она вдруг всхлипнула и бросилась в подъезд какого-то дома. Ушаков хотел было за ней, но раздумал, вынул папиросы, закурил и стал ее ждать. Он почти выкурил папиросу, но Женька не возвращалась, тогда он вошел в парадное. Нашел ее на пятом этаже. Она сидела на ступеньках лестницы и ревела. Он не стал ее успокаивать, а стоял и ждал, когда она выплачется.
— Что ты, глупенькая? — подошел он к ней, когда она перестала реветь.
— Вам и вправду нужно, чтоб я ждала? — подняла она зареванное лицо.Вправду?
— Да, Женя, — сказал он как можно увереннее.
— Это здорово, наверно…
— Что здорово?
— Когда нужна… Я ведь никому особенно не была нужна… Даже Леше, по-моему, не очень… А вы не врете? — Она уставилась на него своими широко раскрытыми глазами.
— Ну зачем мне врать?
До вечера они пробыли у Женьки на квартире. Попили чаю, перекусили. Она была тиха, как-то значительна и, как казалось Ушакову, растроганна. Потом пошли к нему, он взял уже собранный чемоданчик. На Рижском простились… Женька долго стояла на перроне и махала до тех пор, пока он видел ее. По прибытии в часть он сразу же послал ей письмо с адресом своей полевой почты. Она аккуратно отвечала на каждое письмо, но он писал нечасто, он не всегда знал, чего ему писать этой девчонке. Через некоторое время вся эта история стала казаться ему смешной и несерьезной, и его письма становились все прохладней. Однажды она не ответила ему на его письмо. Недели через две он отправил еще, но и на него не было ответа… И вот не прошло и полгода, как переписка прекратилась. Все же для очищения совести он послал и третье письмо, на которое ответила Женькина соседка-старушка. Она написала, что "эта сумасшедшая девчонка опять удрала на фронт". Что ж, подумал тогда Ушаков, он сделал все, чтоб спасти ее, но она сама не захотела его ждать. Значит, такая ее судьба… Ему было немного стыдно признаться себе, но он почувствовал некоторое облегчение. Последнее время эта переписка тяготила его. Да, тогда это было так…
Но вот после войны, когда вернулся в Москву живым, он, как и все благополучно вернувшиеся с фронта, постоянно ощущал неясную, но болезненную вину перед погибшими. Вот и стала вспоминаться ему Женька, но пойти к ней домой и узнать о ее судьбе он не решался. Он чувствовал, что она погибла, но убеждаться в этом не хотел. Он довольно часто проходил по Садовой мимо ее дома и почти всегда приостанавливался около парадного. Нет, он не ждал чуда, не надеялся вдруг увидеть ее, его просто схватывало болью, потому как сейчас-то он понимал, почему Женька перестала писать, перестала его ждать и уехала на фронт, — она увидела по его письмам, что не так-то нужна она ему… И, наверное, решила, что на фронте она будет нужней, и в третий раз, мотыльком, как говорил ее Леша, полетела в огонь войны.
Произведения
Критика
