Опыт на всю жизнь
С. Дмитренко
Со времени его первого выхода к читателю с повестью «Сашка» минуло всего три с половиной года. А чувство такое, будто Вячеслав Кондратьев в нашей литературе давным-давно.
Литература о войне для советского народа не только общее воспоминание, это и попытка осмысления времени единого дыхания и единой цели, необходимость еще и еще раз постичь сокровенный смысл устоев человеческой натуры. И год 1979-й, год вхождения Вячеслава Кондратьева в литературу, был одновременно едва не сороковым годом нашей литературы о Великой Отечественной войне. Она зарождалась, росла в сводках Совинформбюро, на листках дивизионных и армейских газет, ее суровая лира испытывалась в «Окнах ТАСС», психологические глубины ее характеров вели исток от торопливых заметок и беглых очерков с театра военных действий.
Опыт войны в опыт литературы переходит десятилетиями. И Вячеслав Кондратьев, не появляясь, не входя непосредственно в литературный процесс, тем не менее пережил ее художественные открытия, ее победы; он если и не нес на своих плечах (до поры до времени, как видно теперь), то, верно, рано осознал груз противоречий вообще всякого материала, а стократ такого значительного, сложного, как Великая Отечественная.
Да, в беседах с корреспондентами В. Кондратьев не раз указывал на важность воссоздания быта военного времени, на «мельчайшие штрихи и детали», которые рождают живую ткань произведения. Но не только же ради этого, не только ради скрупулезно точных и живописных полотен (хотя автор и профессиональный художник) многие годы пытается гармонизировать сопротивляющуюся стихию слов Вячеслав Кондратьев?!
Вышла первая книга писателя, по объему совсем немаленькая. В ее составе повести и рассказы. Читая их последовательно, в том именно порядке, как выстроил автор, понимаешь: книга подобна дневнику войны, пройденной и прожитой совсем еще молодым солдатом. И здесь, в этом своеобразном дневнике, обретают новые смысл и значение уже известные читателю события и положения.
Вспомним, какое единодушное внимание обращалось на сцену с плененным немцем из повести «Сашка». Композиционно этот эпизод занимает небольшое место, причем, на мой взгляд, не самое лучшее — им открывается действие. Для многих о повести писавших действие этим эпизодом и заканчивается (для меня, признаюсь, тоже). Конечно, повесть называется «Сашка», и в ее центре Сашкин характер. Но после того, как характер так раскрывается (а показано это раскрытие В. Кондратьевым подробно и психологически убедительно), надо быть очень расточительным, чтобы истратить возникшую читательскую к Сашке приязнь на сохранение внимания к долгому изложению Сашкиного бытия после ранения. По сути, это уже другая история, подступы к повести «Отпуск по ранению».
Сюжетно-композиционная невыверенность повести позже все же сглаживается, повторю, если читать сборник подряд, как единое произведение. Дело в том, что проблема человеческой морали, возможность (или невозможность?) ее «мирной» и «военной» формы, поставленная в «Сашке», здесь развивается, а начата она, наверное, не менее остро в рассказе «Овсянниковский овраг». Вместе рассказы «Овсянниковский овраг», «На поле овсянниковском» и первая часть «Сашки» составляют небольшой триптих о праве человека на выбор, о допустимости свободного — по своей сути гуманистического — выбора в лихолетье войны.
Командир взвода («Овсянниковский овраг») во время ночной вылазки сталкивается на поле боя с немцем, который пробрался к телу убитого брата и собирается перетащить его в расположение своих войск. И, по признанию взводного, «происходит нелепое, необъяснимое, невероятное: я опускаю автомат, повертываюсь и неровными, тяжелыми шагами ухожу из этого чертова овсянниковского оврага». И нет с этого мига командиру покоя, и мысль, что он «просто поступил по-человечески... Да, да! По-человечески!» — успокоения не приносит. Нет успокоения и быть не может, потому что через несколько часов принимается решение заслать к немцам за «языком» практически обреченных на смерть разведчиков. И сидит в санях среди разведчиков Лявнн, посланный «искупать кровью» провинность. А провинность та, о которой доложил командованию взводный, была в отчаянных пластунских «путешествиях» Лявина по передовой, где он обшаривал убитых в поисках продуктов, табака и денег. И видит взводный, что полумародерская вина Лявина никак не перевешивает тяжести его собственной вины — перед бойцами, перед батальоном, перед тем же Лявиным, который хотел собранные деньги послать своей семье. И здесь делается главным героем тот выбор, который подтверждает: да, действительно кровная потребность для него — поступать по-человечески. Он догоняет своих разведчиков и вместе с ними отправляется в смертельный поиск.
Сюжет «Овсянниковского оврага» переосмыслен в рассказе «На поле овсянниковском». Живет Ефимия Михайловна, пожилая женщина, в прифронтовой деревне. И выпал ей случай свидеться с сыном. После короткой встречи ушел сын в бой и не вернулся. Но чувствует мать материнским своим чувством, что жив Ваня. «— Ванечка, — вырвалось у нее, — Ванечка... Погодь помирать, к тебе иду, — и ступила на поле». И нашла мать раненого сына и почти уже вытащила его с поля боя, но «тут вдруг, когда рассеялся чуть туман, немецкая сторона, следуя своему фашистскому «орднунгу», взорвалась воем мин, треском пулеметных очередей и стала бить, бить нещадно по нашему переднему краю, который тоже начал бешено отстреливаться, стараясь заглушить вражеский огонь, стараясь спасти упавшую вместе с сыном и санитарами Михайловну, с отчаянием пондвшую, что не даст фашист уйти им живым с этого места... Не даст....»
Так заканчивается рассказ. Мне видятся в нем самом, в месте, занимаемом им в сборнике, знаки трудного — и закономерного — литературного поиска, которым занят теперь В. Кондратьев. Сказав, что автор «Сашки» рос вместе с нашей литературой о войне, я совсем не хочу быть понятым так, будто незримый, вне читательского глаза рост может заменить живую творческую практику писателя. Событие, даже самое значительное, может быть воспроизведено и как личное воспоминание, пусть беллетризованное, и как событие народной истории, с далью лет раскрывающее все новые и новые грани. Это уже не момент — это вечность. Но мера правды, и в том ряду правды художественной, заявляет о себе неуклонно. Притчевое начало в рассказе «На поле овсянниковском» очевидно. Но законы притчи — законы обобщения, универсализации — тоже имеют свои пределы. Думается, реальные кошмары фашистского геноцида действуют на нас сильнее, чем условный сюжет рассказа. История Ефимии Михайловны («На поле овсянниковском»), как и положено притче, имеет мораль. В «Овсянниковском овраге» мораль словесная, мораль рефлектирующего сознания выражена поступком. И это убеждает сильнее. Война-то Великая Отечественная не так уж далеко от нас откатилась.
Один из героев повести «Отпуск по ранению» ведет разговор о «главном слове войны», о том, вмещается ли главный смысл войны в слово «надо». Общего ответа, одного на всех, как это нередко бывает, здесь нет, и вопрос этот каждый для себя разрешает сам. Почти все герои В. Кондратьева юны, непосредственность юности и тяжесть обстоятельств делают многие их действия порой излишне импульсивными, неподконтрольными рассудку, но совесть их даже в самые тупиковые моменты бодрствует.
«Сашка» — первая, как уже было сказано, книга писателя. Уже в ней ощущается тяготение к расширению горизонта, к уходу от линии фронта к тыловым, а потом и к мирным будням с их испытаниями. В рассказе «День Победы в Чернове» главному герою доверены слова о том, что «счастье-то, наверно, было как раз тогда, в те трудные кровавые годы, когда делал ты настоящее дело, преодолевая все. Может, в этом преодолении и было счастье?.. Да, в жизни человеческой необходима, видать, какая-то сверхзадача. Она была у меня в юности...»
Наверное, не сможет писатель Вячеслав Кондратьев обойти эту огромную тему — тему поисков мирной «сверхзадачи» его героями, прошедшими фронт, испытавшими себя в смертельной схватке и явившими в ней героизм и мужество. Опыт войны горек и суров, но он на всю жизнь. А жизнь в возрастном исчислении у оставшихся в живых его героев, в сорок пятом только начиналась.
Л-ра: Октябрь. – 1982. – № 11. – С. 207-208.
Произведения
Критика
