Достоинство человека
И. Питляр
Излюбленный жанр Бориса Екимова — рассказ. Или небольшая повесть. Одна из них, «Холюшино подворье», под разными названиями вошла во все последние книга писателя.
Кто же такой этот Холюша, по паспорту — Варфоломей Вихлянцев? В известном смысле это одна из главных достопримечательностей большого придонского хутора. Одинокий старик инвалид, он поднимает огромное хозяйство, «цельный колхоз», по выражению одного из соседей. В самом деле, на базах у Холюши «не ветер шумел, а жила и плодилась скотина: добрая корова-ведерница, от нее же телка-двухлетка, летошний бычок зимовал, нагуливал мяса; на козьем базу хрумтели сенцом десяток коз да козел Ерема, а с ним шесть овечек. Мирно похрюкивали подсвинки. Два десятка гусынь днями вперевалку бродили по двору или серыми валунами лежали на грязном снегу. Распускали жесткие хвосты и крылья, чуфырились два индюка, наливались кровью, а временами лениво бились перед добрым табунком сытых, подбористых индюшек. Здесь же галдели утки, греблись куры, которых стерегли два петуха, белый и рыжий... Ниже лежал огород, наверное, самый большой в хуторе. За ним, на обережье, старый сад с покосом. Уж ему-то равных не было во всей округе». Вот такое подворье было у Холюши. Спрашивается, может ли один человек, да еще старый и увечный, поднять такое хозяйство? Конечно же не может! Один строгий критик, все подсчитав, так и заявил: не может, неоткуда Холюше столько фуража напасти, не управится он одновременно и со скотом и с садом-огородом, сказки все это, выдумки! А у Екимова Холюша почему-то все же справлялся со своими действительно неподъемными, непосильными обязанностями, и все у него цвело и хорошело, плодилось и множилось. Может, и впрямь сказки все это?
Бедный Холюша вряд ли мог себе когда-нибудь вообразить, какие бурные баталии вызовет в критике появление на литературной арене его скромной фигуры. Кого только и что не поминали защитники и хулители Холюши в ходе дискуссии на страницах «Литературного обозрения». И «нравственный закон внутри нас», и американских фермеров, и доказанную еще классиками марксизма несостоятельность «теории устойчивости мелкого крестьянского хозяйства», и утверждение некрасовского Дедушки о том, что «воля и труд человека дивные дивы творят», и Холюшину «жадность к труду», и его же «душу собственника», и народнические теории, и героев Глеба Успенского, и, наконец, извечный конфликт литературы о крестьянстве между своим и общим (со ссылками на богатый опыт советских писателей в этой области и конечным выводом о том, что «Холюша — не колхозник»), и многое другое поминали в споре о «негероическом бытии» (название статьи Б. Анашенкина — «Литературное обозрение», 1980, № 7) екимовского Холюши.
Что ж, если Холюша по своему бытию и нынешнему положению (но отнюдь не по своей психологии) действительно не колхозник, то вот вам другой герой Екимова, с того же хутора, что Холюша, — тракторист Тарасов из одноименного рассказа. Он тоже одна из хуторских достопримечательностей. Об этом богатыре сторонним людям хуторяне тоже рассказывали много и охотно — «о том, как он зараз двадцать вареных яиц съедает, два фунта сала или целого гуся да четвертью молока запивает. А потом сутки напролет может из трактора не вылезать. Пашет и пашет». Этот-то Тарасов работает на колхозном поле за десятерых, а подворье у него, между прочим, не хуже Холюшиного. И подход у них к жизни и к своему труду, в общем-то, одинаковый: все, что родится, произрастает и множится, нуждается в твоей заботе, все это для тебя кровное, все требует твоего труда. Но вот парадокс: ворует честнейший Тарасов. Тайком возит на колхозном тракторе колхозную же солому на вихляевский комплекс, куда согнали молодняк из четырех смежных хозяйств, а о кормах не позаботились... И именно Тарасов понял, почуял «тяжкий и долгий голод скотины» (читать об этом горько и страшно) и вот — ворует (свое, общее?), чтобы накормить это голодное стадо молодняка (своего, общего?), и, конечно, должен понести за это положенное наказание.
Герой рассказа «Казенный человек» Трубин не колхозник, а инженер. Ему сорок лет, из них семнадцать он провел на заводе. Он механик цеха по изготовлению тракторных деталей. Совсем другая «среда обитания», другая область деятельности, другой уровень развития человека, а приглядись к нему получше — тот же Тарасов или Холюша (в критике эти персонажи уже сопоставлялись). Спроси у них, любят ли они свою работу. Холюша с Тарасовым, наверное, только пожмут плечами (Холюша, может, даже оправдываться станет: «Нас властя призывают... Разводитя... Кормитя города... трудюся»). Трубин же прямо скажет: «Черти пусть ее любят... как собака палку, я ее люблю». В самом деле, завод сжирает этого человека целиком. Для дома, для родных своих — детей, жены — времени и душевных сил не остается вовсе. На заводе тоже сплошь неприятности, одних критических отзывов в печати о работе завода скопилась у Трубина целая папка. Совсем уж решил он уйти с завода и даже поссориться «в кровь» с начальником цеха сумел по этому случаю, а чуть только замаячила на горизонте перспектива пуска новой автоматической линии головки — и уже бежит Трубин к тому же только что жестоко оскорбившему его начальнику, и «улыбается во весь рот», и уже забыл начисто о своем здравом решении уйти с завода, сбросить это тяжкое бремя. Позже Холюша у Екимова поступит точно так же: откажется от возможности уйти на покой, оставить свое подворье, когда его корова Звезда принесет ему замечательную перспективную телочку Звездочку.
Вы же «пожизненно заводской», скажет Трубину рабочий-парнишка (один из тех, кому Трубин давал читать свою «папочку» с критическими вырезками), и это очень верные слова. Трубин — «пожизненно заводской», а Тарасов или Холюша — пожизненно сельские. Принцип деятельности у них общий. Кто здесь хозяин, кто кого ведет? Сдается, будто само дело ведет за собой человека, требует от него того или иного поступка, решения. И он должен подчиняться своему делу, понимать его требования и не жалея сил выполнять их. Дело требует хозяина. Такого, как Холюша, Тарасов, Трубин, как баба Поля (рассказ «Последняя хата»), как мать Степана («Переезд») с ее постоянными присловьями в третьем лице — «матаря все возьмет», «матаря все обработает», — как больничная няня Шурочка («Шурочкино племя»), как многие другие любимые люди писателя. Надо ли говорить, как важны они для жизни — сегодняшней и всегдашней.
Приедет такой «екимовский человек», скажем, в Москву, и все ему неймется: «У вас много места. Я глядел. Все в бурьянах вокруг. А вы насадите везде сады да глядите за ними, чтобы все родило, да чтоб побольше. Вы это бросьте... Я вам работу найду» (рассказ «Старший брат»). Наивно? Наверное. Но не может, никак не может «старший брат» этот смотреть на пустые, захламленные «земли и воды», не прикидывая в уме, как все это «в дело произвести»...
Или другой екимовский чудак, Николай из рассказа «Эксперимент». Во время отпуска жена загнала его на крышу конек чинить. И вот сидит он на крыше и видит, как по поселку машины снуют — и все порожняком. И расстроился Николай и подумал о том, сколько люди «земли перерыли» в поисках железа, нефти, сколько машин понастроили. А зачем? Чтобы Павел Коротков испорченный будильник на пятитонке в мастерскую повез? Этак всю землю перероют, «никаких планет не напасешься!». И вот уже снова сидит Николай на своей крыше — «проводит эксперимент»: разделил лист бумаги пополам, ставит на нем кресты и нолики (крест — груженая машина, ноль — порожняя). О результатах эксперимента он напишет в Москву, прямо в Кремль. Рассказ очень шукшинский, подобных у Бориса Екимова много («Ночные беседы», «Бизнес», «Болезнь», «Обида» и другие). И у того и у другого писателя все очень конкретно, прямо из жизни взято — здесь вот, рядом увидено (но не случайно, конечно, именно это увидено и выбрано). И у обоих в каждом, самом малом рассказе большая, существенная мысль. Только у Екимова мысль, «тенденция» обнаженней, характер менее индивидуализирован, более обобщен, что ли. И интересует его человек прежде всего тем, каков он в деле и чем оно, это дело, ему отвечает. Существует между ними «взаимная любовь» или нет.
Гражданский интерес толкает Екимова и к другим как бы противоположным болевым точкам. Прежде всего к одной из самых болезненных точек времени — к теме пьянства, безвозвратного саморазрушения личности. Уже было замечено в критике, что у Холюши в рассказе есть свой «антагонист» — запьянцовский колхозный электрик Митька. Происходит между ними такой диалог:
«— Мы с тобой, Халамей Максимыч, одной породы.
Это какой?
Алкоголики.
Эт почему?
Я на водке помешанный, — объяснил Митька, — а ты на скотине. А? Как? — И победно рассмеялся».
Как мы понимаем, победой здесь и не пахнет, да и смеяться нечему. От рассказа к рассказу усиливаются писательские гнев и горечь при столкновении с этой больной темой. Поначалу, похоже, он склонен был смотреть на своих алкоголиков с большими добродушием и снисходительностью. И были они у него, в общем, люди совестливые, не лишенные внутренней привлекательности (рассказы «Солист какого-то оркестра», «Ночные беседы», прекрасный рассказ «Путевка на юг»). Но чем дальше, тем все сильней Екимов (и вся наша отзывчивая на общую боль литература) ополчается на это страшное (и, увы, живучее) зло, на этого врага народа номер один, как, наверное, можно было бы сейчас назвать водку.
Екимов — правдивый и зоркий писатель. Чувствуется, что всех своих героев и все происходящее с ними он берет из той жизненной среды, которая ему известна по личному опыту: современная армия, заводской цех, редакция газеты (работе журналиста посвящена повесть «Частное расследование»), поселок или хутор. Выдумывать он не любит — таков характер его дарования. И вот видит он, как много зла несет с собой пресловутый зеленый змий. И все суровей становится тон рассказов Екимова на эту тему, все громче и настойчивей звучит в них вопрос: «Что нам с этим делать?»
«Новый год», «Шурочкино племя», «Чапурин и Сапов», «Мой товарищ Николай», «Человек для Раисы» (последние три рассказа не успели войти в рецензируемые сборники) — это уже художественные свидетельства гибели, полного разложения в опустошения сильно и постоянно пьющего человека, полной потери им человеческого облика.
Рассказ «Чапурин и Сапов» очень характерен для писателя. Здесь резко противостоят друг другу управляющий отделением колхоза Чапурин, человек трубинско-холюшинского склада, сроднившийся со своим непростым делом, искренне переживающий из-за того, что некому пасти колхозных коров (и потому привесы у них составляют
Распад личности тут, пожалуй, необратим. И трудно ждать чего-нибудь от разметчика Николая («Новый год»), бывшего таксиста («Мой товарищ Николай»), от мужиков, что приезжают свататься к овдовевшей Раисе («Человек для Раисы»). Получается, что первый враг Трубину, Чапурину, Холюше и вообще людям их склада — именно пьяница, который нередко еще и лодырь, прогульщик, расхититель народного добра и хулиган.
Напрасно мы стали бы спрашивать у Бориса Екимова, как нам бороться с этой бедой. Здесь он знает и может, очевидно, не больше, чем его Чапурин. Но писать и думать об этом необходимо. Может, сообща до чего-нибудь и додумаемся.
Недавно, перебирая бумаги, я наткнулась на старый листок с чьими-то хорошими словами: «Истину, хотя бы и самую печальную, надо стараться увидеть, и необходимо беспрерывно показывать и учиться от нее, чтобы не дожить до истины более горькой, уже не учащей, но наказующей за невнимание к ней». Не помню, из какой книги я выписала эти слова, но, видно, умный и честный человек их сказал, и, главное, очень кстати оказались они сейчас в разговоре о Борисе Екимове.
Писатель любит своих героев. Даже к Юрке Сапову он хотел бы подойти по-чапурински жалостливо, хотя и не заслуживает уже Юрка жалости и снисхождения. За добро и сочувствие он платит бессмысленной жестокостью. Плохо было Чапурину — так заканчивается этот рассказ. Плохо, тяжело и писателю рассказывать об этом. А надо, «...чтобы не дожить до истины более горькой...»
Вот и кончается уже отведенное рецензии место, а я еще и половины не сказала того, что хотела сказать. И может у читателя вдруг создаться неверное представление о Екимове. О том, что он писатель очерково-публицистического по преимуществу склада, об ограниченности и сиюминутности его проблематики. А это совсем не так. Доброе отношение писателя к человеку и миру, в котором тот живет, угадывается в мягкой пластике описаний, в самой повествовательной интонации.
Екимовский герой твердо стоит на земле, смотрит вначале под ноги, а потом поднимает глаза, видит дальние планы и небо, меняющиеся краски восхода или заката, гонимые ветром облака... Сочетание близкого, неподвижного с далеким, летящим создает особую лирическую наполненность, особую взволнованность и одухотворенность екимовского пейзажа.
Сильная сторона дарования Б. Екимова — юмор, неброский, подчас как бы подспудный. Им неизменно окрашивается все повествование. Мы узнаем, например, что Тарасов умел разговаривать со своими тракторами:
« — Ну, чего тут? — входя под навес, негромко спросил Тарасов.— Живые?
За этими короткими словами крылось многое и доброе. И трактора это понимали. «Беларусь» знал, что сейчас хозяин сунет ему факел под брюхо, согревая поддон, а потом в радиатор горячей воды зальет — и живительное тепло потечет по жилам. И все остылое за долгую морозную ночь стальное тело его начнет оживать».
Вроде бы и смешно, а в сущности — недалеко от серьезного.
Л-ра: Новый мир. – 1985. – № 8. – С. 250-254.
Произведения
Критика
