Дональд Бартельм. Дилетанты
Л. Черниченко
Само понятие «новелла» в жанровом лексиконе «черных юмористов» до известной степени условно: на практике оно чаще всего сводится к художественному фрагменту. Восприятие реальности как абсурда, в котором безнадежно смешаны трагическое и комическое, высокое и безобразное, представляющее собой важнейшую характеристику жанра «черного юмора», ощутимо сказывается и в любом из новеллистических сборников Д. Бартельма — от его литературного дебюта «Возвращайтесь, доктор Калигари» (1964) до одного из позднейших сборников «Печаль» (1972). Фантазия неистощимого на выдумки автора, зачастую намеренно дезориентирующего читателя и превращающего повествование в самоцельную словесную игру, подчинена законам особой — специфически «черноюмористической» — условности и чаще всего воссоздает хаотическое нагромождение самых разнородных примет американской действительности, бытие современников в его фрагментарности, становящейся проклятием как для «отчужденных» от истоков своих бед бартельмовских персонажей, так, по сути, и для самого прозаика. И лишь своего рода нарушением этого правила, верность которому неоднократно декларировал Д. Бартельм, становились рассказы вроде «Золотого дождя», «Выше голову, Мари!» (из сборника «Возвращайтесь, доктор Калигари»), «Парагвай» (из «Городской жизни»), отдельные новеллы, вошедшие в сравнительно недавнюю книгу «Недозволенные радости» (1974), позволяющие говорить о сатире в традиционном понимании, о неподдельной озабоченности прозаика проникновением бездуховных стандартов «массовой культуры» в быт и нравы средних американцев.
Эта особенность характерна и для последнего сборника новелл Д. Бартельма «Дилетанты» — парадоксальных рассказов-фрагментов, осколков той обессмысленной и дегуманизированой жизни, какую ведут его персонажи, пленники «цивилизации потребления».
В действительности все — дилетанты, ибо никому не дано ни проникнуться истинным смыслом собственного существования, ни умением жить так, как то достойно человека; подобно любителям-спортсменам на утлых лодчонках, они плывут по течению, не ведая, что подстерегает их на следующем повороте, — эта авторская мысль отчетливо просматривается в подавляющем большинстве рассказов. Попытки персонажей устроить собственное скромное счастье или хотя бы внести некоторое разнообразие в свой однообразный быт неизменно кончаются неудачей.
Интонация беспросветной грусти доминирует в таких рассказах сборника, как «Западная шестьдесят первая улица, 110», «Любовница», «Плоды просвещения», «Инструкция на будущее», «В конце механического века». Впрочем, в открывающей книгу новелле «Наша работа и почему мы ее выполняем» регистр иной: здесь слышатся трагические ноты. Бартельм рисует впечатляющую картину труда типографского рабочего, превращенного в придаток гигантского машинного комплекса. С присущим ему чувством юмора автор высмеивает шаблонность газетных клише, которые «потеряли всякий смысл» и чисто механически запечатлеваются в индифферентном сознании наборщика, «больше не считающего своей обязанностью искать смысл в чем бы то ни было», кроме выработки нормы, дающей ему возможность напиться после работы.
Надолго откладывающийся в памяти читателя мрачный образ типографии, пожирающей человека духовно и физически, подобно тени нависает над судьбами героев последующих рассказов. Естественно ожидать, что развитием этой темы станет образ героя, активно протестующего против существующего положения вещей; и действительно, в рассказе «Рана» мы сталкиваемся с персонажем, возмущающимся явной несправедливостью по отношению к простому человеку, которому привилегированные классы оставляют в утешение лишь «церковные проповеди и кислое вино». Однако дальше спорадического всплеска словесного негодования не идут, как мы убеждаемся, ни этот персонаж, ни сам автор.
Сигналы тревоги за все живое, обреченное на вырождение и гибель, слышатся и в рассказе «Школа», посвященном конфликтным взаимоотношениям человека «индустриального общества» и естественной среды. В некой школе погибли живой уголок и тридцать саженцев, закрепленных за каждым из тридцати учеников в классе. Дети забрасывают учителя вопросами, на которые тот безуспешно пытается ответить. Растерянность учителя перед учениками по-своему символична: в ней воплощено осуждение, адресованное писателем старшему поколению, не оставляющему ничего в наследство будущему.
Однако в большинстве новелл, составивших книгу, меткость и точность отдельных зарисовок тех или иных уродливых сторон современной американской жизни существенно утрачивают свою действенность в силу отсутствия даже попытки сколько-нибудь логичного авторского обобщения. Фрагментация как принцип письма и художественного освоения окружающего мира оказывает дурную услугу писателю. Емкие сравнения и удачно найденные метафоры теряются в потоке жалоб персонажей на невозможность изменить жизнь к лучшему, ибо, как убежден Бартельм, любые попытки социальных преобразований бесполезны и заранее обречены на поражение. Показателен в этом плане рассказ «Я купил маленький город». Его герой — некий миллионер, приобретший городок за половину своего состояния, чтобы всесторонне улучшить условия жизни его жителей. Через некоторое время, однако, он убеждается в тщетности своих филантропических усилий. Причину провала своего эксперимента персонаж видит в ... извечной испорченности человека, который изобрел в свое оправдание «несчастье демократии».
Но «демократия» ли повинна в сегодняшних социальных невзгодах американского общества? Или, напротив, та особенность специфически «американского» общественного строя, развитие которой привело к трагической диспропорции жизненных благ: все — к услугам немногих миллионеров, ничего — для миллионов безработных? Бартельм не дает ответа на этот вопрос. В духе одной из основных идейно-мировоззренческих посылок всей «черноюмористической» (т. е. по сути — модернистской) литературы он очевидно не склонен прикладывать к современной действительности мерило социального анализа.
Не потому ли прочитываются (опять же вразрез с эстетической посылкой «черных юмористов») интонации грустной самопародии в одном из самых оригинальных рассказов сборника «Компромисс»? Герой его (трудно не увидеть в нем писателя) застыл в неподвижной позе. Страх перед действительностью пронизывает все его мысли: «Если я справлюсь с непосильной для меня задачей, заслужу ли я одобрение общества? Если же я заслужу одобрение общества, будет ли это означать, что все прошлые (и будущие) ошибки мне простятся?.. Почему я взялся за непосильную задачу? Должен ли я думать об этом?»
Герой-жертва остается типичнейшей фигурой в произведениях Бартельма. Вместе с тем в голосе писателя продолжают звучать интонации неприятия сложившегося в главной цитадели «потребительской цивилизации» положения дел. Однако в параметрах «черноюмористического» восприятия действительности и эстетики «черного юмора» действенность такого неприятия остается проблематичной.
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – Москва, 1979. – Вып. 3. – С. 74-76.
Произведения
Критика
