Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. Лето в Середникове

Лето 1830 года Лермонтов проводил вместе с бабушкой в подмосковном имении Середниково, принадлежавшем вдове брата бабушки — Д. А. Столыпина. У Столыпиных в Середникове была большая библиотека — любознательность Лермонтова могла быть вполне удовлетворена. Судя по стихотворениям, написанным им в Середникове, он продолжал в деревне жить напряженной внутренней жизнью. Пережитые волнения продолжали болью отзываться в его сердце. Ни красота майской природы, ни веселое общество окружавшей его молодежи не успокаивали его. В одном из первых середниковских стихотворений Лермонтов пишет: Вчера до самой ночи просидел

Я на кладбище, всё смотрел, смотрел
Вокруг себя...

Что заставило его уйти из великолепного парка, из цветущего сада в такое грустное место? Очевидно, тяжело ему было. Свои размышления на кладбище он заканчивает стихами, выражающими глубокое разочарование в людях: толпящиеся мошки не больше ли славят мироздание,

Чем человек, сей царь над общим злом,
С коварным сердцем, с ложным языком?..

16 мая Лермонтов пишет стихотворение, из которого видно, что мысль о смерти, приходившая ему во время семейной драмы, не оставляла его и здесь, в Середникове. Однако эта мрачная мысль побеждалась стремлением его к деятельности, устойчивой идеей о его высоком общественном назначении поэта:

Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно.
Хочу, чтоб труд мой вдохновенный
Когда-нибудь увидел свет...

Рано загорелось в Лермонтове желание беззаветного служения обществу. Он не прекращает критики общественных условий, пустоты светского общества.

В середине июля Лермонтов приезжал ненадолго в Москву.

Приезд среди лета в Москву мало способствовал поэтическому творчеству, но Лермонтов написал стихотворение, которое указывает на непрерывную интенсивную работу мысли в нем.

Стихотворение «Булевар» — это едкая сатира на московскую светскую публику, встреченную им на бульваре. Сатира показывает большую наблюдательность и острую проницательность в понимании людей, удивительную для пятнадцатилетнего мальчика. Очевидно, Лермонтов задумывал ряд сатир на эту жалкую по своему ничтожеству светскую толпу. В конце приписка: «Продолжение впредь».

В это лето Лермонтов через семинариста Орлова познакомился полнее с народным творчеством. Орлов преподавал своему ученику Аркадию Столыпину русскую словесность. Лермонтов часто и охотно беседовал с семинаристом о русской литературе, о стихосложении, но больше всего — о народном творчестве. Орлов, занимавшийся русской словесностью, сам был очень заинтересован народной поэзией и знал ее. Он сообщил Лермонтову много сказок и старинных народных песен. Поэт еще в пансионе под влиянием учителя Дубенского начал увлекаться народными песнями; он написал несколько стихотворений в народном духе, следил по журналам за статьями о народном творчестве. Понятно, что Лермонтов готов был целые дни проводить с учителем Орловым, который не пользовался большим вниманием аристократической семьи Столыпиных, и беседовать с ним на волнующие темы.

Под впечатлением бесед с Орловым о народной поэзии Лермонтов сделал заметку в записной тетради: «Наша литература так бедна, что я из нее ничего не могу заимствовать; в 15 же лет ум не так быстро принимает впечатления, как в детстве; но тогда я почти ничего не читал. Однако же, если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях. Как жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская — я не слыхал сказок народных; в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности».

Первая фраза записи вызывала всегда недоумение. Известно, как многому научился Лермонтов у русских поэтов. Поэт хорошо знал русскую литературу и многое заимствовал из нее в первых пробах пера, особенно из Пушкина. Нельзя начальную фразу записи понимать буквально, как делали некоторые лермонтоведы. Это породило неверное толкование слов Лермонтова, бросающее укор поэту. Не мог Лермонтов определять русскую литературу словами «так бедна». Не говоря о Жуковском, один Пушкин что дал ему! Если правильно понять эту фразу, вся запись становится выразительной, ясной, очень характерной для Лермонтова.

Записи в тетради, где сделана и эта запись, кратки, отрывочны, поэт их делал для одного себя. Например, заметка: «Музыка моего сердца сегодня расстроена...» Что разумел Лермонтов под «музыкой сердца»? Какое душевное переживание вызвало дисгармонию в нем? Что-то для него большое, сложное, но нам не совсем ясное. Так же отрывочна и эта запись. Под словами «так бедна» Лермонтов имел в виду бедность русской литературы народными элементами. Об этом и Пушкин жалел. Состояние «бедной» русской словесности Пушкин находил безотрадным и объяснял это отсутствием традиций. Пушкин писал: «Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники... Но, к сожалению, старой словесности у нас не существует...» «Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и Слово о полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности». Элемент народности в русской литературе Пушкин видел только у Крылова и отчасти в «Вечерах на хуторе» Гоголя.

Теперь всякий школьник может внести поправки к словам Пушкина относительно народной словесности; много сокровищ народной поэзии открыто с тех пор, но тогда все богатство народного творчества не было известно.

В письме к брату Льву Сергеевичу из Михайловского Пушкин писал: «...вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!»

Вся запись Лермонтова проникнута единой, как и в письме Пушкина, определенной мыслью, одним желанием — приобщиться к народной поэзии.

Под впечатлением бесед с учителем Орловым у Лермонтова обострился интерес к народному творчеству, и он жалеет, что не может ничего заимствовать из нашей литературы, так как того, что ему нужно было в данный момент, в ней не было. Следующая фраза записи, что «в 15 же лет ум не так быстро принимает впечатления, как в детстве», как раз относится только к народному эпосу — к сказкам — и ни к чему больше. Эта фраза стоит в тесной логической связи с предшествующей фразой. Каждый по собственному опыту знает, какой богатейший волшебный мир, ни с чем несравнимый, вносят в детскую душу сказки. Ребенок, особенно впечатлительный, не только воспринимает фабулу сказки, но и творчески ее переживает. Всякая деталь в сказке, какой-ни-будь кленовый листочек, живет своей жизнью в его представлении. Юноша же в пятнадцать лет, слушая сказки, не воспринимает поэтически подобные детали и даже может не заметить их. Следовательно, сказка не вызовет в нем животрепещущего мира поэзии, которым преисполнено народное творчество. Отсюда и явилось у Лермонтова сожаление, что у него не было в детстве русской мамушки.

Слова: «Однако же, если захочу вдаться в поэзию народную...» — ясно говорят, что, хотя утрачен им такой богатейший источник народного творчества, как сказка, остается еще подлинный источник народности — песня. Смысл записи ясен и характерен для Лермонтова.

Из окружавшей его в Середникове молодежи никто не понимал кипучей умственной жизни Лермонтова, никто не сумел заглянуть в его сложный внутренний мир. Одна из середниковской компании, восемнадцатилетняя Екатерина Сушкова, впоследствии написала воспоминания о своем знакомстве с Лермонтовым. В этих записках она признается: «Сашенька (кузина Лермонтова. — М. Н.) и я, точно, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном... Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сантиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятным и неоцененным снимком с первейших поэтов».

Это замечание Сушковой показывает, как трудно было Лермонтову найти сверстников, понимавших его. По мнению Сушковой, Лермонтов «домогался» попасть в юноши, но ему, вероятно, просто невозможно было чувствовать себя мальчиком: он с такой быстротой развивался, так много передумал, так много знал и понимал, что ему нечего было «домогаться». Обе девушки, умные и развитые, все же не понимали его и по легкомыслию молодости не щадили его самолюбия. Красивая, остроумная Сушкова затронула сердце Лермонтова, — тем чувствительнее для него были ее шутки. В восемнадцать лет девица считала себя настолько взрослой, что на юношу, которому не исполнилось еще шестнадцати лет, смотрела сверху вниз и причинила ему много огорчений.

В начале августа Елизавета Алексеевна и Михаил Юрьевич стали собираться в Москву, где он должен был держать экзамены в университет.

Середниковская молодежь решила проводить их до Москвы, а оттуда всей компанией идти на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру, с которой связано много исторических воспоминаний.

14 августа все встали до восхода солнца и отправились из Москвы в лавру.

Экипаж, в котором сидела бабушка, ехал впереди шагом, а за ним шла молодежь. Сушкова впоследствии вспоминала: «...все мы были веселы, много болтали, еще более смеялись, а чему? бог знает!.. На четвертый день мы пришли в лавру... На паперти встретили мы слепого нищего. Он дряхлою, дрожащею рукою поднес нам свою деревянную чашечку, все мы надавали ему мелких денег; услыша звук монет, бедняк крестился, стал нас благодарить, приговаривая: «Пошли вам бог счастия, добрые господа; а вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже молодые, да шалуны, насмеялись надо мною: наложили полную чашечку камушков. Бог с ними!»

Мы поспешно возвратились домой, чтобы пообедать и отдохнуть. Все мы суетились около стола, в нетерпеливом ожидании обеда, один Лермонтов не принимал участия в наших хлопотах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его быстро бегал по клочку серой бумаги, и он как будто не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усаживаясь за обед и принимаясь за ботвинью. Окончив писать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся стул против меня и передал мне нововышедшие из-под его карандаша стихи:

У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Обмануты на век тобою! —

«Благодарю вас, monsieur Michel, за ваше посвящение и поздравляю вас, с какой скоростью из самых ничтожных слов вы извлекаете милые экспромты, но не рассердитесь за совет: обдумывайте и обрабатывайте (разрядка моя — М. Н.) ваши стихи, и со временем те, которых вы воспоете, будут гордиться вами».

Последние слова Сушковой — образец того непонимания, которое Лермонтов встречал на каждом шагу в среде светской молодежи.

Сушкова чуткости не проявила, ее легкомысленная светская болтовня показала полное равнодушие к поэту.

Стихотворение «Нищий» — перл в поэзии Лермонтова. Поэт написал его в минуту гениального вдохновения. Поражает, с какой быстротой и вместе с тем с какой проникновенной глубиной Лермонтов осветил случайный факт. Вы видите измученного физическими и нравственными страданиями человека и рядом — жестокое издевательство над его нуждой легкомысленных, бессердечных людей.

В последней строфе Лермонтов сопоставляет свои личные страдания со страданиями нищего, личный психологический мотив сливается с социальным мотивом, и какую силу и глубину они приобретают от этого!

Этот небольшой экспромт написан так, что вы видите перед собой и нищего как живого, со всеми своими страданиями, и юношу-поэта, оскорбленного в своих лучших чувствах.