Лафайет и Ларошфуко (Опыт сопоставления творческих принципов в «Принцессе Клевской» и «Максимах»)
Н.П. Орлик
Сопоставление философско-эстетических позиций и творческих принципов двух крупнейших французских прозаиков второй половины XVII в. Мари-Мадлен де Лафайет и Ларошфуко открывает возможность более глубокого и точного проникновения в специфику художественного метода каждого из них и в некоторые общие закономерности развития повествовательной прозы 1660-1670-х годов.
Эти два имени часто оказываются рядом в работах французских историков литературы (П. Морийо, А. Ле Бретона, А. Адана, А. Куле и др.), исследователей творчества Лафайет (Оссонвиля, Г. Астона, Э. Маня, Ш. Дедеяна), у тех, кто пишет о Ларошфуко (Л. Эрара, Р. Грансень д’Отерива и др.), но внимание концентрируется преимущественно на истории взаимоотношений знаменитых современников. Внутрилитературные же связи их произведений почти не изучены и по существу сводятся к многократно повторяемой формуле, приписываемой мадам де Лафайет: «Он образовал мой ум, я же изменила его сердце». Слепое доверие к этой формуле как некоему ключу приводит иногда к тому, что из романов Лафайет «вычленяют» ларошфукистские фразы, отделяют то, что писала (могла написать) Лафайет, и то, что для ее романов писал Ларошфуко. Подобная методика формалистического препарирования текста не имеет ничего общего с историко-сравнительным методом анализа художественных явлений, позволяющим сочетать качественную дифференциацию индивидуальных творческих манер с выявлением типологической общности. В данной работе представлены некоторые итоги опыта сопоставления творческих принципов в романе Лафайет «Принцесса Клевская» и «Максимах» Ларошфуко.
Лафайет и Ларошфуко — писатели-современники, люди одного круга и сходного опыта жизни. Много общего есть в их мировосприятии, вкусах, в их отношении к нравственным ценностям, ощущении сложности человеческой личности. Вместе с тем существенны и отличия: Ларошфуко — активный участник Фронды, и его тронутые скепсисом «Максимы» — плод размышлений над нравственным смыслом политической борьбы французской аристократии, борьбы, в которой себялюбие действительно оказывалось немаловажным стимулом действий, заставляя легко отрекаться от принципов и обязательств. Неизбежное раздвоение личности, несовпадение общественного и частного бытия, кажущегося и сущности, приличий и естественных движений сердца — постоянная тема произведений Лафайет и объект пристального изучёния. Здесь и скрещиваются творческие интересы Ларошфуко и Лафайет: автора «Максим» тоже более всего интересовал социально-психологический феномен, но Ларошфуко стремится выявить сущность, определить некий общий знаменатель побуждений и поступков человека. Найти этот стимул — значит объяснить несовершенство человека и примириться с ним. Выявление самых общих закономерностей социально-этической и эмоционально-психологической жизни подсказывает художественную форму философской сентенции, афоризма, мысли как жанровой категории.
У Ларошфуко отсутствуют конкретные факты, лежащие в основе обобщения. Он оперирует афористическими формулами, фиксирующими некие вечные свойства натуры человека, выявляет типологию психологических, социальных и нравственных реакций. Лафайет, напротив, этот конкретный факт изучает. В романе «Принцесса Клевская» она избирает исключительную героиню и небанальную ситуацию, но драма столь точно социально-психологически детерминирована, что несет в себе важный общечеловеческий смысл. В замысле писательницы исключительный случай должен был подтвердить общее правило, но он скорее опроверг его, выявив новые основы трагедии принцессы Клевской — не философски-типологические, как у Ларошфуко в его горьких констатациях, а социально-типические: неизбежность искажения полноценной личности, полноценного чувства в среде, где одинаково поименованы суррогат любви и истинная любовь, где столько подделок искренности, верности, что не может не родиться недоверие к собственным чувствам. В романе Лафайет эмоциональные потенции героев прекрасны, но нереализуемы, и это по-настоящему трагично. Ларошфуко же не верит в эмоциональные возможности человека, и в этом итоге звучит примирение, которого нет в печальных романах Лафайет.
Возрожденная к новой жизни, отточенная в модной салонной игре форма сентенций оказалась тем жанром, в котором обрел себя Ларошфуко. При всей отнюдь не классицистической прихотливости размещения максим в сборнике в нем есть свои лейтмотивы, сквозные темы и их развитие: Ларошфуко изучает причины двойственности, порой — многоликости человека, несовпадения кажущегося и сущего. Он обнаруживает множество факторов, влияющих на образ действий человека: это и себялюбие, природный инстинкт, на который законы благопристойности надели множество личин, и сословные правила поведения, светский этикет, скрывающий, а зачастую ломающий естественное начало в человеке, это и извечная несогласованность действий ума и сердца, и некие непостижимые свойства человеческой психики, причуды, алогизмы симпатий и антипатий. Эта гибкость, диалектичность мысли Ларошфуко и приводит его к подлинным психологическим открытиям, снимая категоричность и дидактизм, которые будут свойственны «Характерам» Лабрюйера. Форма парадокса, риторического вопроса, мысли — в лучших традициях эссеистики Монтеня — рождает этот колорит дискуссионности, сораздумья, сооценки. Налет категоричности снимает и особая, изящная форма обобщения: констатируемая Ларошфуко закономерность охватывает не все, но некую существенную часть явлений, и это передается такими грамматическими формами: нередко оказывается..., часто..., чаще всего..., почти всегда..., в большинстве случаев..., нередко..., обычно..., возможно..., видимо..., иной раз..., большинство людей... и т. п.
Еще один способ снять категоричность сентенций — самоирония, осознание невыполнимости поставленной задачи — проникнуть в глубины человеческого сердца, представить краткое изложение учения о нравственности, весьма приблизительной истинности суждёний: «Проявить мудрость в чужих делах куда легче, нежели в своих собственных». «Легче познать людей вообще, чем одного человека в частности».
Обнаружив многочисленные личины благородства, в которые умеет рядиться порок (низость, трусость, тщеславие), Ларошфуко пытается найти, определить, назвать ситуации, в которых положительное качество человеческого характера проверяется на подлинность: «Высшая доблесть состоит в том, чтобы совершать в одиночестве то, на что люди обычно отваживаются лишь в присутствии многих свидетелей»; «Похвалы за доброту достоин лишь человек, у которого хватает твердости характера на то, чтобы иной раз быть злым; в противном случае доброта чаще всего говорит лишь о бездеятельности или о недостатке воли».
Особой проницательностью отличаются сентенции, фиксирующие психологические наблюдения Ларошфуко: «В звуке голоса, в глазах и во всем облике говорящего заключено не меньше красноречия, чем в выборе слов»; «Никакому воображению не придумать такого множества противоречивых чувств, какие обычно уживаются в одном человеческом сердце»; «Те, кому довелось пережить большие страсти, потом всю жизнь и радуются своему исцелению, и горюют о нем». Именно в психологических наблюдениях обнаруживается поразительное совпадение точек зрения Ларошфуко и Лафайет, хотя форма их художественного воссоздания совершенно разная. Афоризмы Ларошфуко порой воспринимаются как итог тонкого исследования психологии чувств, которое предпринимает мадам де Лафайет в романе. То, что пишет Ле Бретон о методике возможного сотрудничества этих двух писателей, несомненно, вульгаризация, но само ощущение родства и антиномии философских и эстетических позиций Ларошфуко и Лафайет симптоматично. Объективный вывод, вытекающий из отдельного эпизода, из романа «Принцесса Клевская» в целом, может быть сформулирован автором «Максим», который одержим тем же стремлением отделить подлинное от имитации, светскую игру в страсть от истинного чувства. Но если для Лафайет подлинность чувств несомненна, то для Ларошфуко она — недостижимый идеал, конкретные формы воплощения которого настолько несовершенны из-за неизбежного наслоения, искажения, трансформации, что невольно рождают скепсис, который в «Принцессе Клевской» взрывается изнутри — изображением всесокрушающей красоты и ценности любви. Аналитизм — это важное свойство литературной эпохи XVII в. — проявляется у Ларошфуко и Лафайет в разных жанровых вариантах: беспокойная, устремляющаяся в разные русла и направления мысль Ларошфуко создает в «Максимах» мозаику субъективного мира лирического героя, думающего, ищущего, постигающего закономерности нравственно-психологических реакций человека; у Лафайет в «Принцессе Клевской» эти раздумья обретают объективированную форму, форму романа с его особой внутренней логикой и воссозданием сложной сети общественных и личных связей героев, во многом определяющих их поведение и корректирующих их эмоциональные реакции. При всей обобщенности афоризмов Ларошфуко в них больше субъективности, чем в романе Лафайет, исследующем конкретный случай человеческих отношений. В логической завершенности и ясности сентенции исчерпано ее смысловое содержание, роман же Лафайет обладает глубинными смысловыми пластами и по существу неисчерпаем.
Л-ра: Актуальные вопросы курса истории зарубежной литературы XVII века. – Днепропетровск, 1976. – Вып. 2. – С. 75-80.
Произведения
Критика
