25-01-2019 Жорж Перек (Georges Perec) 117

Жорж Перек. Исчезание

(Отрывок)

Преамбула

разъясняющая читателю — правда, не сразу, — как наступает царствие Заклятия

Три кардинала, раввин, адмирал («каменщик братства М.»), три жалкие партийные пешки, чьими действиями управлял, сибаритствуя, английский и американский капитал, выступили в эфире и в прессе и заявили без стыда: «Так как грядет дефицит еды, население рискует навсегда расстаться с жизнью». Сначала, ну как тут не рассмеяться, весть приняли за шутку, за журналистскую «утку». А жизнь ухудшалась, ситуация усугублялась. Люди взялись за дубины и палки. «Хлеба!» — кричали массы, улюлюкали на власть имущих и капитал предержащих, хаяли правящие классы. Везде зачинались тайные кружки, секретные ячейки, брезжили антиправительственные идеи и бунтарские идейки. С наступлением сумерек публичные стражи уже не решались выбираться на улицу. В Масексе неизвестные лица даже напали на местную мэрию. В Ракамадуре разграбили склад: грабители вынесли и увезли на тачках бразильские зерна (в пачках), филе тунца (в банках), кефир (в пакетах), кукурузу (в брикетах), правда, все эти запасы уже стухли. В Нанси путем усечения шеи a la française казнили сразу тридцать трех (тридцать двух ли?) судей, затем спалили редакцию вечерней газеты; ей вменили в вину заискивание перед властями, так как та печатала декреты. Везде захватывались базы, склады, магазины.

Затем участились нападения на северных африканцев, на черных, на евреев. Начались избиения в Дранси, в Ливри-Гаргане, в Сен-Пауле, в Виллакубле, в Клинянкуре. Невинным призывникам выпускали кишки не иначе, как ради забавы. Средь бела дня на улице мальчишки заплевали священника у заставы; клерикал замаливал прегрешения капитану спецназа, умирающему в результате сабельных ран, нанесенных некими весельчаками.

Брата убивали за шмат сала, свата — за хлеба краюшку, кума — за плюшку, чужака — за плесневелую сушку.

Каждый день гремели взрывы, причем не два-три, а не менее десяти; дата 1 апреля стала черным днем календаря: за сутки насчитали тридцать два теракта. Пара ракет, выпущенных с истребителя ВВС, разрушила башню Руасси. Тлел лазарет Сен-Луи, дымилась Академия Наук, пылал театр «Альгамбра». В результате сей акции целый квартал меж парками на Мышьем Валу и эспланадами Нации превратился в руины: не удержался и камень на камне.

В парламенте звучали грубые речи, язвительные насмешки, ругательства; лидеры меньшинства направляли гневные призывы в адрес правительства; унижаемая нападками правящая клика все еще удерживала власть и пыталась управлять путем крика. Тем временем в здании Министерства внутренних дел расстреляли двадцать трех дневальных, а у казарм Латур-Мабур на краже кильки в маринаде задержали и тут же, на месте преступления, насмерть забили камнями атташе Нидерланд. Тем временем на авеню Ваграм удавили ремнями маркиза в алых штиблетах: сей франт счел, видите ли, вульгарным стремление ничем не питающейся черни клянчить медяки, дабы набить бурдюк. Тем временем на улице Распай некий битюг, эдакий викинг с белесыми патлами, сидя на кляче и упираясь дланью в исхлестанный круп, из лука стрелял наугад, наудачу, целясь в граждан, чей вид ему не нравился.

Некий лишенный пайка капрал утратил разум, выкрал базуку и завалил весь расчет батареи сразу, начиная с лейтенанта и заканчивая старшинами. Тут же массы наградили смельчака званием «Великий Адмирал», а уже в следующий миг выдвиженец налетел на сверкающее лезвие ятагана завистника-капитана.

В Париже некий шутник, в плену галлюцинаций, применил напалм и спалил чуть ли не весь квартал Сен-Мартен. В Марселе жителей истребляли тысячами ради мифа; значительную часть населения изнуряли вспышки цинги и терзала эпидемия тифа.

Некий муниципальный служащий — редкий кретин — приказал, никак не аргументируя сие решение, закрыть все кабаки, трактиры, кафе, бары и пивные. Началась жажда, а май месяц выдался жарким на удивление: среди бела дня, как факел, вспыхнул трамвай, в раскаленных лучах люди падали без чувств.

Некий атлет-гребец в медалях, разжигая страсти, забрался на пьедестал и без всяких преамбул сам себя назначил царем в регалиях. Ему предписали придумать себе звучный титул или имя; атлету приглянулся «Аттила III», ему навязали «Бэтмена XVI». Атлет с презрением скривился. Атлета удавили вручную. Титул «Бэтмена XXIII» принял следующий претендент; ему принесли как презент цилиндр и скипетр из анакарда с латунными шишечками. Сей иерарх выехал в паланкине к Пале-Руаялю, да так никуда и не приехал: некий удалец с криками «Смерть тирану! Вперед, Равайяк!» вскрыл правителя бритвенным лезвием. Жертву зарыли на кладбище, и уже через неделю над эпитафией надругались, сами не зная зачем, десантники шалые, резвые.

Сменялись властители, изменялись титулы: франкский кесарь (1), славянский царь (1), магараджа (1), Ремы (3), Аларихи (6), Ататюрки (6), Мата-Хари (7), Гай Гракх (1), Фабий Максим Рулиан (1), Бабеф (1), Сен-Жюст (1), Шабан-Дельмас (1), Кеннеди (Д. Ф.) (1), Гитлеры (целая вереница)... На смену Дуче (3) пришли Карлы Великие (5), Рузвельт (1) скинул Веспасиана (1), чье правление сразу же принял в штыки габсбургский принц (1), а в финале власть захватил Тамерлан, причем хан упразднял сам и вручную, без привлечения третьих лиц: так были устранены Ибаррури (19), Цзе-Дуны (19), Марксы (26: Герберт 1, Карлы 3, Джулиусы 6, Артуры 16)...

Ради спасения нации некий Марат запретил все публичные душевые и бани, а некая мадмуазель де Карде умертвила запретителя в ванне.

Так разваливалась власть: через три дня танк, выехав на набережную Анжу, расстрелял арсенал Сюлли-Марлан, представлявший финальный рубеж федеральных сил. Некий муниципальный чин забрался на крышу и замахал белым тряпьем, затем стал кричать через динамик, предлагая капитуляцию правительства без всяких предварительных мер, а также рекламируя себя как гаранта будущей реставрации мира. Акция была безрезультатна, так как, не внимая этим стенаниям, танк без предупреждения стал крушить стены арсенала и сравнял с землей все здания. Всю власть над правительственными силами захватил редчайший кретин; принятые им так называемые «вынужденные крайние меры» лишь усугубили ситуацию.

И тут начался неизъяснимый ужас. Люди умирали, не успев ни ахнуть, ни шепнуть, ни пальцем шевельнуть. Люди убивали людей без цели и без причины, из-за пустяка, за здравия желаю, из-за каприза дурачины. Присваивали себе машины, фуры, трейлеры, дрезины, дилижансы, кареты, брички. Врывались в лазареты; прижигали к телу спички, сигареты, ставили увечным меты, секли жгутами, хлестали кнутами умирающих на каталках, умерших на катафалках. Губили знахаря в анестезине, лекаря — в антипирине, аптекаря — в эфедрине. Распяли как минимум трех лже-Мессий.

Детей крали и варили в чанах, крестьян сжигали живьем в капканах, муниципальных служащих хватали в сети и кидали к диким зверям в клети, францисканцев резали на куски при свечах, секретарей травили газами в печах, казначеев душили в вакуумных камерах, нападали на циркачей и врачей, на старух и шлюх, на пьяниц и нищих, на писарей и псарей, на медсестер и на швей, на буржуа, на мещан, на князей, на бунтарей...

Насильничали, калечили, истязали. Даже хуже: уничижали, растлевали и предавали. Теперь люди уже не верили ни себе, ни в себя, ни друг другу: всякий и каждый жил в ненависти к ближнему.

Часть I

Антей Глас

Глава 1

лишь на первый взгляд имитирующая ранее написанный текст, рассказывающий, как некий индивидуум спал себе в усладу

Антей Глас извелся, а заснуть так и не сумел. Бедняга включил свет. Взглянул на часы: двенадцать двадцать. Страдальчески перевел дух, сел на кушетку, притулился к валику. Взял книгу, раскрыл наугад, принялся читать; правда, смысл текста уяснить не сумел, так как через каждую минуту наталкивался на термин с неясным значением.

Швырнул книгу на кушетку. Зашел в ванную, увлажнил салфетку, вытер ею скулы, щеки, шею.

Пульс был учащенный. Жара в мансарде нестерпимая. Антей раскрыл фрамугу и стал всматриваться в темень. Ветер принес свежесть и далекий смутный гул. Невдалеке, на башне, куранты выбили три удара, тяжелее, чем чугунный набат, глубже, чем медная рында, глуше, чем латунный бубенец. С канала Сен-Мартен раздался печальный плеск вслед уплывающей барже.

На раму фрамуги, цепляясь за стебелек, вскарабкалась весьма причудливая букашка с сиреневым тельцем, желтым жальцем; ни таракан и ни жук, эдакий древесный червяк с крыльями. Антей придвинулся, намереваясь резким движением пришлепнуть букашку; учуяв приближающуюся смерть, двукрылая тварь взмыла и исчезла в сумерках.

Антей выстучал на выступе фрамуги батальный марш. Раскрыл шкаф — леденящую камеру, взял пакет кефира, налил целый стакан и выпил. Перестал нервничать. Сел на кушетку, развернул газету и начал перелистывать ее вялыми пальцами. Закурил сигару и выкурил ее всю, невзирая на неприятный вкус. Закашлялся.

Включил приемник: зазвучали кубинская румба, затем самба, мазурка, хабанера, чардаш, вальс, сиртаки, кадриль и весьма измененный твист. Гинзбург спел песню Ланзманна, Барбара — мадригал Брассенса, Стих-Рэндэлл — арию из «Аиды».

Антей на минуту задремал и тут же встрепенулся, услышав, как ведущий начал передавать свежие вести. Факты были незначительны: трагический инцидент при сдаче в эксплуатацию виадука в Чили (тридцать две жертвы); нежелание принца Сианука лететь из Швейцарии в Америку; представленный и не принятый синдикатами президентский текст, призывающий нацию к примирению. Межплеменные стычки в Биафре, путч в Гвинее. Тайфун, сметающий жилища в Нагасаки, ураган с красивым именем «Аманда», приближающийся к Тристанда-Кунья, чье население эвакуируется силами авиации.

В заключение выпуска, результаты встречи на кубке Дэвиса, где Сантана переиграл Айялу при счете: 6:3,2:6,3:6,9:7,7:5.

Антей выключил приемник. Свернулся в калачик на кушетке, замер, прислушиваясь к дыханию и высчитывая амплитуду раздувания легких; утратил к ним всякий интерес, умаялся лежать и сел. Направил мутный взгляд на интригующие рисунки, выявляющиеся и исчезающие на паркете, едва изменялся ракурс.

А там, временами, вычерчивался круг (чей периметр перечеркивали два диаметра): наведенный на мишень гигантский целик мушки, заклеенная крест-накрест дыра;

или из тумана выкатывался белый шар, выплывал гладкий пузырь, эдакий безглавый, безрукий, беспалый, дебелый царь;

или, на краткий миг, неуверенные, нечеткие штрихи сливались в две дуги (рисующие линию рта на театральных масках); те смыкались в кривую улыбку, ухмылку, гримасу, а затем растягивались, и из них — тщетным стремлением фантазии — вылезала разинутая в немеющем крике беззубая пасть;

или вдруг вылетал жирный шмель, на чьем чернеющем брюшке выделялся белый пушистый венчик.

Глава 2

анализирующая фантазии и заканчивающаяся на ахинее, галиматье и чуши

Фантазия блуждала. Чем глубже Антей всматривался в эти фигурные инкрустации, тем чаще наблюдал их изменения, тем пуще терялся в расчетах вариаций: девять, десять, двадцать три, тридцать три...; наш наблюдатель без счета перебирал эти эфемерные и вместе с тем чарующие спиралевидные насечки, призрачные наметки, смутные пунктиры, выслеживая в древесных меандрах высший, явный и неминуемый

знак, чей смысл ему раскрылся бы сразу, знак, чья суть принесла бы ему избавление, а тем временем пред ним расстилались запутанные трассы лабиринта, клубки пересекающихся линий, причем каждая вела к сплетению, к связыванию изначальных деталей рисунка, чей вид, чья имитация, чья фальсификация таили и вместе с тем навеивали странные видения:

саван, сплетенный гусеницей на стадии превращения; сундук для мертвеца; сам наблюдатель;

прирученный зверь, скребущий на душе; мелкий паразит, кусающий эпидерму; дикий пес, скулящий на луну;

птица вещая, каркающая к смерти; птица, питающаяся падалью; хищная рыба без чешуи, с усами;

финикийский кумир, властвующий над светилами и планетами, над пламенем и истребляющими друг друга людьми;

или лукавый глаз гиганта-кита, дразнящий Бен-Амафиина, разящий Каина, чарующий Ахава:

превращения важнейшей частицы, чье разглашение есть табу; невнятные намеки, без устали вращающиеся вблизи неких сведений и знаний; запутанные аллюзии на эмблемы, заменяющие некий знак и некую силу, упраздненные и навсегда исчезнувшие и, тем не менее, призываемые безудержными и бессмысленными чаяниями.

Антей злился. Вид паркета вызывал в нем смутные и неприятные чувства. За вереницей ежеминутных видений, навязываемых фантазией, ему чудился центральный узел, тайный сердцевинный нерв, найденный и тут же удаляющийся, едва к нему приближался и чуть ли не прикасался трепетный палец.

Антей не терял надежды. Не сдавался. Пытался удержать видение. В глубине, на дне паркета ему представлялась нить, ведущая к таинству буквы Альфа, к зеркалу, высвечивающему Величайшее Всё, Безграничный Универсум; там мерцала стезя, ведущая к наиважнейшему пункту, к месту, где ему вмиг раскрылась бы интегральная перспектива, не измеримая никакими лучами пучина, неизведанная бездна, чьи изрезанные края и причудливые грани были вычерчены и изучены им самим, Антеем; зубчатые каменные гребни, нависающие куртины, тюремная стена, чей пеший периметр был выверен тысячу раз им самим, Антеем, и чей предел был ему всегда и навсегда заказан...

Антей мучился целую неделю, валялся, съежившись, на паркете — бесчувственный, бездумный — и пережидал, выставив в засаду интуицию: тщился увидеть, а затем назвать видение, связывая, сплетая, наращивая ткань рассказа. Жалкий дневальный, следующий в бреду за иллюзией туда, в райский миг, где ему в дар все распустится и все расцветет...

Антей выбивался из сил. Блуждал без вех, на бесчисленных развилках и перепутьях, плыл без маяка и без руля, чувствуя, тем не менее, как приближается и чуть ли не приступает к решению задачи; временами цель была так близка, так желанна, так трепетна: Антей уже предвкушал, как узнает (зная и так, причем зная издавна и всегда, — ведь все предметы имели банальный, заурядный и привычный вид), и тут ясная картина распадалась, видения исчезали. На их месте расплывалась бессмысленная ахинея, бездумная галиматья, безумная чушь. Тусклая муть. Вязкая каша.

Глава 3

сведенная к перечислению тщетных усилий и утраченных надежд

Антей утратил всякую надежду заснуть. Укладывался спать на закате, перед этим пил экстракты трав, эссенции мака и лауданума, барбитураты; кутался в легкий плед, считал числа и при наступлении трехзначных цифр начинал все сначала.

Через миг забывался, впадал в дрему. Затем вдруг вздрагивал, дергался. Начинал трястись. И тут наступал черед видения, в череп внедрялся, втемяшивался навязчивый мираж; на краткий миг, увы, лишь на кратчайший миг несчастный замечал, улавливал, видел.

Антей вскакивал, кидался на паркет и... запаздывал, как всегда, запаздывал и упускал: картина исчезала, ликующий миг сменялся часами тщетных стремлений и несбывшихся грез, вызывавшими лишь фрустрацию и раздражение.

В такие минуты наш бдительный наблюдатель — так же, как и некий вымышленный индивидуум, стремившийся свести всю жизнь к непрерывным снам, — слезал с кушетки, вышагивал меж четырех стен, пил, взирал на темень, читал, слушал приемник. А еще в сумерки выбегал на улицу, шел без цели, шатался без дела, маялся часами в барах или клубах, садился в машину (а ведь вел машину так себе), ехал наугад, куда глаза глядят: в Шантийи или в Ле-Блан-Мениль, в Лимур или в Ранси, в Дурдан, в Вильнёв-ле-Руа. Раз заехал аж в Сен-Бриёк: мыкался там три дня, а уснуть так и не сумел.

Антей перебрал все средства и все же не засыпал. Менял пижамы, халаты, рубашки, майки, трусы и даже надевал казенную тунику, выданную кузену в армии. Пытался заснуть нагим. Устраивал лежанку и так и сяк, заправлял и перестилал ее раз двадцать; раз за сумасшедшие деньги даже взял в аренду целую палату в лечебнице; испытывал нары и спальные гарнитуры с балдахинами, перебирал диваны, канапе, раскладушки, перины, матрацы, пуфы, спальные мешки, тюфяки, гамаки.

Трясся без белья, задыхался в шкурах, сравнивал пух с перьями. Заставлял себя кемарить лежа, сидя, нагнувшись, свернувшись в калачик; ездил к факиру — факир расхвалил деревянный настил с железными шипами; был у гуру — гуру предписал индийскую дыхательную гимнастику: пятка удерживается в руке, правая ступня заведена к затылку, за шею.

Все меры были тщетны. Антей не засыпал. Дрема дразнила и не давалась, грезы таяли, рассеивались, в ушах не прекращались шум и гул. Бедняга страдал, задыхался.

Глава 4

раскрывающая цинизм врача и страдания пациента

Живший вблизи приятель привёз Антея на прием в клинику Бруссэ. Антей назвал имя, фамилию, адрес и индивидуальный нумер регистрации в Министерстве труда. Антея направили на аускультацию, пальпацию и рентген. Антей решил вынести все. У пациента спрашивали: страдает ли? Ну, как сказать... А чем? Не спит? Эссенции пил? Укрепляющие препараты принимал? Да, никак не действуют. А рези в глазах были? Нет, не замечал. А в нёбе першит? Бывает. А в висках стучит? Да. А в ушах звенит? Нет, правда гул гудит с вечера и утихает лишь к утру. У пациента стали выпытывать: гудение или иллюзия гудения? Антей развёл руками.

Затем Антея привели к двери с ужасающей надписью (ата-рина-ларин... тьфу!) и ввели в кабинет, где пациента уже ждал специалист: веселый, лысый тип с длинными рыжими бакенбардами, в пенсне, при синем галстуке в белую клетку, пахнущий табачищем и винищем. «Ата-рина-ларин» считал пульс, мерил давление, слушал дыхание, царапал зеркальцем в нёбе, тянул за уши, стучал в барабанную плевру, скреб зев, пазухи и трахеи, давил на стенку синуса. Специалист трудился на славу, правда, присвистывал, чем в результате вывел Антея из себя.

— Ай! Ай! Ай! — взвыл пациент. — Перестаньте меня мучить...

— Тсс, — шепнул мучитель. — Сейчас сделаем рентген.

Врач приказал Антею лечь на белый студеный верстак, крутанул три блестящие ручки, задвинул щитки, выключил свет, в наступившей тьме запустил сканирующий луч и включил свет. Глас уже намеревался спрыгнуть с верстака.

— Куда?! — крикнул эскулап. — Еще не всё. Сейчас выясним, есть ли внутреннее заражение.

Врач врубил напряжение, приставил к затылку пациента стержень иридия в виде карандаша, затем вывел на круглый экран с магнитами, регулируемыми вибрацией винта, шкалу, анализирующую сангвинический прилив.

— Результаты указывают на учащенную циркуляцию, — сказал «адариналарин», не переставая щелкать клавишами и жевать фильтр сигареты. — У нас с вами, уважаемый, типичный случай сужения передней стенки синуса: придется вскрывать.

— Вскрывать?! — вскричал Глас.

— Разумеется, вскрывать, — изрек специалист, — иначе будет лже-круп.

Вердикт был изречен с беспечным выражением лица, чуть ли не шутя. Глас даже не знал, верить или нет; врачебный цинизм ужасал... Антей закашлялся и, утирая салфетками красную слюну, в сердцах выдал:

— Мерзкий шарлатан! Лучше бы я записался к глазнику!

— Ну, ну, — залебезил «адриналарин», — мы сделаем лишь пять-шесть маленьких трансфузий, дабы лучше выявить недуг, а сначала все как следует разведаем.

«Адриналрин» нажал на клавишу. Прибежал ассистент в синем халате.

— Растиньяк, — приказал врач, — слетай куда-нибудь, в Валь-де-Грас, в Сен-Луи или в Сен-Жак, нам к двенадцати нужна антиглютинативная вакцина.

Затем, диктуя медсестре эпикриз, принялся вещать:

— Имя, фамилия: Антей Глас. Прием 9 апреля: заурядные синусные выделения, фарингит, ларингит, инфекция в пазухах и вытекающий риск снижения иммунитета всей системы, сужение справа передней стенки синуса и, как результат, инфильтрат слизи, заливающей предъязычные складки; как следствие инфлюэнцы ларинкса не исключен лже-круп. Итак, мы настаиваем на ампутации синуса, иначе — если не принять надлежащих мер — пациент рискует утратить дар речи.

Затем «адреналрин» принялся утешать Гласа: удаление синуса — акция, разумеется, длительная, скрупулезная, и все же элементарная. Ее умели делать еще при Луи XVII. Гласу не следует-де нервничать: в таких случаях из клиники выписывают на десятый день.

Итак, Гласа упекли в клинику и распределили в палату, где другие тридцать две лежанки были уже заняты пациентами на различных стадиях умирания. Ему ввели сильнейшее транквилизирующее (ларгактил, вадикарманикс, атаракс). На следующий день, с утра, прибыл с инспекцией Главный Врач: за ним шла свита, семенили аспиранты, с наслаждением внимающие любым высказываниям и смеющиеся навзрыд при малейшей улыбке. Временами метр приближался к лежанке, где в предсмертных хрипах дергался верный кандидат «туда», дружески теребил ему предплечье, вызывая у нежильца жалкую гримасу. Причем всем без исключения Главный выдавал приветливый или утешительный жест: малышу, хныкающему из-за «вавы», дарил леденец, мамашам — улыбку. В девяти-десяти серьезных случаях Главный высказывал практикантам аргументируемые заключения: paralysis agitans, area circumflexa, pustula maligna cum radi-culinum et neuritia infectiae, absentia mentalia cum exitus quasi letalis, syphilis, epilepsia, eclampsia infantum, caput spasticum.

Через три дня Антея закинули на телегу и прикатили к верстаку. Сначала усыпили. Затем уже известный ему врач-«адреналин» вставил пациенту трехгранную иглу: разрез нюхательных шхер привел к расширению тракта; засим — дабы не упустить нужный эффект — в щель внедрился, скребя стенку, стригиль. Затем пришел черед абразии резцами, затем — заращения штырями с пазами, придуманными неким британцем три месяца назад. Затем наступил следующий этап: пункция синуса, чей скверный желвак (fungus malinus) был не без изящества высечен скальпелем; затем настал финальный миг: каутеризация мышечных тканей.

— Всё, — услышал выжатый как цитрус ассистент, — вычистили как следует. Инфильтрата уже нет.

Хирургическая баталия перешла к следующей стадии: вата для смывания, кетгут — для зашивания, пластырь — для заклеивания. Весь вечер караулили психический сдвиг или аффективный травматизм: ухудшения не заметили. Швы стали затягиваться уже на следующий день.

Через неделю пациенту разрешили выйти из лазарета, и пациент вышел. Кстати: если страдания и уменьшились, спал Антей не лучше, чем прежде.

Часть II

Еще Глас (Измаил)

Глава 5

или пять абсурдных галлюцинаций

Антей страдал уже не так — и все же слабел. Лежа плашмя на диване, кушетке или канапе, без устали чирикал на бумажках невразумительные каракули, навеянные паркетными рисунками; временами грезил в бреду, бредил в плену престранных галлюцинаций.

Например, Антей бредет между двух убегающих вверх стен, а перед ним тянется длинный кулуар. Настенный стеллаж из акажу хранит тридцать три книги. Или, правильнее сказать, хранил бы тридцать три книги, так как там не хватает книги, имеющей (или, правильнее сказать, имевшей бы) нумерацию «ШЕСТНАДЦАТЬ». Причем все кажется правильным: нет ни пустых ячеек, ни щелей, ни указаний на исчезнувшую книгу (как, например, в Нэйшнл Лайбрэри, где существуют специальные секции для так называемых «книг-привидений»). А еще странным и даже смущающим кажется следующее: распределение никак не выдает (и, даже хуже, скрывает, утаивает) сам факт утери; требуется перебрать всю серию, дабы при высчитывании (тридцать два переплета с нумерацией «1 — 33» , т. е. 33 — 1 = 32) убедиться в утрате единицы; требуется тщательная сверка, дабы вычислить выпавший нумер: «ШЕСТНАДЦАТЬ».

Антей пытается взять ближайшую к нему книгу, раскрыть ее (надеясь, читая, найти наугад, навскидку верный знак, указание на исключенный элемент?) и... увы! Ему не удается ухватить книгу, рука минует цель; ему не удается и уже не удастся выяснить характер и тематику издания: гигантский алфавитный Реестр, Сура, Талмуд или Каббала, внушительный Трактат, хранящий устрашающие секретные сведения, запретные знания...

Существует упущение. Существует утрата, лакуна, дыра, и все вместе, вкупе, не придали значения, не задумались, не увидели, не сумели, не изъявили желания увидеть. Изъятие индивидуума? Предмета? Исчезнувшее — где? Исчезнувший — куда?

Или, например, Антей читает вечернюю газету и наталкивается, как ему кажется, на целый ряд фантастически несуразных надписей:

ЗАПРЕТИТЬ ПАРТИЮ:

ГНАТЬ ИЗ ПАРИЖА МАРКСИСТСКУЮ БРАТИЮ!

Как переслать пакет? Шпагаты, веревки крутить — нет

КЛЕЯЩЕЙ ЛЕНТЕ — ДА!

ЖУТКИЙ КРАХ ТРЕСТА М.Я.С.

(ВСЕ ВИДЫ ПИЩЕВЫХ ИЗДЕЛИЙ ИЗ МЯСА, ЯЙЦА И САЛА)

Или же, временами, Антея преследует навязчивая картина: безумец, сумасшедший, дефективный тип с уехавшей крышей, пристает к местным жителям с невразумительными речами. Явление Дурачка вызывает смех, ему вслед кидают камни. Некий мальчуган цепляет ему сзади, за хлястик плаща, цыпленка, так как безумец все время выкрикивает: «Умерли птички! Тысячи птичек! Миллиард птичек!»

«Какая дурь!» — шепчет Антей в такие минуты. И уже через миг ему представляется следующая, не менее абсурдная сцена в баре:

Клиент, садясь на табурет (вид грубый, чуть ли не агрессивный):

— Афицааант!

Бармен (выучив наизусть все привычки завсегдатаев):

— Здравьжелаю, гспдин Капитан!

Капитан (радуясь узнаванию себя даже без мундира):

— Ну, здравствуй, братец, здравствуй!

Бармен (выучив английский на вечерних курсах):

— Can I help my Captain?

Капитан (увлажняя губы):

— Сваргань-ка мне, братец, ядреный «шнапс-флип».

Бармен (теряясь):

— «Шнапс-флип»?!

Капитан (настаивая):

— Ну, да! «Шнапс-флип»!

Бармен (запинаясь):

— Мы... у нас... нет... в наличии... не делается...

Капитан (раздражаясь):

— Как так «не делается»?! Я же здесь у тебя пил «шнапс-флип», причем неделю назад!

Бармен (нервничая):

— А сейчас нет... сейчас уже никак нет...

Капитан (гневаясь):

— У тебя ведь есть... как их там... всякие миксеры да шейкеры?

Бармен (паникуя):

— Да, есть... так ведь...

Капитан (свирепея и распаляясь):

— НуР! И у тебя наверняка есть шнапс! Затем берешь...

Бармен (эпилепсируя):

— Тсс! Тсс! Нет! Нет! А-а! Бармен умирает.

Капитан (свидетельствуя): Cadaver rigidus.

Капитан выметается, не преминув выдать в адрес трупа целую серию нецензурных ругательств.

Такие слегка шутливые сценки (если в вышеуказанных текстах читатель усматривает шутку) представлялись Гласу не всегда. Временами на Антея нападал панический страх. Временами Антей вздрагивал, чувствуя, как учащается пульс. Трепет жертвы перед тем, как на нее набрасывается ужасный сфинкс?

День за днем, месяц за месяцем галлюцинация, прикармливая и не насыщая, впрыскивала ему яд, все сильнее сжимала в мучительных тисках дурмана.

Глава 6

затягивающая в кафкианский лабиринт

Раз, на закате, вид букашки (или таракашки), без успеха пытающейся забраться на перекладину фрамуги, вызвал у Антея — без всяких причин — весьма неприятную реакцию. В чернеющей твари Антей увидел знак выпавшей ему судьбы.

В безлунных сумерках Антей предавался чистейшим кафкианским фантазиям: видел себя — в виде жука или клеща-паразита — лежащим на кушетке, зажатым в медный панцирь и бессильным найти какую-нибудь зацепку. Пленника кидает в жар. На крик не прибегают. Из зудящей эпидермы выделяется слизь. Трехпалая лапа хватается за вакуум. А в квартире ни шума, ни звука, лишь ржавая жижа капает из крана в умывальнике. Знают ли люди, как безнадежна ситуация пленника? В силах ли выпутать несчастную жертву из западни? Ждать спасения придется часы, дни? Нет ли заклинания, чье изречение смягчит сию страшную участь? Ему не хватает дыхания. Не спеша наступает удушье. Чувствуется жжение в легких. Начинается сильная резь в трахее. Жертва пытается взывать к спасению. Вырывается не крик, а жалкий хрипящий всхлип. Гримаса искажает лик, смещает эпидерму на висках, скулах, щеках. Раздается рев. Жертва хрюкает и визжит, как забиваемая свинья. Тяжкий груз давит на грудь. Жертва ахает, кряхтит. Весь ее вид выражает смертельный (предсмертный?) страх; глаза стекленеют. Из гниющих ушей вытекает черная лимфа. Слабеющая жертва мечется, дергается в спазмах, сипит. На предплечье справа расцветает и раскрывается крупный карбункул, временами выплескивающий катаральную гниль.

Антей тает как свеча. Худеет, теряя минимум фунт в день. Руки превращаются в сучья. Багрянистая, бугристая, губастая, скуластая харя трясется на исхудавшей шее. И все те же тиски, сжимающие клетку ребер, все те же сдавливающие цепи, истязающие узы — удушающий жгут удава, петля гадюки — сминают ему грудь. Изредка раздается скрежет скелета, хруст сустава. Жертва не в силах издать даже малейший звук.

Спустя некую меру времени Антей начинает усматривать в этих явлениях признаки приближающейся смерти. Люди к нему не придут. Люди не будут вникать в несчастье, свалившееся на ренегата. Да и близкие вряд ли примут участие в развязке, кюре не станет замаливать Грех.

Антей видит, как в лазурных небесах парит стервятник. Вблизи кушетки, вкруг, несут караул целые вереницы тварей: жирные черные крысы, наземные и летучие мыши, ехидны, ящерицы, жабы, тараканы. Выжидают и предвкушают близкую падаль, легкую снедь. Еще минута — и с вершинных круч ринется ястреб, а из глубинных пустынь прибежит шакал.

Изредка фантазия, пугая, даже забавляла: завершить жизнь в виде наживки для стервятника, в качестве завтрака для шакала или ужина для выдры (Антей наверняка читал бестселлер М. Лаури «Путешествие к вулкану») стремился из самых гуманных чувств еще мифический внук Персея.

А чаще недуг вызывал удивление. Умирающий желал увидеть в признаках наступающих страданий надежный знак, магистральную веху, а еще лучше путеуказующую нить.

Узреть не смерть (даже если каждую секунду утверждается смерть), не заклятие (даже если каждую секунду учреждается заклятие), а выпадение имени, вырывание меты, стирание памяти: нет, несть, невесть.

Все кажется правильным, все кажется естественным, все кажется значимым, и вдруг, глядь — за хрупким убежищем термина (глупый талисман, несуразный амулет) выявляется ужасающий сумбур; все кажется правильным, все будет казаться правильным, и вдруг через день, через неделю, через месяц, через двенадцать месяцев все распадется: дыра, увеличиваясь, разверзнется в безмерную амнезию, в бездну забвения, в инвазию пустыннейшей белизны. В череде таких же, как мы, мы сами затихнем навеки.

Глава 7

трансплантирующая, психическую ткань в чужую книгу

Не зная наверняка, на чем зиждется сравнение, Антей представлял себя вживающимся в книгу, читанную ранее, например, в вышедший лет десять назад в Аргентине текст Исидры Имитади или Гунурия Бустуса Думека, рассказывающий, как каверзный удар судьбы — случай удивительный, едва ли не фантастический — выпал изгнаннику, парии и беглецу.

Вжившись в вымышленную ситуацию, наш фантазер принял даже имя изгнанника, — Измаил. Прилагая такие же немыслимые усилия, сумел прибиться к куску суши, считавшемуся ненаселенным, и сначала чуть не сгинул. В течение недели укрывался в яме, пребывая на грани жизни и смерти. Втуне искал слабеющий пульс. Страдал малярией. Температурил, клацал зубами, терял силы.

Тем не менее через неделю, укрепившись физически, путешественник пересилил недуг. Встал на четвереньки и выкарабкался из ямы, где чуть не умер. Унял жажду. Нашел желудь, начал жевать и тут же выплюнул. Не сразу научился выбирать безвредные грибы и фрукты (некий вид, внешне близкий к персику, вызвал на всем теле красную сыпь), не сразу нашел дыни, ананасы, арахис, хурму.

Каждый вечер, с наступлением сумерек, граненым камнем Измаил вырезал на палке черту. За двадцать три дня слепил себе халупу: притертый на дне грунт, три стены, дверь, крыша из дерна. За неимением трута, ел все сырым. Раз десять пугался шума снаружи; думал, в лачугу вламывается зверь. К счастью, сию заключенную в акватических бурунах сушу не населяли (надеялся бедняга) ни рыси, ни пумы, ни ягуары, ни зубры. Лишь раз, в сумерках, ему привиделся — вдалеке — случайный примат. На хибару так ни разу и не напали. Из ветки анакарда мужчина смастерил дубину, дабы защитить себя в случае агрессии.

Через месяц, уверившись в прибывших силах, Измаил решился на инспекцию владений. Как и всякий путешественник, выкинутый где-нибудь на Тристан-да-Кунья, Измаил взял в руку палку и пустился в путь. Шел целый день. К вечеру забрался на самую вершину гряды, вздымающейся над сушей. Сделал там привал, не видя ни зги в наступившем мраке. На заре принялся разглядывать ландшафт. На севере заметил извилистый ручей, терявшийся в трясине, а вблизи берега с удивлением различил девять-десять низеньких башней (или, правильнее, башен) с крыльями. Пугливыми шагами спустился к этим «мельницам» и уже в низине набрел на странный аппарат, снабженный шлангами и трубами. Не выяснив назначение аппарата, угадал — причем не раздумывая — принцип действия: утилизация приливных течений и ливней.

Затем вышел к зданию, уткнулся в бассейн и некую инсталляцию, принимающую и транслирующую звуки.

Все предметы хирели в запустении. Измаил нашел иссушенный кладезь, населенный тремя жирными муравьедами. Стенки бассейна устилал кишащий червями гумус.

Здание смастерили лет двадцать назад, в духе тех времен: эдакая фазенда, привычная для жарких стран; гибрид клуба для азартных игр в стиле ампир и бардака класса люкс.

Ажурная, как и веранда, дверь из трех ставен упиралась в длинный — в двадцать три шага — вытянутый кулуар, а кулуар вел в круглый вместительный будуар: в центре был расстелен пушистый турецкий келим, везде — диваны, канапе, банкетки, кушетки, зеркала. Витая лестница вела на мезанин. Сверху, с панелей из твердых и светлых деревьев (бакаут или сандал) свисал увитый железными нитями шнур, удерживающий на блестящем крюке из меди — результат длительных усилий мастера высшей квалификации — китайскую лампу, рассеивающую слабый мутный свет. За тремя стеклянными дверьми с витражами в филигранных металлических кружевах выдавался наружу эркер с перилами, предлагающий величественный вид.

С пугливым вздрагиванием, сбивающимся на испуганный трепет, Измаил предпринял тщательную инспекцию жилища. Исследуя стены, верхние балки, лепнину, выведал все углы и закутки. Выдвинул все ящики. В нижней части здания (еще ниже, чем первый этаж) с усердием изучил все части и детали агрегата с неясным назначением: измерительный механизм, экран для наблюдения за меняющимися электрическими величинами, зеркала для направления лучей света, раструб, принимающий, записывающий и передающий аппарат Hi-Fi, привинченный к раме усилитель, 16-канальный пульт, циклический рычаг, — а принцип действия так и не уразумел.

Спать в жилище Измаил не решился. Забрал инструменты, чан, тесак, сеть, спички, канистру спирта и вернулся к себе в убежище, в привычные джунгли. Принялся, как умел, укреплять жилище и мастерить утварь. Стал выслеживать зверей; убил зайца, захватил в силки тушканчика: наделал запасы буженины, сала, ветчины, требухи.

Так истек месяц. Пришли студеные ветры. Небесная лазурь затягивалась туманами; над акватическими массами все чаще зависала перьевая и кучевая вата, а затем приплыли и серые тучи. Из глубин пришли сильные течения. Тихие разливы сменились резкими приливами. Начались ливни.

Через три дня, в утренней дымке, Измаил увидел, как к берегу причалила яхта. Высадившиеся люди (девять-десять, не меньше) направились к зданию. Через считанные минуты Измаил услышал, как джаз-банд заиграл твист, музыкальную тему, известную лет двадцать назад и вряд ли претендующую на успех теперь.

В эту секунду рухнул целый мир, и жизнь Измаила перевернулась.

Первая мысль Измаила была бежать и укрыться в привычных джунглях. Тем не менее, интригующий характер явления пересилил страх. Приникая к земле, Измаил приблизился и в удивлении замер: вблизи заведения танцевали, а в бассейне (пусть даже смердящем) купались люди: три парня и три девицы. Лакей, не без изящества лавирующий между развлекающимися, нес круглые блюда с тарталетками, напитками и гаванскими сигарами. Среди высадившихся выделялись два типа: улыбающийся атлет-верзила лет тридцати двух гарцевал в шикарнейшем сюртуке с лацканами из шелка a la Карден в стиле «гимнастерка а 1а Цзэдун без петлиц, на крючках» (так любили наряжаться в давние времена); мужчина чуть старше, в изящнейшем фраке, с бакенбардами и начальственными манерами, цедил виски. Мужчина взял фужер, кинул туда два-три кубика льда и направился к женщине, дремавшей в гамаке.

— Ваш аперитив, Фаустина, — сказал кавалер, изгибаясь и целуя даму в шею.

— Thanks, — жеманничая, изрекла Фаустина.

— Ах, Фаустина, как вас увлечь и нетерпение любви излить наедине?

— Перестаньте, ведь я уже трижды не принимала ваше приглашение; будем же и впредь лишь друзьями, — сказала Фаустина, дружески сжимая ему запястье.

Фаустина пленила Измаила. Тайный наблюдатель следил за ней, пусть даже рискуя раскрыть себя (ему ли, преступнику, бежавшему из мест заключения, не знать цену риска?). А вдруг среди приезжих был шпик или стукач? Ведь Измаила разыскивали, за арест Измаила была назначена награда. Судимый без суда и принужденный к изгнанию Измаил, — страшась тирана, чьи ужасные преступления не сравнимы ни с какими зверствами Калигулы или Каракаллы, — переживал не без причины: а вдруг эта, на первый взгляд, заурядная яхта пришла сюда с заданием найти и вернуть беглеца? И все же Измаил гнал эти мысли и пересиливал страх: Измаил любил Фаустину и желал ее всем сердцем.

Временами Фаустина, дабы уединиться, шла гулять за дюны или в лес. Раз Измаил приблизился к Фаустине, читавшей «Арланду» Вирджинии Вульф, и решился завести с ней беседу.

— Мисс, — сказал Измаил , — извините меня, извините, я так мечтал с вами встретиться... Пусть меня найдут, пусть меня арестуют...

Как несчастный ни упрашивал, Фаустина не внимала.

Вся жизнь превратилась в немыслимую галлюцинацию. Неужели такую реакцию дали черные грибы? А если на психику влиял выпитый из канистры спирт? Или же сказалась другая напасть: в результате исхудания изменилась структура эпидермы, Измаил уже не преграждал путь лучам света и стал как бы стеклянным, невидимым? А вдруг сдвигалась фаза, терялся разум, предваряя безумие: вдруг Измаил даже не вылезал из гниющей трясины, а все предметы и люди — фазенда, яхта, тип с бакенбардами, Фаустина — ему лишь казались, мерещились?

А спустя сутки Измаил уже наблюдал расщепление или, правильнее сказать, удваивание дуба.

А спустя неделю слышал и видел — с теми же звуками, в тех же красках — сцены, наблюдаемые им неделю назад: танцы у бассейна, шимми Бенни Гудмана...

А еще случались вещи куда страшнее (и здесь галлюцинацию питала уже сама фантазия Измаила; здесь устанавливалась эфемерная, хрупкая и труднейшая для анализа связь, запутанная и вместе с тем тугая нить, сшивающая идеи фантазера с книжными приключениями): Измаил шел плитами кулуара, раскрывалась дверь, из нее выскакивал и несся, не видя Измаила, лакей с чашей; Измаил, стараясь избежать увечья, вжимался в стену. Лакей исчезал, а взгляду Измаила представали, скажем, сундук и лежащая на нем книга. Измаил бежал к сундуку, тянулся руками и уже чуть ли не касался пальцами переплета: пальцы утыкались в твердую гладкую стену; вырвать из нее книгу не сумели бы ни Титан, ни Атлант.

Как если бы некий насмешливый барабашка, каверзный эльф, распылив дурманный газ, скрепил все близ фазенды, разлил фиксаж, схватывающий все, затекающий везде, снаружи и даже внутри, в глубине, слипающийся с самыми мелкими частицами и ядрами, склеивающий любые тела и предметы.

Весь мир казался естественным, правильным; предметы были зримы, звуки звучали, запахи пахли. Измаил видел, как Фаустина лежит, растянувшись в неге на пышных перинах. Затем Фаустина выбегала из спальни, а на перине сверкал тяжелый перстень — бриллиант в злате. Измаил кидался к перстню, усматривая в нем знак: Фаустина испытывает к нему те же чувства, Фаустина любит и не смеет раскрыть себя из страха перед мужем, хахалем или приятелем (так как все без исключения были вынуждены блюсти Декрет, превративший Измаила в парию, в табу: к нему не прикасались, изгнанник гулял, где ему вздумается, изгнанника не замечали и так: все, везде, всегда).

И каждый раз, приближаясь к перине, Измаил верил, а уже через миг сдавался — растерянный, удрученный и сраженный: пальцы прикасались не к перине, а к каменным валунам, к твердейшей как алмаз скале; весь мир казался застывшим в загустевшей магме, завершенным и замершим в кадре, затянутым в неделимую пелену, чередующую прекрасный глянец и пастельную зернистую рябь. Внутри кадра все лица и предметы казались живыми, реальными, деятельными: так, Фаустина распахивала дверь, растягивалась на банкетке, а ее кавалер нес ей виски; так, раздавались звуки шимми, приплывала яхта, сверкал злаченый перстень, выскакивал лакей. А вне кадра — пусть даже Измаил имел веские причины считать себя в нем — расстилалась бескрайняя даль без складки, безграничная ширь без стыка и шва, вязче, чем пластилин, гуще, чем мастика, гипс или цемент; единая гладь без щелей, затвердевшая жижа, застывшая хлябь, цельная масса равнины: всё и вся слипались вместе, без склейки, сварки и спайки.

Вес тела не сминал никакие перины — скала была бы мягче в тысячу раз; шаг не заставлял скрипеть никакую паркетину; движения руки были бессильны перед выключателями и дверными ручками: Измаил был не властен ни над чем.

Спустя время — и уже без всяких иллюзий — Измаилу явилась разгадка: вся эта тягучая жизнь, переживаемая им взаправду, была снята на пленке. М. — тип с бакенбардами, влюбленный в Фаустину, — лет двадцать назад приплыл сюда на неделю и, применив скрытую камеру, запечатлел в фильме себя и приглашенных приятелей.

Тем временем как фатальный недуг сражал дубы, гумус, кишащий мерзкими тварями, устилал бассейны, а забытые здания разрушались и превращались в прах и пыль, едва вдали над акватическими пределами успевал задуть пассат, как тут же наступали приливы; струи заливались в раструбы на берегу, а в нижней части фазенды запускались динамические машины агрегата (чье назначение Измаил уразумел не сразу); затем вырабатываемая энергия включала аппаратуру, и та тут же выдавала, причем в мельчайших деталях, — те же краски, те же звуки, — целую череду снятых и записанных на пленку секунд — упраздненных и на века бессмертных: так, идентичным путем некий Марсьяль Кантерель вывел специальную эссенцию «Виталиум», дабы мертвецы в леденящей камере через равные интервалы времени «включались» и переживали решающий миг их жизни.

Люди, растения, предметы казались реальными и все же были чистейшей фикцией. Мир представлялся истинным и все же являлся лживым. Мир казался привычным и все же извергал призрачную мру и безумие.

Биография

Произведения

Критика