Возвращённый оракул
И. Тертерян
«Все уже достигло зрелости, и более всего личность». Так начинается «Карманный оракул», изданный Бальтасаром Грасианом в 1647 году, ставший вскоре в точном смысле слова карманной книгой европейского читателя (34 французских издания, 21 — английское, 37 — немецких и так далее), еще в 1742 году переведенный на русский язык, а теперь вернувшийся к нам (разумеется, в новом переводе).
Первая фраза «Оракула» удивляет. Привычнее читать у писателей-моралистов жалобы на измельчание рода людского, на исчезновение личностей старой закалки, античного масштаба. Ведь и сегодня, спустя три с лишним века, мы только и твердим, как заклинание: «личность», «личностей», видно, надеемся, что от повторения этого магического слова в статьях, газетных заметках, телепередачах появится множество личностей. А вот Бальтасар Грасиан считал, что с течением исторического времени личностей не убавляется, а прибавляется: «...в обхождении с одним человеком в нынешнее время надо больше искусства, чем некогда с целым народом».
Новый том «Литературных памятников» радует и ум и глаз читателя: великолепно переведенный, отлично прокомментированный, иллюстрированный репродукциями с картин Босха и Веласкеса, с гравюр популярной у современников Грасиана «Книги эмблем» (эти эмблемы — своего рода изобразительные аналоги грасиановских аллегорий). Публикация «Карманного оракула» и «Критикона» сопровождена пространной статьей Л. Е. Пинского. Эта последняя работа недавно скончавшегося выдающегося литературоведа — глубокое и детальное исследование, в котором личность, биография и сочинения Грасиана рассматриваются в европейском контексте. На некоторых высказанных Л. Е. Пинским чрезвычайно интересных и новых соображениях я еще остановлюсь.
Углубляясь в «Карманный оракул», читатель не раз, наверное, испытает недоумение. С одной стороны, афоризмы воистину мудрые (по нашим меркам), так сказать, наставления на все времена: «Высокий ум и низкая воля — чудовищная, насильственно обрученная чета» или «В состязаниях похвальна порядочность, важно не только победить, но и как победить. Подлая победа — не победа, а поражение». И тут же, вперемежку, какие-то уж чересчур прагматичные советы, направленные не столько на облагораживание души и шлифовку характера, сколько на достижение практических целей.
Мы сегодня спорим, стоит ли человеку добиваться в жизни успеха, совместим ли успех с духовностью и нравственностью. По Грасиану, успех для личности не просто благо — необходимость, иначе как она раскроется полностью, как завоюет прижизненную и посмертную добрую славу? Честолюбие не порок, а благородное начало, о карьере, продвижении вверх по социальной лестнице Грасиан говорит без тени смущения. И в «Критиконе» с восхищением называются не только доблестные мужи древности, но и многие современники писателя, прославившие свое имя на государственном, военном или интеллектуальном поприще. Разумеется, слава должна быть завоевана делами подлинно ценными, без компромиссов с низостью и предательством. Но стойкость в добродетели, по Грасиану, — одно, а стратегия и тактика житейского успеха — другое. И одно другому не помеха. Стратегия и тактика успеха — целая наука, которую упоенно разрабатывает Грасиан. Хотя Грасиан был монахом-иезуитом, но читателей своих он учил добиваться не потустороннего спасения, а посюстороннего возвышения, полагая, впрочем, что второе первому никак не помешает. Этот парадокс биографий Грасиана, навлекший на писателя много бед, прослежен и объяснен в статье Л. Е. Пинского.
Грасиан осознавал, что в его эпоху (то есть к середине XVII века) складывается новый тип общества, и никаких иллюзий касательно отношений между людьми в этом обществе он не строит: «Кругом обман, посему будь начеку», «Нынче нет ничего нужнее покровительства, ничего ценнее фавора», «Мало друзей у личности, больше у наличности» и т. п. А потому, чтобы осуществить даже высокие и благородные замыслы, надо беспрерывно хитрить, таиться, «прилаживаться к каждому», «извлекать пользу из врагов» и т. п.
«Оракула» своего Грасиан пишет не для государей, не для сильных мира сего, а для тех одаренных молодых людей с дерзкими помыслами, которым всего предстоит добиваться самим (я бы даже сказала — для разночинцев, если бы в грасиановские времена такой слой социально определился). Вот этим даровитым и честолюбивым, но незнатным людям Грасиан дает полезнейшие советы: «Не подходи с просьбой, если на твоих глазах только что кому-то отказали — второй раз легче выговорить «нет»; «Не входи в тайны вышестоящих. Думаешь — с тобой делят пышки, а выходит — шишки». Искателю успеха надо уподобиться карточному игроку: прятать свои карты от глаз партнеров, блефовать, неожиданно выкладывать на стол козыри. А сумеешь выиграть партию, подняться ступенькой выше, тут осваивай особую науку: «Пользуйся тем, что ты нов, пока ты новинка, тебя ценят. Посему воспользуйся первиной восхищения и в разгаре успеха извлеки все, на что можешь притязать...»; «Кто, исполняя должность, стонет, что перетрудился, доказывает этим, что он недостоин, что чин выше его разумения».
Однако, где в основном протекает жизненная борьба грасиановского героя, заглядывающего то и дело в «Карманный оракул»? Казалось бы, что за вопрос? Повсюду, на всех деловых поприщах, где нужно «упорно следовать к цели» и «действовать не по норову, а по здравомыслию». Но есть — в представлении Грасиана — особо важная сфера деятельности, где поведение человека должно быть чрезвычайно продуманно, осознанно и благоразумно. Ибо тут складываются репутации, тут тебя либо признают личностью, либо откажут тебе в этом высоком звании. Эта сфера — общение, беседа, учтивый и остроумный разговор.
Вот сценка, которой Грасиан иллюстрирует свои поучения: «Важные особы имеют дурную привычку приговаривать, будто костылем стучать: «Верно я сказал?» или «Ведь так?»; каждым словом выколачивают они себе одобрение или лесть, никакого терпения на них не хватит. Так же и у спесивцев надутых — пустым их словам требуется гулкое эхо, речь ковыляет на ходулях, и потому-то каждое слово нуждается в поддержке глупейшего «славно сказано!»
Сразу представляешь себе гостиную, в центре которой ораторствует этакая важная персона, а среди слушателей — благоразумная грасиановская личность, которая должна и себя не уронить до пошлой и вульгарной льстивости и оригинальничанием не оттолкнуть влиятельных собеседников. Трудная задача! А ведь здесь, в гостиной, решаются государственные дела, шлифуются доктрины, складываются литературные замыслы. Честолюбивый игрок делает здесь свою ставку. Маленькая ошибка в тактике разговора — и теряешь все, на что имеешь право. Искусству вести беседу — «никогда не говорить о себе», «беседуя о пустяках, прощупывать почву для дел поважней» и прочее, — посвящено множество афоризмов.
Культура XVII-XVIII веков — культура салонов и гостиных, не обязательно дворцовых или, как их чуть позже назовут, великосветских. В столице и в провинции всюду свои маленькие дворы (недаром одобрительно отмеченный Грасианом трактат его португальского современника Родригеша Лобу назывался «Двор в деревне»). Это культура, в которой интеллектуальное межличностное общение — норма, а не исключительная привилегия придворных либо мудрецов в их обителях, академиях и лицеях. В Испании в эту пору прочно вошел в быт чуть не всех слоев общества обычай «тертулий» — постоянного, ежевечернего общения нескольких лиц. Тертулии собирались и собираются (правда, в самые последние годы телевидение нанесло ощутимый удар этому старинному испанскому обычаю) в кафе или частном доме, многие тертулии вошли в историю испанской культуры: например, романтическая в кафе Принсипе или авангардистская в кафе Помбо.
Вот эта специфическая культура отпечаталась в «Карманном оракуле», да и в «Критиконе», где говорится: «В беседе переплетаются нужда и наслаждение... Благородная беседа — дочь разума, мать знания, утеха души, общение сердец, узы дружбы, источник наслаждения, занятие, достойное личности». Стержень романа — долгие беседы опытного Критило и юного Андренио, беседы обоих странников с их спутниками и поводырями, беседы в «библиотеке рассудительного» и в «оружейной мужества», в «золотой тюрьме» и в «болоте пороков», на «Верхотуре Мира» и в «Пещере Ничто». Все жизненные феномены не просто созерцаются или переживаются персонажами, но обязательно комментируются, обсуждаются. В этих беседах — суть предпринятого Критило и Андренио для познания жизни странствия. Познание осуществляется через обсуждение. Аллегорические персонажи: Артемия, Виртелия, Фортуна, даже Свекруха Жизни — Смерть проявляют себя в остроумных ответах, метких репликах, энергичных характеристиках, неожиданных сближениях, а также в беспрерывных каламбурах, присловьях и других словесных эскападах, приличествующих занимательной беседе. Е. М. Лысенко виртуозно изобретает русские эквиваленты всех этих словесных игр: «Другой споткнулся о грош и остался с ломаным»; «...купец мошенничал, набивая мошну, судья замазывал вину тех, кто подмазывал; мужи науки сцеплялись, как пауки; солдаты задавали лататы». В русском переводе, как и в подлиннике, слово блещет, как сталь при фехтовании, как зеркало на свету — беседа здесь воистину цвет жизни, идеальная форма общежития.
Л. Е. Пинский определяет «Критикон» как «культурологический тип романа»; главный персонаж соприкасается непосредственно с культурой общества в целом как главным предметом повествования. Действительно, затейливо сплетающиеся и расплетающиеся, повинуясь жесткому авторскому плану, хороводы условных фигурок, выразительно, но лапидарно обрисованных, сливаются на гигантской фреске «Критикона» в нечто целое, по отношению к которому каждый эпизод и каждый персонаж не самостоятельны, иллюстративны. А целое — это культура эпохи: общественная иерархия, социально-психологические типы людей, господствующая в их умах шкала ценностей, специфические формы духовного обмена. Притом направленность авторского взгляда в «Критиконе» на культуру как высокоорганизованную целостность преднамеренна и программна, вполне объяснимо, что «культурологический роман» оформился в XVII в., когда в европейской культуре окрепла появившаяся еще в эпоху Возрождения тяга к самопознанию и самоописанию.
Л. Е. Пинский отмечает, что «культурологический тип романа возрождается в XX веке, в связи с осознаваемым всемирно-историческим кризисом культуры». По мнению ученого, однако, предметом этих новых романов являются возможные — или угрожающие человечеству — иные системы социальной культуры (Уэллс, Хаксли, другие «антиутопии»).
Но и в XX веке у писателей есть стремление познать и обобщенно представить свою культуру, особенно в ее минуты роковые, переходные, в моменты исторической ломки. Так, на родине Грасиана, в Испании, видное место в литературе 1970 годов занял «культурологический роман», цель которого — исследовать и реконструировать духовную структуру общества, сформировавшегося в Испании за годы франкистской диктатуры и переживающего на исходе ее мучительную трансформацию под давлением быстрого индустриального развития и так называемой «либерализации», а после смерти диктатора — в связи с трудным процессом демократизации.
Конечно, сюжет нового культурологического романа вовсе не обязательно строится на странствии, как сюжет «Критикона». Однако примечательно, что идея странствия по жизни неизменно повторяется, хотя и в претворенном виде: это может быть мысленное подведение итогов жизни, путешествие вспять «в поисках утраченного времени» или творческая лаборатория писателя, подбирающего разнохарактерный жизненный материал для некоего будущего сочинения. Так или иначе, в культурологическом романе всегда есть обзор жизни, авторский глаз, совершающий этот обзор (нередко автор маскируется под персонажа, отсюда обилие героев — писателей, кинорежиссеров и т. п.), авторская мысль, обобщающая увиденное и зачастую открыто, в эссеистской форме суммирующая детали в характеристику культуры.
Вот всего лишь один из примеров.
Культурологическую тетралогию под общим названием «Антагонии» завершил недавно Луис Гойтисоло: «Поверка» (1973) (рус. Перевод — 1980), «Майская зелень до самого моря» (1976), «Гнев Ахиллеса» (1979) и «Теория познания» (1981). Персонажи Луиса Гойтисоло носят обычные испанские имена, а не условно-аллегорические, как у Грасиана (Фальсирена, Мом, Сатир), но функции их сходны: они возникают и растворяются в потоке размышления, силящегося охватить и синтезировать целое — дух общества. Безусловно, Луис Гойтисоло следует традиции Грасиана; косвенным подтверждением тут может служить небольшая книжка под названием «Притчи», над которой писатель работал параллельно тетралогии и которую выпустил в 1981 году «Притчи» — своего рода ироническая реплика «Карманному оракулу»: если Грасиан поучал читателя, как стать личностью, то сегодня испанский писатель насмешливо учит, как перестать быть личностью, ибо личности нет места в современном обществе; независимо мыслящая личность неминуемо будет подвергнута общественному остракизму и тем или иным способом обезврежена. Откровенный дидактизм непопулярен в наши дни, оттого «притчи» Луиса Гойтисоло, графически оформленные, подобно афоризмам «Карманного Оракула», в отличие от грасиановских — наставления наоборот, максимы наизнанку, сплошная издевка: «Соорудите себе сами в свободное время у домашнего очага удобную персональную клетку», Гойтисоло не заботится о том, чтобы строго выдерживать форму афоризма — он то развертывает его в пародийную сценку, го сжимает до метафоры. Но ведь следование традиции вовсе не означает следования букве традиции.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1982. – № 6. – С. 73-75.
Критика
