Большой мир «малой» прозы
Лидия Фоменко
Мысль — герой рассказа. Удачно найденная мысль складывает сюжет рассказа. Мысль — стержень рассказа.
Эти соображения я нашла в книге Сергея Воронина «Думы о жизни», вышедшей в свет еще в 1968 году.
Я познакомилась с Сергеем Ворониным лет четырнадцать назад, в редакции журнала «Нева». Пытливость, поиск, беспокойство — вот первое впечатление, сложившееся от этой встречи. Таким он был в редакторском кабинете, таков он дома, за письменным столом, таков и в походах по дорогам Родины.
«Сердце стучит спокойно, когда его хозяин находится в состоянии борьбы». Эти слова из давнего уже рассказа Воронина «Наедине» прострочили всю его творческую жизнь.
Это очень непросто — писать всю жизнь рассказы. По мне, рассказчики — бессребреники, люди с чудинкой, они заняты нелегким и даже подчас неблагородным изыскательским трудом. Их труд менее заметен, чем труд романиста. Воронину работа над рассказом приносит радость. Это легко обнаружить, даже если не знаешь писателя лично. Сначала, как признается Воронин, ему казалось, что в рассказе главное — первая фраза. (Вспомним, как писал другой отличный рассказчик, словно бы из озорства, что в его жанре главное — первая и последняя фраза, все остальное, дескать, приложится. Я говорю о Юрии Казакове.) Первая фраза, думал тогда еще молодой рассказчик Воронин, как «камертон, она определяет звучание всего произведения». Однако позднее он уверовал, что «гвоздь» всего творчества новеллиста — содержание: «Оно одно создает настроение всей вещи».
К первой книге рассказов «Встреча» (1947) Сергея Воронина ведет долгий путь. Еще в детстве он покинул родной город Любим Ярославской области, исколесил Россию, сначала — с отцом, потом — один, восемь лет работал изыскателем-геологом: Дальний Восток, Урал, Волга, Кавказ... Потом Сталинград — это уже война! И — верная, преданная, самозабвенная любовь к городу, куда еще мальчишкой привез его отец. Отсюда вместе с отцом он отправился на Дальний Восток. Большой, многомерный мир, вздыбленный революцией, открылся юноше, будущему писателю. Юноше впечатлительному. Вот, пожалуй, слово, которое как нельзя лучше характеризует молодого Воронина. И зрелого — тоже. Он впечатлителен, он любопытен к людям и к миру, и любопытен не праздно. Юношеские эти черты остались с Ворониным на всю жизнь. Если ты любишь жизнь, если ты — в ее гуще, если ты не перестал радоваться радостью людей и откликаться на их горе, — ты все еще молод.
Сейчас Ворониным владеет, как мне представляется, одно всепобеждающее чувство. Он стремится прикоснуться к корням, доискаться до того, откуда пошла его фамилия, да и он сам. Это желание — нет, потребность — выражена в «Истории одной поездки». Я прочитала эти взволнованные зарисовки о родине писателя в новой его книге «Стук в полночь», отлично изданной «Современником». «История одной поездки» и венчает книгу «Стук в полночь».
Интерес писателя к истокам не случаен. В минуту «предварительных итогов» человек нередко возвращается к корням, стремясь связать прошлое с настоящим и даже заглянуть в будущее. Писатель едет на свою родину, в Ярославль, в Любим и в деревню. И, конечно, как это тоже нередко бывает, писатель сетует на себя: «Позабыл я эту землю, оторвался от нее, — хотя вне родины себя никогда не чувствовал... Вся земля, которую я знал и не знал, была моя родина... И как жаль, что не нашлось ни одного человека, который научил бы меня глубоко любить, всегда помнить вот эту землю, по которой я шел сейчас».
«Здесь земля моих дедов и пращуров, мое праотечество. Отсюда я иду... Истинный русак! И горжусь этим». Заново познает писатель свою «малую родину», ощущая кровную связь с нею, гордится тем, что он ярославский. А еще гордился всегда тем, что — питерский. И это нисколько не противоречит одно другому: Вологда ли, Воронеж, Ярославль или Новгород — это Родина.
Чтобы почувствовать так остро свою связь с Родиной, нужно особенное, зрелое мышление. Это оно заставило Воронина серьезно и вдумчиво взглянуть на землю своих предков, это оно подвигнуло его на путешествие по родной земле, это оно владело писателем, когда он вглядывался в черты лица своего деда, других родственников (в деревне много Ворониных).
Критики, в том числе и автор этих строк, много писали о рассказах Воронина шестидесятых годов — «В родных местах», «Ночные страхи», «Солнечная долина». Беспокойство о современнике, стремление вместе с ним вдуматься в нравственные проблемы времени владело автором этих рассказов. «Человек не должен бояться», «Нельзя тупо мыслить» и много других афористических суждений о нравственном мире человека найдем мы в рассказах Воронина. Найдем эти суждения не в застывшей умозрительной форме, нет, писатель требователен. Он пишет о человеке, для того чтобы сказать ему: «Будь человеком!» Таков нравственный императив писателя. Таков смысл его рассказов. Конечно, и у Воронина встретим мы вещи менее значительные. Однако ни один из «проходных» рассказов последних лет не выпадает из системы всего творчества Воронина, из системы его взглядов на писательское предназначение.
А взгляды эти Ворониным высказывались не однажды. Рассказу как жанру писатель придает большое значение. Он много думает о законах жанра, о его месте в литературном процессе, о традициях классиков, мастеров новеллы. Он верит в возможности «малой прозы», знает, что читателя заинтересует такой рассказ, который содержит большую современную мысль. «Для рассказа нужны люди», — писал Воронин в давнишней уже статье «Музыка рассказа». Он утверждает, что характеры нельзя взять напрокат, их нужно увидеть самому, дорисовать их и сделать не похожими на характеры, созданные другими авторами.
В недавнем сборнике Воронина есть несколько рассказов, как бы воплощающих его мысль об «упущенных возможностях». Человек должен быть активен. Он не смеет упускать своих возможностей, чего бы это ни касалось. Воронин всегда думает о человеке, о его нравственной ценности. Удачен или нет тот или иной его рассказ, — всегда, во всяком сюжете у него на первом плане человек, а не событие. Думает он о своих героях, когда бродит по лесу и по песчаному берегу Чудского озера, так полюбившегося ему. Думает и о себе, о том, сколько им еще не сделано. Этим и значителен рассказ «Упущенные возможности»: в нем сказано больше того, что написано. Навестил рассказчик чудную избушку без крыльца. И так до конца не распознал, для чего же она была построена. Казалось бы, рассказ не совсем отвечает жанровым признакам. Это скорее завязь рассказа, чем сам рассказ. Есть в нем, однако, сквозная мысль: ведь все, что видел рассказчик в лесу, на озере, напомнило ему о том, что еще в жизни им не сделано, что не увидено, не осмыслено, не преображено в искусстве, которым он владеет.
Рассказ-зарисовка об упущенных возможностях непрост. С автором вообще произошли за последнее время перемены. Он часто пишет теперь небольшие рассказы, внешне словно бы малозначительные. Но миниатюры эти требуют разгадки, в них прослушивается все отчетливее мотив философского раздумья над жизнью и над назначением в ней человека. В рассказе «Упущенные возможности» нет героя или, вернее, как будто нет. На самом же деле он есть, хотя и не обозначенный как персонаж. Это рассказчик, человек вдумчивый, пытливый, впечатлительный, взыскательный к себе и к окружающим. Однако есть у Воронина и рассказы с явно обозначенным сюжетом, где упущенные возможности даны в ситуациях драматических, и тогда еще рельефнее выявляется кредо писателя: человек должен быть требователен к себе, к своим делам и поступкам. Писатель озабочен тем, чтобы его герои не изменяли нравственному закону гуманиста.
К таким рассказам я отнесла бы «Мать» и «В ее городе». Герой едет к матери в деревню. Давно уже живет он на Дальнем Востоке и едет, чтобы перевезти туда одинокую мать-старушку. Начинается рассказ грустным настроением: «И все — поля, и далеко застывший лес, и небо с тусклыми звездами — казалось ему мрачным, глухим». Так воспринял Василий «запустение разбитой, сожженной деревни». Настроение тоски усиливается. Его не встречает мать, только «на стук в окне показалось чье-то лицо, посмотревшее на него словно из воды».
Мать умерла незадолго до приезда сына. Тоска, однако, — еще не все чувство, охватившее героя. Рядом с неизбывным и печальным чувством утраты возникает чувство открытия и вины. Открытия характера матери, которого он не знал, и вины за то, что не знал. Из рассказа соседки Дуни характер матери складывается по крупицам. Вот она влила в Дуню силы, сказавши ей после получения похоронной: «Крепись... Не занапрасно погиб он... на своей земле живем». Вот впустила в свой дом бездомных баб с детьми. А там — характер все укрупняется — становится мать Василия председателем колхоза: «Может, через слезы людские она такая решительная стала». Много-много добра сделала она людям. «И странное чувство охватило Василия: словно у него было две матери; одну он знал очень хорошо — это та, прежняя, с платочком на перроне, которая провожала его. Другая была незнакомая, которая не побоялась фашистов, строила новые дома, которую слушались люди». Вот — «упущенные возможности»: мог бы быть рядом человек, родная душа, а теперь матери нет, и только осталось узнавание, принесшее Василию горький привкус вины. Он готовил матери всего лишь роль няньки его детей.
В той же книжке «Думы о жизни» рассказано, как была написана эта вещь: урывками, в редакции ленинградской «Смены», которую с благодарностью вспоминает автор. Долго искал он, как рассказать о благородной, героической женщине. Сама она о себе рассказывать, естественно, не могла. «Кто-то другой должен. Но кто? Да, видимо, тот, кто хорошо ее знает». Но кому рассказать? Это тоже надо было поискать, чтобы была естественность, никакой хитрости — неорганичных поворотов такой рассказ просто не выдержал бы. Постороннему человеку рассказать нельзя, не поймет, не заинтересуется. «Тогда не будет и тех эмоций», которые должны были возникнуть, не будет «силы, какую мне хотелось вложить в рассказ. Тогда кому же? Тому, кто дорог матери и кому дорога она сама. Сын!» Так родился рассказ. Скажу сразу же, что уже тогда Воронин «вошел» в форму рассказа, уже тогда он постепенно, но уверенно овладевал ею, уже тогда он понял, что можно в малом жанре выразить огромный мир человеческого бытия.
В чем-то сходен с «Матерью» рассказ «В ее городе». Дело касается все тех же «упущенных возможностей». Молодыми Ковалев и его жена приехали в деревню. Она увлеченно работала врачом. Ему же деревня была не по душе. Он тяготился полатями с ворохом тряпья, едой из общей миски. Он не захотел жить в глуши, покинул жену, преданно любившую его, но не оставлявшую любимого дела. Она продолжала спасать жизнь сельчанам, потом была полковым хирургом. А после войны в той же деревне, теперь уже ставшей городом, врачевала жителей до конца своих дней. Ковалев, узнав о смерти своей бывшей жены, приезжает в ее город. Из речей на могиле, из настроения людей заново открывает он человека, которого когда-то любил, но совсем не знал. Тоже узнавание, и тоже вина, горькое осуждение себя. Обрамляют это настроение картины, схожие с зачином рассказа «Мать»: «Над городом висело серое, однотонное небо. Ветер листал под ногами сухую листву. Зябко дрожали деревья». И все. Остальное пусть додумает читатель, Воронин верит в читателя, в его суждение, в его чувство, верит, что он додумает то, чего писатель не досказал.
«Я люблю ходить по дорогам», — писал Сергей Воронин. И ходит он всю свою писательскую жизнь по дорогам Родины и отыскивает людей и жизненные ситуации.
Давний рассказ «Дороги» — о любви, о несбывшейся любви хорошего человека, достойного большого чувства. В последние годы Воронин часто пишет о любви. Как правило, о неразделенной любви. От этого она не становится ни меньше, ни слабее. Иногда любовь не складывается оттого, что человек, которого любят, не достоин большого чувства (рассказ «Чужое письмо»). Как оно сильно, непосредственно и трогательно, это письмо, что пишет Игнатов от имени своего друга Денисова его жене! И пишет так, что ты, читатель, веришь: у самого Игнатова большое, любящее сердце, что он сам любит или любил сильно, что думает он о жизни глубоко, хотя, быть может, его раздумья и продиктованы горьким жизненным опытом. Ничего нам об этом человеке автор не рассказывает. А из «чужого письма» мы уже поняли и человека, и его судьбу.
И снова послышалась мне какая-то нотка грусти в этом рассказе. Игнатов явно сожалеет о каком-то своем поступке или поступке той женщины, которую он представляет себе, когда пишет от имени Денисова.
Тоска по ушедшему времени — вот чувство, нередко испытываемое героями Воронина. Она — и в рассказе «Будьте счастливы!» Это о матери, о ее самочувствии на свадьбе сына.
И вот стоит эта еще не старая, наработавшаяся за всю свою жизнь женщина, погружаясь в прошлое: «И вспомнилось все, что давным-давно миновало... Ну не так, — без дворца, — но было. И столько же света было вокруг, и счастья, и радости, и веры...» Она переживает состояние радости и торжества. И автор сумел досказать, доформулировать за героиню ее ощущения в тот счастливый час, когда была свадьба ее сына.
Любовь оборачивается в рассказах Воронина и трагедией. Это тогда, когда люди, окружающие любящих, нечутки, бессердечны. Так случилось в рассказе «На трассе бросового хода». Герой его, молодой геолог, любит Нину, работающую на далекой станции. Как подаяния выпрашивает юноша у своих начальников разрешение отправиться на свидание. «Свидание» — это только так говорится. А идти нужно долго, много километров в темноте, по краю бурной реки, в тайге. Еще в дороге герой начинает догадываться о бессмысленности происходящего: «Унижали меня и Нину, унижали нашу любовь с первого дня, как только догадались о любви, стали издеваться над нами». Чем труднее идти в темноте, тем злее его мысли: «Боже мой! Какая я мразь! Стоял и выпрашивал, как нищий! Где эти рыцари, которые бесстрашно бросаются на оскорбителей чести своей дамы?.. И почему подленькое и угодливое, трусливое вместо сильного, благородного, чистого?» Эти мысли — еще не самое горькое для геолога. Он разминулся с Ниной. Не в силах переносить разлуки, она пошла к нему и в пути погибла. Проходят годы, а геолог все не может простить своих мучителей. «Не хочу забывать. Забыть — значит простить!»
Рассказ написан так, что читатель понимает: не только оттого погибла Нина, что заблудилась, — она погибла от черствости, от пошлости и жестокости.
Рассказ «Допрос о любви» Воронин пишет в форме диспута. Допрос учиняет матери ее дочь. Она допытывается, почему их бросил отец. Когда? Как? И главное — почему? Быть может, в этом виновата мать? Она перебирает все варианты. Ее не устраивает только один: ничего не знать о драме, пережитой матерью. Рассказ ведется в форме диалога, экспрессивного, эмоционального, содержательного. Жестокие вопросы. Скованные, нервные ответы. А сквозь вопросы дочери вдруг проглянет что-то светлое, что-то беззащитное. Это — новое для девочки чувство: во всей этой драме есть еще третий, который кажется матери не достойным ее дочери. Извечная размолвка любящих. А что дочь и мать любят друг друга — это выясняется с первого же строгого вопроса и с первого смятенного ответа. Да и сам этот допрос ведется так строго, потому что дочь любит свою мать, верит в нее, ей нужно только убедиться самой, что именно мать, ее любимая мать, не виновата в семейной драме.
Тот или иной случай, тот или иной сюжет, тот или иной поворот темы, но смысл всегда состоит в том, что любовь — сильное, красивое и обогащающее человека чувство, которое дается, быть может, раз в человеческой жизни, что ею нужно дорожить, ее нужно беречь.
Итак, любовь — в центре внимания Воронина. Любовь к женщине, к матери, к делу своему, к Родине. Любовь побеждает все другие чувства. Она возникает даже в тех рассказах, которые, казалось бы, далеки от нее. В рассказе «Мандариновые корки» автор поначалу настраивает нас будто бы даже и на детективное повествование. Речь идет о том, как погиб под колесами электрички старик Прокусов. Но детективы не в манере Воронина. Его творчество психологично и поэтично. Вот почему, взявши острый сюжет, он использует детективную канву рассказа для выражения страстей, которые овладевают героями. И дело здесь не в судебном следствии, а, так сказать, в автоследствии, в углубленной человеческой самопроверке одного из героев рассказа — Михаила Краснова.
Живут люди скромно, обычно, без взлетов и падений, немного завидуют друг другу, немного даже вредничают, но не так чтоб уж слишком... И вдруг погибает под колесами поезда ворчливый старик Прокусов. Вьются следователи, размышляют недоуменно соседи, и никому не приходит в голову, что никто в этом «преступлении» не виноват, никто никого под поезд не сталкивал. А случилось нечто совсем не роковое. Двое заспорили в ожидании поезда, один замахнулся на другого — а замахнулся как раз сам Прокусов на Краснова, и удочка, висевшая у старика на руке, зацепилась за какую-то деталь мчавшегося поезда. Старика утянуло под колеса... А тот, с кем спорил старик и на кого замахнулся, сначала с перепугу убежал, и никто ничего на него не подумал. Арестовали Фролова, другого соседа Прокусова.
Автора интересует Краснов. Мужик справный, одинокий, он несет в своем сердце неугасимую любовь. Любил он когда-то соседку, а она предпочла ему нынешнего своего мужа, Фролова. И вот Краснов входит в дом своего соперника, арестованного по подозрению в покушении на Прокусова, и выслушивает упреки и обиднейшие для себя слова от женщины, которую когда-то любил: «Михаил молча глядел на нее и не верил, что когда-то, давным-давно, целовал ее; ничего уже нет в этой огрубевшей женщине от той, на которой он хотел жениться, с которой бродил по берегу моря, слушал его вечный шум». И именно это прозрение дает ему силы рассказать, как было дело там, на насыпи. Пусть судят, если не поверят. Теперь ему не страшно. «И пошел со двора. И не оглянулся». Таков лапидарный финал рассказа. Ничего не страшно Краснову, раз уж последняя его мечта, его надежда обманула.
Почему же «Мандариновые корки»? А потому, что при допросе у Фролова выясняли, не он ли набросал во двор Прокусовым мандариновые корки. Вот так и следствие оказалось подобным этим мифическим мандариновым коркам. А на самом деле улик не было, и виновных — тоже. Были просто не такие уж легкие и не такие уж хорошие отношения между людьми. И не обнародовались бы они, если бы не трагический случай на железной дороге. Запутанная детективная канва может показаться искусственным нагромождением фактов. Но здесь скорее прием рассказчика. Мне показались, правда, излишними некоторые протоколы и акты. Но раз уж появилась необходимость в выявлении причин гибели Прокусова, надо было строить сюжет, близкий к детективному. А все это, в конечном счете, измышлено автором с единственной целью и заботой — раскрыть душу Михаила Краснова, человека честного, обиженного судьбой, к тому же разочаровавшегося в своей последней надежде.
Рассказчик изобретает различные средства и формы выражения своего отношения к миру людей. Ему не чужда и символика. Много путешествуя, живя преимущественно среди природы, он, естественно, обращается к ее картинам. Вернее — он не может обойтись без этих картин. Это потребность художника. Есть у Воронина «дачные» рассказы. Однако всегда они со смыслом, всегда имеют свою особую символику.
«Временами жизни», а не временами года называет он этюды о березе, что росла под его окном. Многое с березой приключилось зимою, весною, летом, осенью. Были люди, преследовавшие березу, благо она росла на ничьей земле. Но рассказчик знает: «Береза выстоит и еще не один год простоит перед моим окном». Рассказчик думает о березе, как о живом существе, как о друге своем. Мы встречаемся здесь с извечным законом поэтического творчества, с олицетворением природы. В этом олицетворенном образе — снова мысль о человеке, о его выносливости, об искусстве преодоления страданий. Таков человеческий смысл этого рассказа о жизнестойкости одного деревца.
В картинах природы Воронин выступает как живописец. В «Прощании с лесом» его живопись светлая, не угрюмая, хотя и прощальная. Вот он смотрит на осеннюю осину: «Кого она манит? Кто ей нужен? Зачем это ей осенью, перед сном, такая красота?» И тут же ощущение себя частью природы. А затем, что уж никак не вяжется с поэтическим величием рассказа о лесе, достается горожанам, которые приходят сюда для того только, чтобы напакостить: «И если бы грибы росли на асфальте, то, верно, и не заглянули бы сюда. Ах, бедные горожане!» Скинем эту сентенцию на счет той боли, какую доставляют любителю природы черствые к ее красоте люди. Кстати, они не обязательно только и исключительно горожане.
Созерцательные картины природы не часты у Воронина. Ему ближе борение с разбушевавшимися ее силами, символика, вскрывающая важные человеческие черты.
«Дачные» рассказы у каждого писателя приобретают свой подтекст, а иногда и в открытом тексте нет-нет и проглянет жизнь настоящая, трудовая, со сложными проблемами.
Несколько «дачных» рассказов Воронина я приведу, как пример того, что в любой обстановке проявляется человеческая натура. Тонкий и задушевный рассказ «Наш дом». Он переходит у Воронина из сборника в сборник. Напомню, что речь идет об одной семье, в старости поселившейся на даче. И у бывшего полковника, всю жизнь не имевшего ни времени, ни сил отдаваться работе на земле — другим делом был занят, — теперь, на даче, появилось то, что, быть может, было натурой полковника. У него был «долг перед землей», «в нем крестьянское начало никогда не умирало». Глядя на то, как работает на своем участке Родионов, автор размышляет: «И это дерево посадил он, Родионов, полковник в отставке. Оно будет расти годами, десятилетиями, даже и тогда будет расти, когда не будет на земле Родионова».
Обуяла Родионова какая-то жадность до работы на земле. Нет, он не был похож на тех дачевладельцев, которые сажают клубнику или еще что-то весьма доходное для базара. Нет, Родионов был горд сознанием, что после него останутся посаженные им деревья, и они будут украшать чью-то жизнь. «Что-то перевернулось в сердце. Нежность какая-то ко всему появилась». Это чувство удивило жену Родионова. Она знала его всегда суровым. Да и как не быть суровым, когда уже на мирной, зеленой земле ему все еще виделись картины былого: «Виделись ему дымные, стелющиеся по земле и небу плотные тучи, из которых вырывались черные хлопья и красные огни. Пепел и огонь глушили все живое на земле. Вместо деревень — зола. Вместо садов — седой пепел и красные угли».
Естественно это желание своими руками засадить землю, радоваться свежим росткам, пробивающимся из-под земли, и с радушием и щедростью оделять соседей плодами.
Недолго жил так Родионов. Осталась Анна Николаевна одна. Пришли покупатели, девизом которых было: «Надо брать готовое». Они пришли сюда, чтобы обогащаться. Мещанский, собственнический дух новых хозяев столкнулся с неумершим добрым, труженическим заветом Родионова. Анна Николаевна не отдала дом новым хозяевам. Это «наш дом», гордо сказала она. Так утвердила она память о добром, умном человеке, своем муже, и воевавшем отлично, и на земле работавшем как человек-труженик, а не как потребитель.
Можно подумать, что выводы, сформулированные мысли у Воронина декларированы. Нет, они естественны, они органичны, они прочерчивают всю ткань повествования. Назидания нет, а программа, концепция есть. То есть редко когда встретишь у Воронина декларацию. Но всегда — мысль, проблему, думы о людях, о родине, о том, как во всем нужно быть человеком.
Теперь все чаще встречаются у новеллиста думы о классиках. То имя Пушкина всплывет, и всегда к делу, к случаю, не стороннее. То — Лермонтова. Что же касается Лермонтова, то есть у Воронина новелла, которая и называется «Тамань». «В конечном писательском счете, — говорит автор, — многое берется в книги из той же жизни, какой жил сам писатель, и вполне вероятно, что то, что произошло в Тамани, могло случиться с самим Лермонтовым». Вот и едет Воронин в Тамань, чтобы встретиться с местами, с такой чудной силой описанными Лермонтовым. Есть в этом рассказе настроение, словно бы дуновение прошлого, столь знакомого нам по «Тамани». Есть незримое присутствие опального поэта, Воронин проникает в его настроение, пытается уловить, по какой именно тропе шел Печорин. И почувствовал автор «впервые в жизни неясную, трудно выразимую словами, но совершенно внутренне отчетливую временную связь между давно ушедшими из жизни, но жившими ярко, полно, не урезывая себя в стремлениях, — и собою, как бы старшим над ними в силу ушедших множества лет, но вряд ли богаче по силе чувств».
На этом бы ярком ощущении временной связи, может быть, дело и кончилось, если бы... рассказчик не встретил в городишке хозяйку дома для приезжих, молодую крупную женщину с маленьким сыном. Оптимизм этой женщины не мог обмануть рассказчика. По расспросам его так и вышло: женщина обездоленная, брошенная нехорошим человеком, пытавшимся извести ребенка, «чтобы алиментов не платить».
О чем же думает рассказчик при виде такой человеческой жестокости? Он еще там, на море, размышлял об этом клочке земли, малом клочке, так обильно политом человеческой кровью: «Тмутаракань, греки, турки, татары, монголы, русские. Любовь и жестокость, первый крик младенца и предсмертный хрип старика. Первый поцелуй и сладострастное насилие, и домашний очаг, и казачий костер, и бомбежки, и артобстрелы, и „Железный поток“ и женщины-летчицы, и все это на маленьком клочке земли».
Однако все эти, хотя и конкретные, но прошедшие беды показались бы абстрактными, если бы не конкретная судьба вот этой женщины, испытавшей так много горя. Рассказчик, естественно, связал какой-то сложной связью эту брошенную женщину и брошенного слепого из «Тамани» и думал, думал о том, «насколько же живучи злые, черствые, жестокие».
Я начала с того, что автор склонен «пробуждать чувства добрые», что он то и дело говорит о счастье, о том, «как было бы легко жить, если бы помнилось только хорошее, а плохое забывалось, да так, будто бы его не было!» И особенно много — о счастье. Однажды Воронин обмолвился, что счастье — спокойная, тихая, повседневная, без взлетов и падений жизнь. Такие мысли пришли ему в голову, когда он пережил огромное потрясение. Неосторожным движением во время колки дров он чуть было не убил — подумать только! — свою внучку. «Как все рядом лежит, удивленно думал я, жизнь и смерть. Счастье и горе. Их отделяет неуловимая граница, которую всегда можно незаметно для себя перешагнуть нечаянно, бездумно...»
Но все, о чем здесь было сказано раньше, говорит о другом: счастье для таких людей, как Воронин и его герои, в борьбе, в непрестанном движении, — кстати, часто без тех безоблачных условий и удобств, о которых мы только что слышали. Помните, Наташа Малова, та самая, которая полюбила журналиста, а потом вышла за вдовца с двумя детьми, так вот Наташа говорила совсем иное, и, кажется, журналисту ее слова пошли на пользу: «Мы говорим о счастье, мечтаем, чтобы оно было повсюду на нашей земле. Но ведь оно само не придет. Его надо делать» («Дорога»).
Беспокойство, активность, борение, непраздное любопытство к каждому человеку — вот черты Сергея Воронина. И они составляют сердцевину его творчества, которому еще расти, разветвляться, гореть тем самым негасимым огнем добра и желания счастья людям, которым полны его рассказы, большие и маленькие.
Счастлив писатель, обретший цель, счастлив своим творчеством и еще больше — поиском!
Л-ра: Звезда. – 1973. – № 7. – С. 207-213.
Критика
