Орлуша, большая ты стерва
Дмитрий Быков
Главный русский поэт нашего времени – Андрей Орлов.
Главный – не обязательно лучший, тем более что с критериями хорошего и плохого в поэзии разбираются веками и ни до чего серьезного не доразбирались. Все люди разные, одному подавай арбуз, а другому – свиной хрящик. Одному – тяжеловесные стилизации под Византию или серебряный век, другому – любовные страдания, а третьему – верлибры об одиночестве где-нибудь на грязном брайтонском биче. Это, конечно, печально, что единого критерия гениальности так и нету. Бывают люди, которым Пушкин не нравится, от Бродского тошно, Блок скучен; есть те, кого даже мои стихи не радуют. Мучаемся, но терпим.
Эта неразбериха щедро компенсируется тем, что с главным поэтом всегда все понятно. Главным поэтом называется тот, кого любит, переписывает от руки и, главное, помнит наизусть максимальное число людей. С прозой труднее – ее наизусть не выучишь, разве уж очень хорошую, вроде Ильфа с Петровым (из которых, кстати, и позаимствован заголовок настоящей статьи). А со стихами критерий очень внятный: если поэта цитируют наизусть, причем не только те, кому положена хорошая профессиональная память, значит, он главный и есть. Массовое сознание не врет.
Это уж другой вопрос – хорошо или плохо, что у нашего времени именно такой главный поэт. Наверное, ничего особенно лестного в таком факте нет. Но ведь Высоцкий, понимаете, тоже не особенно сладкозвучен – а в семидесятые годы он был несомненно и недвусмысленно главным, конкурируя разве что с Окуджавой. В восьмидесятые всех забил Бродский, чьи тексты возвращались лавинообразно (до того он был достоянием узкого кружка ценителей, имевших вдобавок связи с заграницей). В девяностые, я думаю, главным был Иртеньев, расходившийся на пословицы и выходивший серьезными тиражами; с ним временами конкурировал Пригов (более авангардный и менее содержательный), а потом Кибиров (более многословный, но зато и лиричный). Орлов вышел на авансцену в прошлом году, когда его тексты начали систематически появляться на сайте www.litprom.ru. Этот сайт не очень удобно устроен в плане поисковика, но подсказывать вам, как найти именно Орлушину страничку, я не буду. Потому что читатель должен шевелить мозгами. А на самом деле потому, что у вас и так наверняка стоит закладка на «свежего Орлова». Каждого его нового шедевра ждут, как в начале двадцатых годов позапрошлого века ждали свежего Пушкина.
Если же читатель ничего не знает про Орлова (и при этом держит в руках «Мулен Руж» – в каковое сочетание вовсе уж невозможно поверить, потому что читатель «Мулен Ружа» продвинут), мне его жалко вдвойне. Я ведь почти ничего не смогу здесь из него процитировать, из Орлуши-то. Главный поэт нашего времени – во всех отношениях непечатный. Это судьба такая у русских литераторов – если они главные, то своей книги у них почему-то при жизни не бывает. Или бывает, но за границей. А так они распространяются в рукописях и устной передаче. У Орлова есть, конечно, вполне легальные формы существования – например, авторские вечера. Он выступает в клубах, соревнуется с коллегами вроде Степанцова, участвует в слэмах (это такие поэтические конкурсы – с понтом «кто пишет лучше», хотя на самом деле «кто читает громче»). Но издать его книгу нельзя, и в журнале много цитировать нельзя, потому что у Орлова все матом.
И это тоже весьма показательно. Ведь наше время – эпоха доскребания остатков, последних резервов, остаточных ресурсов. Скребут по сусекам, нефть высасывают, последние остатки советской власти раскрадывают и достебывают, старое кино смотрят по двадцать пятому разу, надеясь высмотреть недосмотренное. Актеров десятого плана провозглашают великими. Чисто сырьевое такое существование, и то на последних запасцах; и вот мат – именно последний ресурс языка.
В начале прошлого века достаточно было начать писать лесенкой и вставлять изредка в текст грубости вроде «блядям подавать ананасную воду» – и ты уже слыл таким эпатером, что гимназистки в обморок падали к твоим ногам, одним глазом с надеждой все-таки косясь – не изнасилуют ли. Сегодня все уже было. И потому только Орлуша с его абсолютной непечатностью, непроизносимостью в дамском обществе, непубликабельностью даже в отвязанном глянце – выражает нашу эпоху с достаточной полнотой.
Все русские люди, имеющие хоть самый опосредованный доступ в Интернет и ведущие существование, хоть сколько-то отличное от растительного, наизусть цитируют его стихотворение, ставшее подлинным манифестом эпохи зрелого Путина. Я его тоже сейчас процитирую, но с точками. Если читатель не знает, чем их заполнить, я уже ничем не могу помочь.
Отчего у человека грустное е…ало?
Он не болен, не калека, просто – зае…ало.
Зае…ало не по-детски, как порой бывало,
А серьёзно, б…дь, пиз…цки – нах…й зае…ало!
Головой об стену бьётся человек в печали.
Не смеётся, не е…ётся – вот как зае…али.
Зае…ала Украина, Ющенки е…ало.
Тимошенко, б…ть, скотина – тоже зае…ала.
Зае…али ваххабиты с их чеченским богом,
Зае…ли антисемиты, как и синагога.
Зае…али депутаты вместе с президентом,
Рахитичные солдаты и интеллигенты.
Зае…ал Гамбит Турецкий, Петросян анальный,
Зае…ал наш гимн Советский, зае…ал реально.
Зае…ала Волочкова и борьба со СПИДом,
Зае…ло е…ло Лужкова и Пелевин – пидор.
Зае…ал Сорокин с «Калом», зае…ло цунами,
Всё почти что зае…ало, если между нами.
Зае…али Че Геварой антиглобалисты,
Виктор Цой с его гитарой – пост-б…ть-модернисты.
Зае…ала Хакамада и вообще хасиды,
Окружная автострада, Коля Басков – гнида.
Зае…ала Кондолиза, штатники в Ираке,
Казино, кино, стриптизы, пидорасов сраки…
Очень зае…али дети, нищие вокзалов,
Если честно, всё на свете жутко зае…ало!
Зае…ало, понимаешь? Сильно. Жёстко. Страстно.
Ты, что этот стих читаешь, зае…ал ужасно.
Человека зае…ала мысль о суициде.
Кстати, ты его е…ало в зеркале не видел…?
Не е…ало, а е…ло.
Кстати, тоже зае…ло.
Я видел, видел в зеркале его е…ало! Я вообще уже не вижу вокруг себя никаких других е…ал.
И ведь это стихотворение, при всей его самоироничности написано, о чрезвычайно серьезных вещах. Оно – об исчерпанности и пародийности всех парадигм, ну хорошо, извините меня за такое выражение, я не знал, что попал в интеллигентное общество,- оно о том, что одна история закончилась, причем в мировом масштабе, а другая не началась. О том, что все одинаково отвратительны – и глобалисты, и антиглобалисты, и семиты, и антисемиты, и консерваторы, и демократы. Одно перечисление этих сущностей вызывает у невротиков зевоту, а у астеников – рвоту. Надоело все – потому что ничего хорошего не осталось. Тотальное вырождение. Мир вполне заслужил мировую войну, которая, говорят, уже и идет, и тоже зае…ала. Проект закрыт. Хочется чего-то совсем, совсем другого.
Таким другим и является Орлуша. Он орет, как футурист начала двадцатого века: «Долой ваше искусство, вашу любовь, ваше все! Всех вас долой! Всех убью, один останусь!» Маяковский делал это серьезно, с надрывом и пафосом, потому что и сам был невротиком с суицидальными задатками. Орлов – совершенно иной тип, и надрыв теперь уже не прохиляет – разве что в среде наркоманов, конкретно страдающих от ломки. Сегодня востребовано другое – людишки измельчали, и крик «долой ваше все!» должен быть в меру веселым. Потому что серьезность зае…ала уже конкретно. Гением нашего времени должен быть рас…здяй, отрицающий все вокруг не страстно, а лениво и даже снисходительно.
Орлов был рожден именно для этой эпохи. Потому что более классического рас…здяя, чем этот сорокаросьмилетний красавец, я не встречал в своей жизни никогда. А встретил я его очень рано – в мои пятнадцать. Согласитесь, что столь сильный шок, пережитый в столь впечатлительном возрасте, объясняет и даже извиняет многие мои странности.
Я был тогда внештатным корреспондентом газеты «Московский комсомолец». Сотрудничал в ней, как многие школьники, желающие поступить на журфак. Это было едва ли не самое счастливое время моей жизни – восемьдесят третий, восемьдесят четвертый… Свобода уже угадывалась, но ничем еще не обернулась. То есть лик ее уже где-то светился в тумане, а зад, которым она, собственно, и обернулась так скоро,- даже не угадывался. Ощущение прекрасных перемен совпадало с пробуждением таинственных желаний и познанием интересных возможностей. До сих пор, проезжая мимо большого белого здания на улице Пятого года, я испытываю прилив ничем не объяснимого счастья. Хотя в том здании работают совсем другие люди, а сказать, что ты когда-то и чем-то был причастен к «Московскому комсомольцу» – сегодня равносильно признанию в стыдной болезни. Но ведь это был другой «Московский комсомолец», дохинштейновская эра. Господи, какая была фантастическая газета – и какие люди в ней работали! Оно, конечно, верно, что вся современная журналистика выросла из «Коммерсанта» начала девяностых, а тот в свою очередь – из яковлевских «Московских новостей». Но те «Новости» в значительной степени выросли именно из «Комсомольца» черненковских времен – газеты, которая стебалась уже напропалую. Там работали все звезды, а впоследствии и магнаты будущей отечественной журналистики, и особенно там выделялись Андрей Васильев (ныне руководитель ИД «Коммерсант») и его друг Андрей Орлов.
Васильев и Орлов вместе учились в каком-то техническом вузе, чуть ли не в ИХМе. И написали материал в газету – письмом, самотеком. И его напечатали. В результате оба они пришли туда работать. Васильев лучше всех писал, этого не отрицали, кажется, даже монстры вроде Аронова и Новоженова. Орлов писал гораздо меньше. Я его и не помню пишущим. Васильев иногда правил мои тексты (противное слово «заметка» вызывает у меня почти такую же идиосинкразию, как у поколения девяностых – не менее противное уголовное слово «статья»). Орлов просто посылал меня за портвейном. За портвейном я бегал довольно быстро, поэтому в редакции меня ценили. Еще я бегал на всякие мероприятия, на которых Васильева с Орловым могло и вырвать с похмелья. Например, на встречи ветеранов с коллективом какого-нибудь подмосковного ПТУ.
Никогда не забуду, как вместо Васильева электричкой поехал в город Долгопрудный, в какой-то местный техникум, на встречу с маршалом авиации Пстыго. Покойный маршал носил именно такую фамилию. Он долго и грозно вещал учащимся о том, что в армии должны обязательно служить все. Сердце мое замирало. Я не хотел служить в армии, но потом все равно пришлось. Орлова и Васильева часто посылали на такие мероприятия, но ходил на них обычно я. Поэтому к моменту поступления на журфак у меня было не требуемых пять, а штук сорок больших публикаций, некоторые из которых вызывали даже негативную реакцию ЦК ВЛКСМ. Внятно помню, как отмечал свое поступление в редакции – все тем же портвейном. Вошел Орлов.
– Какие же вы все тут евреи!- сказал он горько.- И ты, Ригин, еврей, и ты, Васильев, еврей… И ты, Быков, такой маленький, а уже такой еврей!
Имелось в виду, что мы все очень заботились о своей карьере и нуждах низкой жизни, а он никогда.
И действительно – как все люди, никогда ни о чем не заботящиеся, он получал от судьбы куда более щедрые подарки, чем все эти отвратительные труженики и карьеристы, вечно одержимые офисными добродетелями вроде умеренности и аккуратности. Орлов сменил страшное количество занятий – он был креативным редактором мостовщиковско-яковлевской «Столицы», продюсировал каких-то наших звезд и привозил в Москву американских, писал «заметки», сочинял рекламные слоганы и даже снимался в роликах. Однажды в «Столице» стали постранично воспроизводить его паспорт. Это не заняло много места, потому что в паспорте были две, что ли, страницы. С именем и фамилией, но без фотографии.
У Орлова было много девушек, женщин и баб. Все они его безумно любили. Многие любят и до сих пор. Орлову не надо ни за кем ухаживать – все сами ухаживают за ним, потому что по нему видно, до какой степени он может без всех обходиться. Женщины этого не прощают. Они стайками слетаются на такое пламя, желая доказать, что вот именно без нее-то ты, сволочь, и не обойдешься. У меня была потом одна девушка Орлова. Он был ее первым мужчиной, и она до сих пор не могла забыть удивительных ощущений, испытанных при этом. Я даже не пытался с ним конкурировать. Однажды мы с ней приехали в Крым, в Севастополь, и первый человек, который нам там встретился, был, естественно, Орлов. Она вся затряслась, а он ее не узнал.
Меньше всего, однако, я хотел бы здесь представить его холодным денди, эгоцентриком и вообще свиньей. Орлов – один из самых чистых людей, кого я вообще знаю. Именно поэтому его все так зае…ало. Грязные-то люди плавают во всем этом, как рыба бычок в полной презервативов Москва-реке, и чувствуют себя отлично. Орлов обладает феноменальным нравственным чутьем, бескорыстием и отзывчивостью. Как это положено поэту. Он умеет любить – не жить совместно, прошу подчеркнуть, а любить. Потому что всякая любовь мимолетна, я имею в виду настоящую. Ее убивает даже совместное пробуждение, а не только какая-нибудь там долгая счастливая жизнь. И вот эти два-три часа любви Орлов отрабатывает по полной программе, так, что только они потом и помнятся всегда. Нас, скучных постоянных любовников и мужей, омерзительных, как старые тапочки, не выбрасывают только потому, что без тапочек холодно. Орлов – это классический принц на одну ночь. Потом бьют часы, и ты для него превращаешься в тыкву.
Однако в эти два-три часа, на которые судьба сводит человека с Орловым, человеку достаются самые возвышенные эмоции, которые вообще бывают. Лучшее русское любовное стихотворение последнего времени написал опять-таки Орлов, оно вот:
Один человек состоял из ушей,
Х…я и бороды,
Другой – из красивой шеи своей
И чисто бритой п…зды.
Один за пиво душу отдал
И в драке зуб потерял,
Другой над стихами ночью рыдал,
А утром их повторял.
Один человек был весел и смел,
Машину лихо водил,
Другой – яичницу жарить умел
И в фитнес-центр ходил.
Они повстречались в ночной Москве
В каком-то из кабаков,
Бутылку выпили, может, две,
Им вместе было легко.
Один человек другому сказал:
– А может, пойдём ко мне,
Другой, с улыбкой прикрыв глаза,
Спросил его о жене.
– Да ну её в жопу, пускай поспит!-
Второй человек сказал
И, убедившись, что ром допит,
Вдруг такси заказал.
Первый, сполна оплативши счёт,
Вздохнул, взглянув на часы:
– Как же стремительно время течёт!
Второй ответил: – Не ссы!
Они стремглав ломанулись в ночь,
Как по тревоге полк,
Отбросив все сомнения прочь,
Стыд и семейный долг.
Время, застыв, повернуло вспять,
Как бывает порой.
Первый разделся секунд за пять,
За три секунды – второй.
Первый уже ничего не ссал,
В ночи мурлыкал котом,
Когда второй его х…й сосал
Красивым умелым ртом.
Второй человек православным был,
Первый – был иудей.
Две совершенно разных судьбы,
Пола, привычек, идей.
Разные в жизни у них пути,
Разный по жизни бзик,
Но ведь смогли же в ту ночь найти
Общий они язык.
Первый уже был чей-то отец,
Второй – почти уже мать,
Разниц – вообще между ними – п…ц!
Пох…ю всё! Е…ать!
Х…й – это х…й, п…а есть п…а,
И с мест они не сойдут,
Но если нужны друг другу – всегда
Они друг друга найдут!
Это очень оптимистический и абсолютно точный вывод. И это – единственное, что осталось.
Вот такие стихи Орлова и делают его Поэтом, а не просто сетевым остряком, каких до бебени матери. Он, конечно, обессмертил бы себя и «Песнью о Кужугетовиче» («Был он парень смелый, статен и неглуп, белку бил умело. Палкой. По е…лу»), и даже балладой о том, как б…ди летят в самолете («Я размешаю в стаканчике лед, я позову стюардессу: «Мною захвачен с б…ми самолет, мы улетаем в Одессу!»). Но право называться настоящим лириком дают ему совсем другие стихи:
Так чего я хочу от себя и тебя?
Почему я молчу и тебя отпускаю?
Потому, что туда, где тоскуют, любя,
Я уже не всегда и себя-то впускаю.
Эти прекрасные слова останутся в русской поэзии даже тогда, когда от породившей их эпохи не останется вовсе ничего.
2006 год
