Всё, что движется и порождает движение
В. Гультяев
В двенадцать лет она была уже очень ученой «девочкой в очках» и непременным участником школьных стенгазет и рукописного журнала. В четырнадцать — стихи из нее «льются без удержу», но ей уже начинает казаться, что они «никуда не годны» (как сообщит она в своем самом первом письме А. М. Горькому). В те же четырнадцать на уроке геометрии она «мигом составит пьесу», вечером перепишет ее начисто, сочинит подобающие случаю стихи и через несколько дней, повинуясь требованиям «Автора, автора!», будет смущенно раскланиваться перед «публикой» на сцене школьного театра.
Но это, конечно, еще не та Вера Жакова, которая жива и поныне, вопреки надгробию на старом кладбище в Горьком, отчеркнувшему две даты — 1914 и 1937, годы ее рождения и смерти. Она жива как автор исторических повестей, рассказов и очерков. Духовным отцом ее был не кто иной, как сам А. М. Горький. Первый сборник Веры Жаковой вышел десять лет назад в городе Благовещенске тиражом пять тысяч экземпляров. Рецензируемые сейчас «Исторические повести» — вторая ее книга.
В июне 1933 года в журнале «30 дней» напечатали ее первый очерк (об улице Горького в Москве), а 5 августа Алексей Максимович напишет ей:
«Внимание, девица Жакова, Вера! Немедленно по получении сего моего приказа начните: собирать факты, кои — в одну сторону — свидетельствуют об инициативе различных «мелких» людей, а в другую сторону — о том, как эту инициативу не понимали и подавляли...»
Из этого совета, который очень точно учел природу таланта Жаковой и, с другой стороны, спас этот талант от самоуничтожения в процессе накопления все новых и новых фактических знаний, огромных, но неорганизованных, лишенных социального осмысления, — из этого совета и родилась вся последующая Вера Жакова.
...Придворный музыкант Максим Березовский, падающей звездой вспыхнувший на музыкальном небосклоне Болоньи и такой ненужный в Петербурге; Иван Кулибин, изобретения которого не понадобились ни просвещенной Екатерине, ни другим императорам (повести «Максим Березовский» и «Кулибин»); «городовых дел мастеришка» Федор Конь, оставивший векам Белый Царев город в Москве и крепостные стены Смоленска и сосланный «спасения души ради» в дальний Михайлов монастырь; Елена Ягунова, необыкновенный голос которой и талант гибнут за монастырскими стенами (рассказы «О черном человеке Федоре Коне» и «Жизнь и чудеса юродивой Елены Ягуновой...»).
Все три повести, входящие в книгу, и три из четырех рассказов заканчиваются на самой трагической ноте — смертью героев. Потому что коллизия, намеченная в письме Горького, не имеет иных разрешений. Умереть стоя, в борьбе за право создавать (а «создавать — это жить» и «жить — это создавать») или, подобно Ступину (повесть «Школа Ступина»), смириться, принять — словами самой писательницы — «шкурническую мораль эпохи, сгубившей Пушкина, Лермонтова, Белинского, Чернышевского», и умереть духовно задолго до физической смерти. «Неподвижность, — напоминает в этой связи Вера Жакова тезис Гольбаха, — главная причина человеческой гибели».
И не случайно героя одной из лучших ее повестей Ивана Кулибина неотвратимо влечет к себе «все, что движется и порождает движение». И прикованный болезнью к постели, он продолжает биться над созданием... вечного двигателя.
«Град Китеж» — рассказ, за три дня до смерти переданный Верой Жаковой в редакцию газеты «Ленинская смена», — единственный, не кончающийся смертью героя. В нем «инициатива» крепостного музыканта Семена Рындина, подавленная самодуром-помещиком, находит очень даже своеобразный выход. «Говорят, — завершается этот рассказ, — что ярмарку в 1817 году перенесли из Макария в Нижний потому, что житья не стало на Волге от разбойничьей шайки Семена Рындина». Того самого Рындина, который еще совсем недавно исповедовал: «Жить — это создавать. Создавать — это радоваться».
Произведениям Веры Жаковой в сборнике предпослана очень обстоятельная статья составителя, комментатора книги С. Трегуба. Но, заканчивая ее, автор почему-то счел необходимым просить читателей о скидке... на молодость писательницы. Что же из этого следует? «В ее произведениях можно обнаружить погрешности и художественные, и исторические». А у кого их нельзя обнаружить, особенно стоя на более высоком временном холме? И при чем здесь возраст?
Автор статьи забывает сказать об одной характернейшей черте В. Жаковой, которая в отличие от ошибок дана далеко не каждому. Об ее умении вместить огромный объем исторической информации в произведения, самое крупное из которых не превышает двух авторских листов. Об удивительнейшей ее способности к балансированию «на лезвии бритвы» — между научной, набухшей фактами и подробностями прозой и драматургическими «вкраплениями».
При полнейшем их равноправии в отличие от авторов, использующих «рассудочные сообщения» лишь как служебные связки между «наглядно-осязательными сценками». Она одинаково владеет панорамным охватом событий, «волн истории» и, как говорят кинематографисты, крупноплановым «наездом» — чтобы разглядеть человека, точнее, разглядеть то, что движет человеком среди этих волн. И с этой точки зрения в «Максиме Березовском», например, крупным планом дается лишь «все, что звучит», — от первого удара разбившегося глиняного горшка, звука, который вырывает героя из «предсознательной» пелены младенчества, до музыки в разных ракурсах и связях — от любви до ненависти, от «звездного часа» до отчаяния, от надежды до решения самому уйти в «великое никуда». То же в «Кулибине», где крупным планом дается опять-таки лишь главная «пружина» действий героя — его страсть ко всему, «что движется и порождает движение», и снова в самых различных ракурсах и связях.
Думается, что, говоря о Вере Жаковой как об авторе художественных произведений, нельзя упускать из виду это своеобразие ее зрения. Своеобразие, в котором, как в фокусе, сходится то, что она говорит, и то, как она это говорит, и которое позволяет ей видеть одновременно и «море в целом», и отдельного «пловца», держащего путь к своему маяку.
Л-ра: Волга. – 1974. – № 3. – С. 180-181.
Критика
