Дзюнъитиро Танидзаки. Шут

Шут. Дзюнъитиро Танидзаки. Новелла. Читать онлайн

Была середина апреля 1907 года. Прошло почти два года после того, как Портсмутский договор возвестил об окончании русско-японской войны, тревожившей мир с весны 1904 по осень 1905 года. Страна переживала бурный промышленный подъем. Одно за другим возрождались промышленные предприятия. Появилась и новая титулованная знать, и новоиспеченные промышленники. Словом, казалось, весь мир оживился будто бы на празднике.

В апреле плотина Мукодзима усыпана цветами сакуры. С самого утра в ясную, безоблачную погоду поезда и пароходы, идущие в Асакуса, переполнены пассажирами. По мосту Адзумабаси снуют толпы. За мостом от Яхомацу до гавани в Кототой в воздухе висит теплая дымка тумана. В синем туманном сиянии дремлют виллы Комацу-номия, Хасиба, Имадо — все, вплоть до улиц Ханакавадо. Вдали, на фоне влажного душного неба, возвышается двенадцатиярусный парк.

Сумидагава, берущая начало из Сэндзю, огибает остров Комацудзима и превращается в полноводную реку. Выступая из глубокого тумана, она ослепительно сияет на солнце. Ее ленивая, будто опьяненная весной вода течет дальше под мост Адзумабаси. По легким волнам, шелковистым, чуть-чуть подернутым рябью, плывут лодки с пассажирами, направляющимися на любование цветами сакуры. Время от времени из устья канала Саньябори отходят паромы. Пересекая путь плывущим вниз и вверх вереницам лодок, они везут на дамбу так много людей, что те едва удерживаются на борту.

Было десять часов утра воскресного дня. Лодка, украшенная яркой тканью в красную и синюю полоску, миновав устье реки Канда, выплыла из тени стоящего на берегу ресторанчика «Камисэйдо» прямо на середину огромной реки, В центре лодки в окружении слуг и шута восседал господин Сасакибара. Имя этого новоиспеченного богача гремело по улице Кабутомати. Поглядывая на мужчин и женщин, находившихся в лодке, он залпом опрокидывал одну чарку вина за другой. Его толстое лицо постепенно краснело от хмеля.

Лодка плыла посредине реки. Как только она поравнялась с оградой Фудзидохаку, на палубе раздались звуки струн и песни. Их веселое звучание прошло по волнам, обрушилось на сваи и разнеслось по берегам. Люди, гулявшие по мосту Рёкокубаси и в Асакуса, все, как один, напрягли слух и обратили взоры на эту веселую картину. Все, что происходило на лодке, с берегов было видно как на ладони. Время от времени легкий ветерок, скользящий по воде, доносил игривые женские голоса.

Когда лодка коснулась берега Ёкоами, на ее борту появился человек в облике страшилища с длинной шеей и под аккомпанемент сямисэна[1] начал забавный шутовской танец. Эта длинная-предлинная шея, надетая прямо на голову, заканчивалась большим воздушным шаром с изображением женской головки. Лица его не было видно. На нем было яркое женское кимоно из набивного шелка, с длинными рукавами, на ногах — белые таби.[2] Но каждый раз, когда во время танца он поднимал руки, из пунцовых рукавов показывались грубые мужские запястья и особенно бросались в глаза темные, с опухшими суставами пальцы.

Женская головка, нарисованная на воздушном шаре, легко летала по воле ветра, как бы внимательно разглядывая карнизы близлежащих к берегам домов, едва не задевая рулевых на встречных лодках. Каждый раз, когда это происходило, глазевшие на берегах люди хлопали в ладоши и громко смеялись.

Тем временем лодка подошла к мосту Умаябаси. Там уже собралась тьма людей. С большим любопытством они следили за всем, что происходило на приближавшейся лодке. Лодка медленно подплывала. Голова страшилища отчетливо вырисовывалась на фоне неба, вызывая смех у зрителей своим непередаваемо причудливым обликом: не то плаксивым, не то смеющимся, не то сонным. Вот она отлетела от поверхности полноводной реки, слегка задела перила вблизи зрителей, затем, сложившись пополам, увлекаемая лодкой, проползла под сваями моста и снова взметнулась в синее небо с другой стороны.

Прохожие на мосту Адзумабаси уже издали заметили лодку, когда она подплывала к Камагато. Да и с лодки было видно нетерпеливое ожидание, царившее на мосту. Как будто встречали воинов, возвращающихся домой с победой. Здесь так же, как и на мосту Умаябаси, забавная лодка вызывала оживление.

Наконец она прибыла в Мукодзима. Звуки сямисэна стали громче, оживленнее. И как волы, повинуясь ритму бурной музыки, тянут вперед украшенную цветами колесницу, так и лодка под действием этой веселой музыки, казалось, быстрее скользила по воде.

Пассажиры многочисленных лодок, плывущих на любование цветами; толпы людей, заполнившие берега реки; студенты, размахивающие красными и синими флажками и подбадривающие возгласами плывущих на лодках, — все как один, словно завороженные, провожали взглядом странную, забавную лодку.

Танец страшилища становился все медленнее и медленнее. Женская головка, нарисованная на воздушном шаре, то колыхалась от речного ветерка, то вдруг взлетала выше горы Тайгюсан, уходящей своей вершиной в небо, то исчезала в белом дыму парохода. При этом женская головка делала какие-то дурацкие ужимки, будто бы заискивала перед зрителями.

Неподалеку от пристани Кототой лодка приблизилась к дамбе и поплыла по течению дальше. Люди, гулявшие в окрестностях виллы Окура, уже издали заметили над рекой голову страшилища, похожую на призрак, и, удивленно переговариваясь между собой, проводили взглядом забавную лодку. А лодка, наделавшая так много шума на дамбе, тем временем причалила к пристани Ханацукикадан, и все, кто был в ней, гурьбой высыпали на лужайку.

Человек в одеянии страшилища поблагодарил господина, его спутников и гейш и под бурю аплодисментов сбросил с себя бумажный мешок. Из-под красного, словно воспламененного капюшона показалось приветливое лицо мужчины с бритой головой.

Когда все высадились на берег, с новой силой вспыхнуло веселье. Компания мужчин и женщин разбрелась по лужайке. Поднялся страшный шум: начались танцы с притопом и прихлопом, игры в жмурки и пятнашки.

Сбросивший одеяние страшилища мужчина, не снимая женского кимоно, наскоро нацепил на белые носки соломенные сандалии с красными шнурками и начал развлекать гостей. Он то бегал за гейшами нетвердой, пьяной походкой, то прятался от них. Все громко смеялись над ним, хлопали в ладоши и пускались в пляс. Из-под нижней юбки мелькали волосатые икры. То здесь, то там раздавался его громкий, как у артиста, голос: «Малютка Кий-тян, а я тебя поймал!»

Он суматошно бегал туда-сюда, то слегка прикасаясь к рукавам женских кимоно, то натыкаясь на деревья. В этом было что-то забавное, неуклюжее, никак не сочетающееся с быстротой его движений. И это всех смешило. Одна из гейш, затаив дыхание, на цыпочках подошла к нему, и неожиданно у самого его уха раздался кокетливый женский голос: «Эй, а я здесь!» Хлопнув его по спине, она убежала. «Ну, а что ты на это скажешь?» — с этими словами господин принялся таскать его за ухо и грубо толкать. «Ой, ой, больно!» — всхлипывая и страдальчески нахмурив брови, с нарочито жалобным видом закричал мужчина. Было что-то неописуемо дразнящее в выражении его лица. Каждому хотелось стукнуть его по голове, дернуть за нос или просто подразнить. Одна молоденькая, лет шестнадцати, гейша подошла сзади, схватила его за ноги, и он кубарем покатился на землю. Затем он под общий хохот неуклюже встал, но в этот момент кто-то сзади закрыл ему глаза рукой, и мужчина, широко разинув рот, заорал: «Кто же обижает такого старика?!» — и, разведя в недоумении руками, ушел, как актер, исполняющий роль Юраноскэ.[3]

Этот мужчина-шут, по имени Сампэй, был когда-то биржевиком на улице Кабутомати. Но еще с тех пор им завладело нестерпимое желание заняться шутовским ремеслом. Сорока пяти лет от роду Сампэй в конце концов пошел в ученики к шуту в Янагибаси. И вскоре благодаря своим необычным способностям он стал пользоваться большой популярностью, а недавно был признан лучшим среди своих коллег по ремеслу.

«Беспечный этот парень Сакурай! (Сакурай — его фамилия). Насколько шутовство больше подходит его натуре, насколько оно лучше для него, чем ведение дел на бирже. Он, кажется, счастлив!» — так время от времени судачили люди, некогда знавшие его.

Во время японо-китайской войны он построил довольно приличную контору недалеко от Кайунбаси, нанял несколько работников, завел знакомства с господином Сасакибара и другими знатными людьми. С тех пор о нем говорили: «В присутствии этого парня вся комната наполняется весельем. Очень интересно бывать в его обществе!» Его охотно звали во все компании. Он стал завсегдатаем веселых пирушек.

Сампэй хорошо пел, искусно вел беседу, но никогда не зазнавался, несмотря на большую известность. Более того, не придавая никакого значения своему положению в обществе, а порой забывая даже о мужском достоинстве, он получал огромное удовольствие от того, что приятели и гейши потешались над ним, расхваливая на все лады. В минуты, когда, подвыпив, Сампэй сидел с лоснящимся, сияющим лицом при ослепительно ярком электрическом свете, он чувствовал, что живет. Посмеиваясь, Сакурай не переставал сыпать шутками. И нужно было видеть горящие его глаза, выражавшие переполнявшую его радость. Он поистине постиг самую суть разгульного времяпрепровождения и, казалось, был олицетворением развлечений.

Сампэй был любезен со всеми, не делая различий между гостями. Даже у гейш он не забывал справиться о здоровье. Но те поначалу испытывали к нему лишь отвращение, думая про себя: «Чертов бабник!» Однако, узнав Сампэя поближе, привязывались к нему. Он по природе был человеком простодушным и получал удовольствие от того, что люди потешались над ним. Вскоре Сакурай стал любимцем гейш. Женщины дорожили его вниманием, но, несмотря ни на деньги, ни на славу, ни одна из них не влюбилась в него. При встрече к Сампэю никто не обращался на «вы» и не называл «господином», а просто — Сакурай. И, естественно, обращаясь с ним, как с низшим, никто не считал это проявлением грубости.

На самом деле Сампэй никак не располагал к тому, чтобы его уважали или влюблялись в него. Даже нищему, пожалуй, не пришло бы в голову поклониться ему при встрече. От природы Сакурай обладал натурой, которая вызывала у окружающих своеобразное презрение, смешанное с симпатией и жалостью. В нем было что-то такое, что заставляло любить его. Как бы ни потешались над ним, он никогда не сердился, а, наоборот, был доволен. Только лишь у него заводились деньги, он обязательно приглашал приятелей, угощал их на широкую ногу и сам же прислуживал им за столом. Когда же Сампэя приглашали на пирушку или в компанию к знакомым, какие бы дела его ни ждали, он моментально принимал приглашение, откладывал все дела и, позабыв всё на свете, стремглав выбегал из дому. Когда он появлялся на пороге, приятели частенько, подтрунивая над ним, говорили, спасибо, мол, что пришел. А Сампэй неожиданно принимал важную позу и, кланяясь до пола, непременно повторял: «Пожалуйста, приходите в гости ко мне!» Гейши ради шутки, подражая гостям, кричали наперебой: «Эй, принеси-ка это!» — и, скомкав бумагу, кидали на пол. Сампэй же, отвесив несколько поклонов, услужливо приносил ее на веере, приговаривая голосом уличного фокусника: «Спасибо! Не стесняйтесь! Бросайте все! Всего лишь за две сэны![4] Наша семья кормится этим! Тем самым господа из Токио помогут слабым и бедным!»

Однако такой, казалось бы, беззаботный человек, Сакурай знал, что такое любовь. Несколько раз случалось ему приводить к себе в дом женщин из профессиональных гейш, хотя ни одна из них не стала его женой. Когда Сампэй влюблялся, его безалаберность становилась еще сильней. Чтобы заслужить благосклонность женщины, он пытался угодить ей и никогда не вел себя как подобает грозному мужу. Влюбившись, Сампэй становился совершенно безвольным, делал все, что только ни желала его возлюбленная. Повиновался любому ее требованию, лишь покорно приговаривая в ответ: «Хорошо, хорошо!» Иногда доходило и до того, что захмелевшие женщины били его по голове, обзывая дураком. Когда Сампэй приводил к себе в дом женщину, все его посещения чайного дома сразу же прекращались. Почти каждый вечер он собирал знакомых и приказчиков на втором этаже своего дома и под звуки сямисэна, на котором играла его новоиспеченная женушка, гости, разгоряченные вином, громко пели песни.

Один раз приятель Сампэя увел у него из-под носа его очередную подружку. Сампэй долго горевал о случившемся, тщетно пытаясь понять женский нрав. Затем, смирившись, он покупал подарки для ее нового любовника, водил их на спектакли. Дома же, усадив обоих на самые почетные места, сам всячески стремился угодить им и радовался, если те обращались с ним, как со своим слугой.

Этому человеку были совершенно несвойственны ни твердость духа, присущая мужчинам, ни гнев из-за ревности. Зато характер у него был удивительно непостоянным. Сампэй мог сильно возгореться любовью, до надоедливости обхаживать женщину, но уже через минуту пыл его охладевал. Поэтому Сампэй часто менял предмет своей любви. Но такой женщины, которая полюбила бы Сампэя, не было. Все лишь выжимали из него все до копейки, а затем в удобный момент бросали беднягу.

Вот так и текла его жизнь. Ни у кого Сампэй не пользовался авторитетом. То и дело он терпел огромные убытки. Торговля его шла вкривь и вкось, и вскоре он окончательно разорился. Став торговым агентом, Сампэй при встрече со старыми знакомыми обязательно говорил: «Вот подождите, скоро я опять стану богаче вас всех!»

Кое-где были еще дома, где с ним обходились любезно и где для него всегда находилась неплохая работенка, которая позволяла ему заработать. Но женщины постоянно обирали Сампэя: весь год он едва сводил концы с концами. Когда же Сакурай по уши залез в долги, он со словами: «Прошу тебя! Возьми меня к себе на работу!» — пришел в лавку к своему бывшему приятелю Сасакибара.

Так Сампэй опустился до положения простого приказчика. Но, несмотря на это, он не мог забыть сладость развлечений с гейшами, ставших его второй натурой.

Бывало, сидя за конторкой, Сампэй предавался воспоминаниям, напевая про себя какую-нибудь песенку. С раннего утра он ходил буквально сам не свой. В конце концов он терял всякое терпение и любым способом, пуская в ход все свое красноречие, отпрашивался с работы и шел развлекаться.

Знакомые поначалу охотно давали ему взаймы, думая про себя: «И все-таки что-то хорошее есть в этом парне!» Но в конце концов и они начинали сердиться из-за его назойливости. «Черт знает что за человек, этот Сакурай! Просто разгильдяй какой-то! На него и положиться совсем нельзя! Конечно, он был когда-то неплохим парнем… Но приди он ко мне еще разок все с той же просьбой, я ему задам такую головомойку!» — думали о нем.

Его прогоняли, а он свое: «В следующий раз я вам обязательно всё верну. Пожалуйста, простите меня! Я вас прошу, поверьте мне в последний раз! Не откажите в любезности, дайте взаймы! Вас устроит, если я верну всё сразу? Ради бога, я вас прошу! Заклинаю вас всеми святыми!..» Он буквально ходил по пятам, моля об одном, и почти все уступали.

Сасакибара надоело наблюдать все это. И вот однажды он сказал: «Послушай! Я изредка буду брать тебя с собой! Давай уж больше не беспокой людей!» Время от времени господин водил его в чайный дом, и с тех пор Сакурай стал работать усердно. Его словно подменили. Служить он стал преданно и ревностно. Когда у Сасакибара становилось мрачно на душе из-за постоянных волнений, связанных с торговлей, не было для него ничего приятнее, чем смотреть на благодушное лицо Сампэя за чаркой вина! И господин стал частенько брать его с собой. В конце концов это стало для Сампэя более важным занятием, чем работа приказчика. Слоняясь без дела с самого утра, он частенько шутил: «Я — гейша при лавке Сасакибара!» — и был при этом весьма горд.

У Сасакибара была жена из добропорядочного семейства и дети, старшей из них была дочь лет шестнадцати. Все — от хозяйки и до служанки — любили Сампэя. Частенько со словами: «Сакурай-сан, Сакурай-сан! Для тебя есть угощение, иди-ка отведай!» — зазывали его на хозяйскую половину и просили рассказать что-нибудь интересное. «Если бы я была такой беззаботной, как ты, мне и бедность была бы нипочем! Прожить всю жизнь играючи — это большое счастье!» — говорила ему хозяйка. И тогда Сампэй долго повторял без устали с самодовольным видом: «Совершенно верно, хозяйка! Потому-то я так и не знал горя! И это благодаря тому, что я всегда вел веселую жизнь!» Иногда Сампэй пел тихим хрипловатым голосом. Он знал все: и народные песни, и баллады, и сказы. Когда он затягивал песню, все слушали с большим вниманием. О модных песенках Сампэй узнавал всегда первым. Стоило ему только научиться новой песне, как он со словами: «Госпожа, хотите я напою вам занятную песенку?» — сразу же шел демонстрировать свое умение на хозяйскую половину. Каждый раз, когда в театре Кабуки шла новая пьеса, Сампэй несколько раз ходил смотреть ее на галерку и выучивал буквально каждую нотку интонации известных актеров Сикуван и Яодза.

Случалось, что где бы то ни было, а порой даже в самых неподходящих местах: в уборной или посреди улицы — он, широко раскрыв глаза и запрокинув голову, начинал старательно выполнять голосовые упражнения. Когда Сампэю было нечего делать, он весь день напролет напевал народные песни или подражал голосам известных актеров. Казалось, человек не может найти себе места, если не будет развлекаться, пусть даже в одиночестве.

С детских лет Сампэй испытывал пристрастие к музыке и юмору, ведь он родился в Атаго, в районе Сиба. Когда Сакурай учился в начальной школе, учителя считали его вундеркиндом, да и памятью он обладал превосходной. Но и примерно с этого же времени у мальчика появилась склонность к шутовству. Несмотря на то, что он был первым учеником в школе, его приятели обращались с ним, как со своим слугой, а Сампэй находил в этом огромное удовольствие.

Мальчик страстно увлекался искусством рассказа. Артист взбирался на высокое кресло и, отвесив несколько поклонов, обращался к зрителям: «Добрый вечер, господа! Я хочу рассказать вам одну историю… Самой большой слабостью одного господина были вино и женщины. Если уж говорить о женщинах, то они действовали на него куда сильнее, чем вино. Ведь еще со времен Аматэрасу в нашей стране говорят: «Без женщин на этой земле вечно была бы ночь!»

То упоение, с которым он начинал свой рассказ, его увлеченная манера, казалось, говорили о наслаждении, которое испытывал сам рассказчик от своего выступления. Каждым словом, каждой фразой он смешил женщин и детей, время от времени окидывая публику своим ласковым, приветливым взглядом. В этом взгляде была непередаваемая доброжелательность. В такие минуты Сампэй особенно остро чувствовал что-то наподобие теплоты от человеческого общения. Когда артист весело, в такт сямисэну затягивал народную песню своим великолепно поставленным голосом, то даже у детей зарождались в душе смутные стремления к веселой и беззаботной жизни, их начинали волновать туманные намеки на удовольствия и радости, отпущенные человеку.

По дороге в школу Сампэй частенько останавливался под окнами учителя музыки и, как завороженный, с восхищением слушал пение. Иногда он засиживался за уроками до глубокой ночи, но стоило только ему услышать песню уличного музыканта, как Сампэй моментально захлопывал учебники и, опьяненный чудесной музыкой, забывал все на свете.

Когда ему исполнилось двадцать лет, его впервые позвали к гейшам. Женщины уселись перед ним полукругом и начали играть на его любимом инструменте — сямисэне. С бокалом вина в руке Сампэй испытывал огромный накал чувств, и глаза его наполнялись слезами.

Таков был Сакурай, человек, без сомнения, одаренный. Но профессиональным шутом Сампэй стал исключительно благодаря господину Сасакибара. «Что за польза слоняться по дому без дела? Как ты отнесешься к тому, чтобы стать клоуном, если я помогу тебе? Ты будешь даром пить вино да еще получать за это чаевые! Лучшего занятия для тебя не придумаешь! Для такого лентяя, как ты, это — самое подходящее!» — сказал господин Сасакибара. Сампэю сразу же пришлась по душе эта идея, и с помощью Сасакибара он в конце концов устроился учеником шута в Янагибаси. Тогда-то он и получил от своего учителя имя Сампэй.

«Говорят, Сакурай стал шутом! В самом деле, любой человек на что-нибудь да сгодится!» — сочувственно говорили о нем знакомые по Кабутомати, передавая из уст в уста эту новость. Сампэй хотя и был новичком, но понимал толк в искусстве и умел развлечь компанию. Поэтому еще задолго до того, как стать профессиональным шутом, он был известен многим.

В один прекрасный день Сампэй заслужил звание «большого чудака». Однажды господин Сасакибара собрал нескольких гейш на втором этаже чайного дома и, объявив, что он решил потренироваться в гипнозе, начал усыплять одну женщину за другой. Но только одна, начинающая гейша, немного поддалась действию гипноза. Другие же ни за что не хотели впадать в глубокий сон. И тогда присутствовавший при этом Сампэй вдруг сказал с испуганным видом: «Господин, я не выношу гипноза! Даже видя, как гипнотизируют других в моем присутствии, мне становится как-то не по себе!» Однако по всему было видно, что он хочет испытать на себе действие гипноза.

«Ах, вот как? Тогда я тебя разом загипнотизирую! Итак, ты уже поддаешься действию гипноза! Ты постепенно засыпаешь!..» — сказал господин, уставившись в упор на Сампэя. «Нет, не надо, не надо! Только не это!» — Сампэй изменился в лице и бросился бежать. Сасакибара погнался за ним, догнал и провел несколько раз по его лицу: «Вот уже сейчас ты наверняка загипнотизирован! Теперь поздно! Беги не беги, ничего не поделаешь, ничто тебе не поможет!» Как только он это сказал, голова Сампэя повисла, и он упал.

Наполовину в шутку, наполовину всерьез ему давали различные приказания, и Сампэй выполнял все без исключения. «Тебе, наверное, скучно?» — говорил кто-нибудь, и он, насупившись, принимался громко рыдать. «Ты разозлен!» И он, покраснев, начинал сердиться. Говоря: «Вот тебе вино!», заставляли Сампэя пить сырую воду. При словах: «Возьми сямисэн!» — он обхватил руками веник. И каждый раз, когда это происходило, женщины смеялись до упаду. В довершение ко всему господин перед самым носом Сампэя задрал полы своей одежды… Раздался некий звук. «Сампэй! Хорошо ли пахнет этот мускус?» — спросил Сасакибара. «Поистине прекрасный аромат, мой любимый запах!» При этих словах Сампэй, пребывая в прекрасном настроении, наслаждался благоуханием.

«Ну, хватит, довольно!» — сказал господин и хлопнул в ладоши у самого уха Сампэя. Тот широко раскрыл глаза, рассеянно озираясь вокруг. Постепенно придя в себя, он наконец вымолвил: «Я ведь, кажется, все-таки поддался гипнозу! Вот уж поистине нет ничего более страшного! Я, наверное, делал какие-нибудь глупости?» И тут гейша по имени Умэкити, большая любительница пошалить, поддалась вперед и сказала: «Сампэя-то и я могу загипнотизировать!.. Вот тебе уже начинает хотеться спать! Давай засыпай!» Умэкити бросилась догонять Сампэя, который бегал от нее по комнате, и, не успев дотянуться до его воротничка, она сказала: «Итак, всё, всё… Ты уже спишь!» Когда она провела рукой по его лицу, Сампэй как был с разинутым от удивления ртом, так и повис на ее плече, потеряв контроль над собой.

Умэкити говорила: «Я — богиня Каннон!» — и заставляла молиться на себя. Словами «Большое землетрясение!» пугала Сампэя. Не было ничего смешнее его сияющего лица, которое каждый раз принимало новое выражение. Вновь и вновь, стоило только Умэкити или господину взглянуть на Сампэя, как он сразу же засыпал и падал как подкошенный.

Однажды вечером, возвращаясь из ресторана, Умэкити повстречала на мосту Сампэя и, крикнув: «Сампэй-сан! Ну-ка!», пристально посмотрела на него. Сампэй же, пробормотав что-то невнятное, упал на спину прямо посредине улицы. Его болезненное желание смешить людей доходило порой и до такого. Люди же не могли и предположить, что Сампэй притворяется, ведь это переходило всякие границы приличия.

Кто-то пустил слух, что Сампэй влюблен в Умэкити, ведь иначе он не поддался бы так легко ее гипнозу. Действительно, Сампэй любил таких бойких женщин с твердым характером, как Умэкити, которые ни в грош не ставят мужчин. С того вечера, когда Сампэй впервые подвергся ее «гипнотическому воздействию», она продолжала по-всякому потешаться над ним. И надо признать, Сампэй, кажется, влюбился в нее по-настоящему. Когда представлялся случай, Сампэй частенько намекал Умэкити на свои чувства. Но она водила его за нос и не хотела отвечать взаимностью.

Улучив момент, когда Умэкити была в хорошем расположении духа, Сампэй начинал заигрывать с ней. Тогда она с видом озорного мальчугана отвечала: «Если ты будешь мне говорить об этом, я загипнотизирую тебя!» Сказав это, Умэкити пристально впивалась в Сампэя глазами. И стоило ей только взглянуть на него, как Сакурай, забывая о своем намерении серьезно объясниться с ней, погружался в забытье. В конце концов такое положение стало невыносимым, и он решил поделиться с господином Сасакибара. «Поистине не пристало говорить мне так! Быть может, у меня нет самолюбия, но, если бы она подарила мне хотя бы один вечер, я был бы счастлив! Прошу тебя, используй свое влияние и постарайся как-нибудь уговорить ее!» — «Хорошо! Я все понял, ты можешь положиться на меня!» — ответил господин. И так как у него было большое желание посмеяться над Сампэем, он сразу же взялся за выполнение просьбы.

Тем же вечером Сасакибара пригласил Умэкити в хорошо знакомый ему чайный дом, рассказал ей о просьбе Сампэя, и они сговорились подшутить над ним. «Правда, мы берем грех на душу, но все же надо позвать его сегодня вечером сюда, раздеть догола, а дальше делай с ним все, что пожелаешь!» — «Но мне все же жаль его…» Даже такая женщина, как Умэкити, заколебалась. Однако, решив про себя, что Сампэй не из тех людей, кто бы мог рассердиться на ее проказы, да и к тому же вся эта затея казалась ей необычайно интересной. В конце концов Умэкити согласилась.

Итак, наступил вечер, и рикша принес Сампэю письмо от Умэкити. В письме говорилось: «Вечером я буду одна. Обязательно приходи!» Прочтя это, Сампэй затрепетал от радости, подумав про себя, что господин замолвил за него словечко. В этот вечер он намного дольше обычного наряжался перед зеркалом. И наконец расфранченным кавалером отправился в чайный дом. «А-а! Проходи, садись сюда поближе! Сегодня вечером я совсем одна, так что чувствуй себя как дома!» Умэкити предложила ему подушку для удобства, налила вина, изо всех сил пытаясь угодить. Сампэй чувствовал себя неестественно и робел. Но постепенно хмель начал брать свое, и он, набравшись храбрости, пустился говорить ей комплименты: «Я люблю таких женщин, как ты, Умэкити, которые своим характером превосходят мужчин!..»

Сампэй не мог и подозревать, что несколько гейш во главе с господином подсматривали за ним через перила антресолей. Умэкити, с трудом сдерживая смех, плела ему всякую чепуху. «Эй, Сампэй! Если ты меня любишь, докажи мне!» — «Извини, но мне трудно доказать свою любовь. Как бы мне хотелось рассечь свою грудь и показать тебе свое разбитое сердце!» В ответ на эти слова Умэкити сказала: «В таком случае я тебя загипнотизирую и заставлю признаться в твоих подлинных чувствах! Ну, поддавайся гипнозу, чтобы успокоить меня!» — «Нет уж извини, избавь меня от этого!» Сегодня Сампэй твердо решил объясниться с Умэкити и сказать заодно, что все представления с гипнозом он устраивал из-за любви к ней. Но в самый решающий момент женщина посмотрела на него своими прекрасными, ясными глазами, и желание подчиниться ей взяло верх: он ушел в забытье. «Для малютки Умэкити я и жизнь готов отдать! Скажи только Умэкити: «Умри»! — и я умру, не задумываясь ни на минуту!» — сказал он ей.

Подумав, что все в порядке и Сампэй уже спит, подглядывавшие за ним господин и гейши вошли в комнату и окружили их. Закусив губы, чтобы не рассмеяться, они стали наблюдать за действиями Умэкити и дергать за края ее рукавов. Увидев это, Сампэй понял, что над ним решили посмеяться, но не хотел ничего изменять. Подчиниться воле своей возлюбленной было для него большим удовольствием, а поэтому, невзирая на стыд, он делал все, что она приказывала.

«Теперь здесь только ты и я, так что не стесняйся, снимай хаори!» При этих словах Сампэй быстро снял шелковое хаори[5] с рисунком на подкладке, изображающим вечерние сакура. Затем она развязала ему пояс из темно-синего атласа с узором из пионов, красную нарядную одежду, и он остался в одной нижней рубашке из белого шелка с изображением бога грома на спине и с красными, четко очерченными молниями, спускающимися к самому подолу. Умэкити срывала одну за другой его нарядные одежды и в конце концов он остался безо всего. Сампэй был счастлив от опьяняющих слов своей возлюбленной. Вдоволь навеселившись, Умэкити уложила Сампэя спать, а сама ушла с остальными.

На следующее утро она разбудила Сампэя, и он, открыв глаза, долго с обожанием любовался женщиной в ночной одежде, сидящей у его изголовья. Чтобы обмануть Сампэя, Умэкити нарочно разбросала по полу свою одежду и подушки.

«Крепко ж ты спишь! Поэтому и выглядишь так молодо. И я только что проснулась». — «Умэкити, ты так ласкова со мной! Нет, я уж не молод. Наконец-то мое давнишнее желание исполнилось! Я счастлив!» — сказал Сампэй и поклонился несколько раз. Но вдруг неожиданно вскочил с постели, суетливо переодел кимоно и со словами: «Люди начнут всякие толки, увидев меня, так уж я уйду пораньше! Извини, пожалуйста! Большое спасибо тебе! Ну, прямо настоящий кавалер!» — слегка стукнул себя по голове и ушел.

«Сампэй, как идут дела?» — спустя несколько дней спросил его господин Сасакибара. «А, большое спасибо! Все в порядке, я очень благодарен тебе! Что ни говори, а, несмотря на ее непреклонный характер, она все-таки женщина…» — «А ты, как я посмотрю, становишься любимцем женщин!» — ухмыльнулся господин. «Эх-хе-хе…» — захихикал Сакурай своим заученным, профессиональным смехом и ударил себя по лбу веером.

Примечания

1 сямисэн — национальный трехструнный щипковый инструмент.

2 таби — японские носки из плотной ткани.

3 Юраноскэ — персонаж одной из пьес театра Кабуки.

4 сэн — денежная единица равная 1/100 йены.

5 хаори — накидка японского покроя, принадлежность мужского и женского костюма.

Читати також


up