Формы и функции взаимодействия вещи и идеи в философской лирике К. К. Случевского
Е. В. Юферева
Возникновение вещи, способ ее восприятия и преподнесения раскрывает отношение к миру, то есть мы имеем возможность наблюдать онтологические, гносеологические или аксеологические воззрения автора, преломленные в поэтическом тексте. Для предсимволизма данная проблема имеет особое значение: дисгармоничность, дисбалансность внутреннего и внешнего слоев действительности и их репрезентантов (идеи и вещи) для многих поэтов 80-х годов XIX века, в том числе и для К. К. Случевского, становится платформой художественных экспериментов и находок, свидетельствует о глубинном мировоззренческом источнике жанровостилистических трансформаций. Поэтому основными задачами статьи являются рассмотрение способов введения вещи в поэтический текст, ее смысловой роли в нем, выяснение закономерности взаимоотношений вещи и идеи в структуре текста, способности их воздействия на развитие жанра философской лирики. Анализ вещи, соотношение внешнего и внутреннего миров чаще предпринимается в исследованиях прозы. В статье А. П. Чудакова «Предметный мир литературы (к проблеме категорий исторической поэтики)» предпринята попытка осветить этот вопрос многосторонне, автор затрагивает особенности взаимодействия внутренней и внешней сфер в поэтическом произведении, обозревая спектр интереснейших проблем и решений, открывающихся с этой точки зрения.
В поэзии рубежа веков, а именно поэтов-«восьмидесятников», усиливается черта, шокирующая многих эффектом «приземления» лирики. Хотя, наверное, уже тогда осознавалось, что акцент на предметной, вещной стороне мира свидетельствует не только о поиске новых форм, средств выражения, но и о смысловой инновации, идущей от персональной системы и распространяющейся на уровне общей системы. В поэзии К. Случевского «вещность», врывающаяся в «символические его образы», представлена ярко и разнообразно. «Мысль художественная - отягощена материальностью. Художник живет среди вещей, его внутренний предсуществующий мир вещеносен, чреват вещностью изначально». «Вещное поле» в восприятии его современников было перегружено вниманием к вещи обыденной, лишенной поэтической изящности, утонченности:
Стены белы, окна чисты Все дешевые картинки!
По-над левой лавкой ряд икон; А на стенке, при дверях,
Подле них в изображениях - В черном весь, в широкой рясе
И Соловки, и Афон... Виден иеромонах...
«Вещность» более не «ранит» воображение читателя, а специалистом оценивается с точки зрения ее функционирования в структуре текста, ее взаимосвязи с глубинными мировоззренческими представлениями. Специфика К. Случевского в обращении с данным содержательным элементом, его стилевым выразителем (прозаизмом) заключается в его трансформировании согласно своим идеологическим усмотрениям. И, таким образом, «вещность», «прозаичность», являющаяся приметой поэтики диаволистов, поэтов-«восьмидесятников», в творческой системе поэта играет значительную роль, но, не успевая «состариться», усовершенствуется, устанавливая контакт между двумя сферами - внутренней и внешней. К примеру, обратим внимание на то, как показан следующий предмет:
В лиственном лесе шумливо,
Если найдет ветерок,
Шепчет по-своему живо,
Каждый - да, каждый – листок.
Песен тех - тьмы, мириады,
Сверху звучат, со сторон.
Тысячи ротиков рады.
Петь и с тобой в унисон.
Наблюдение за этим процессом проливает свет и на многие вопросы, связанные с формированием так называемых «переходных», «внежанровых» образований (в том числе и философской лирики).
Тип авторского предметного «видения-ощущения», отраженный в приведенных отрывках отчетливо проявлен, демонстрирует «встречу идеального представления с эмпирическим предметом». Метонимическое изображение, вплотную приближающее в предмету, как в первом случае, постепенное восхождение вещи к идее, в результате чего вырисовывается метафора «листья страданья», и, наконец, странное, ироническое зрение опавшей листвы, лишенное привычных минорных, ностальгических нот в описании этого предмета, актуализирующее не столько предмет, сколько им обозначаемое.
Первоначальность идеи, ее предшествие вещи присуще и образу мира К. Случевского, в котором отношение к идее определяет статус вещи в аксиологической иерархии, а также перемещение, возвышение предмета в ней, допустимое и даже необходимое, судя по окружающему эту проблему философскому контексту. Вещь, приобретшая идею, ставшая олицетворением переживаний, идеалов человека, наверное, наиболее известный литературе прием, является концептуальным центром аллегорических стихотворений «Часы с курантами», «Про старые годы»:
Не смейся стихам мадригалов, Не смейся! Те вещи служили,
Топорщинью фижм и манжетов, Томили людей, подстрекали:
Вихрам боевых генералов, Отцы наши жили, любили,
Качавшимся в лад менуэтов. И матери нас воспитали.
Вещь сохраняет свой конкретный, бытовой облик, а ее временный характер подчеркивает то, что она является лишь знаком ушедшей эпохи. Другой пример приближения вещи к идее мы встретили в тех стихотворениях, где поэт пытается найти для них единое основание, переводя их в единую плоскость. Неосязаемые процессы и ощущения- сны души, надежды, думы- становятся данностью, облачаясь в одежды, которые отделяют их от разрушающего ума. Но не только духовное, иррациональное «одевается», овеществляется. Вещественное, в свою очередь, трансцендируется, поскольку для сближения этих понятий недостаточно нивелировать их антиномичность, необходимо обнаружить в них нечто притягивающее друг друга. В итоге не только контраст становится основой образности у Случевского, как единодушно полагают исследователи его творчества, но и осознанная ликвидация его, образ на основе сближения разнородных сущностей:
А в сердце тревожном шумней и шумней,
Все больше и больше каких-то гостей;
Те гости незванные - думы да сны,
Так ярко одеты, так жизни полны...
Зачем, зачем тебе так рано разбивать
Живые сны души, святую ложь надежды?
Наступит быстро срок, мир будет сам срывать
Одну вслед за другой роскошные одежды.
Исследователь, наблюдавший за этим процессом в поэзии К. Случевского, считает: «Вещественность лежит в самой глубине его образной ткани: в основе его сравнений и метафор всегда содержится сопоставление и приравнивание явлений мира материального и духовного... Так как все внутренние симпатии автора на стороне «вещественного», то первая часть сравнения может вообще исчезнуть, утонуть, раствориться вполне во второй. И настолько ее собой проникает, что превращается в свою противоположность: уже не утяжеление, материализация бесплотного, но одухотворение мира вещественного, природного». «Вещественность» образности К. Случевского, на наш взгляд, не может в полной мере свидетельствовать об идентичных пропорциях «вещи» и «идеи» в смысловом пространстве и поэтическом мышлении автора, хотя, безусловно, несет очень важную информацию об их корреляции. Точность, пластичность его деталей и преобладание отвлеченного смысла в стихотворении может объясняться дисгармоничностью как основным принципом и творческой системы поэта, и «восьмидесятников» в целом. Сравним характер «вещи» и ее функцию в структуре текста в творчестве другого поэта.
Образ одежды, точнее, «халат», мы встречаем в творчестве П. А. Вяземского. Сравнение с множественностью и разнообразием предметного мира «аутсайдера» предшествующей культурной эпохи, у которой не только «халат», но и костыль, самовар могут стать объектом поэтического изображения, «морфологически не потревоженным», указывает на пути и причины видоизменения этой стороны «прозаизации» лирики, уже известной русской поэзии. Его «халат» способствует возникновению вдохновения, символизирует располагающую к творчеству атмосферу дома и вместе с тем имеет реалистическое описание (Вяземский подчеркивает неряшливость, пятна чернил на нем). К. Случевский очень любит реалистические детали. Как уже отмечалось, эта черта является приметой поэтики «восьмидесятников». Но в данном случае «реализм» противоречит проявлению «метафизичности» одежды, поэтому она предстает в обобщенном, лишенном конкретики виде где-то на границе вещи и понятия. Но обратим внимание, какую роль играет вещь в художественном мире поэтов. Помимо реализации бытийственных отношений, «вещь» несет на себе и дополнительную функциональную нагрузку: она связывает «Я» не только с миром, но и с самим собой, раскрывая суть внутреннего конфликта. Халат Вяземского прекращает тяготящее раздвоение лирического «Я», превращаясь в символ творчества и психологического комфорта:
Омой халат, как в старину приветный!
Прими тогда в объятия меня,
В тебе найду себе отраду я...
Дай радость мне, уединясь с тобою,
В тиши страстей, с спокойною душою;
И, не краснев пред тайным судиею,
Бывалого себя найти.
Образ «одежды» Случевского демонстрирует, что, объединяя, сближая противоположные явления, лирическое «Я» не в силах примирить себя самого. Отсутствие цельности - характерное свойство диаволизма - специфика поэтического мышления К. Случевского. Ценности лирического «Я» подвижны, так как прежде всего нет устойчивости в себе. Случевский релятизирует бытие вещи и собственно бытие, и потому у него нет абсолютного. Но в этом же и причина исчезновения острого дуализма, противопоставленности мира и «Я». Он весь поглощен собственной раздвоенностью.
К. Случевский, подобно П. А. Вяземскому, наполняет мир художественного произведения табакерками, копилками, часами. Иногда концентрация этих разрозненных вещей становится столь велика и столь бессмысленна, что картина мира сужается, превращается в душную атмосферу музея. Образ-аллегория музея несет значение скопления предметов, забывших свою идею или так и не нашедших ее. Моделью музея Случевский не только выражает свое отношение к материальному миру, но и уравнивает человека с вещью малозначительностью, незаметностью в измерении времени. По принципу музея поэт представляет и вечность, которая вынуждена «копить» отжившее, становясь дурной бесконечностью. Везде, где у Случевского появляется это слово или его производное, мы сталкиваемся с отвращением лирического «Я» перед беспрестанным потоком жизни и ее обезличивающей смерти:
В том хаосе галерея Боковых, бессчетных щелей,
Вьется, как в утробе змея От проектов и моделей
Между гнили и развалин Веет сырость разложенья
Щель большая! Из прогалин В этот выкидыш творенья!
«Веществовать» - значит оповещать о вещи, преодолевать ее вещность, превращаясь в знак вещи, следовательно, становясь элементом совсем иного пространства не материально-вещественного, но идеально-духовного. В поэтических текстах К. Случевского вещи сами по себе редко несут информацию, всегда подразумевая другое. То есть, поэт не восстанавливает подлинность и ценность внешнего мира, что отображается в расставлении позиций в смысловой структуре. Мир мыслимый и мир материальный (или мир «тяготенья» - так К. Случевский именует его, в самой непререкаемости этого физического феномена усматривая конечность, разрушение) представляют различные начала:
Следствием расшатывания ценностности материальной основы вещей является невнимательное, небрежное отношение к ним. Вещи беспорядочно сброшены, что свидетельствует об игнорировании организации внешнего мира, нежелании упорядочивать его. Предметы преподнесены в виде перечисления, сливающего в единый поток, не выделяющего ни один предмет, еще раз напоминая о безразличии к конкретной вещи:
За стеклами шкапов виднеются костюмы;
Плащи и палицы и стрелы дикарей,
Ряд масок с перьями, с хвостами льва и пумы,
С клыками, с камнями в отверстиях очей.
Подобным образом К. Случевский часто подает и составляющие идеальной сферы:
Таи есть картины, мысль, мечтанье, наслажденье,
Как света луч, как мысль, как смерть, как тяготенье,
Как холод и тепло, как жизнь цветка, как звук.
Солнца лучи полны жизни, стремленья и красок.
В данных примерах подчеркивается их связность, единство, а их неоднородность (включение в их ряд явлений из предметного мира, постигнутых или путем созерцания, или слуха) определяет смысловое ударение на каком-либо элементе, заставляет осмыслить функцию инородной части, оказывающейся между эмпирической природой предмета и понятием о нем. То, что идеальные предметы (мысль, мечта) пересекаются с чувствами, со способностью восприятия, сближает К. Случевского с романтиками, у которых, особенно в философской лирике, опора на чувство при поиске корреляции вещи с идеей довольно отчетливо проявлена. Эти чувства еще Фр. Шлегель охарактеризовал так: «Слух - это чувство подвижного, а не материи, устойчивости, это чувство становления, а не бытия предметов.., Зрение в его высшей степени завершенности - это как бы чувство чувства, чувство того единственного, что имеет смысл и значение в созерцании, чувства духовного в телесном». Но К. Случевский идет дальше романтиков. Ему необходимо разложить, атомизировать и объект, и акт его познания. Он реализует скорее методологический подход немецкого философа, предлагавшего абстрагироваться «от особого материала предметов чувств» и рассмотреть чувства вообще. То есть чувство уже переведено в область мышления, где, как и говорит Фр. Шлегель, должна создаться «противовещь», призванная спасти «Я» от власти внешнего предмета. Необходимо заметить, что сам способ запечатления предмета, автоматически привнесенный в текст, свидетельствует об очень многом. Именно зрение или ощущение в донесении сведений о вещи косвенно описывает модель мира. И отсутствие, например, видения указывает на полный отказ от независимости внешнего мира или даже его существования. Несмотря на то, что в приведенных выше стихах степень абстрагирования, удаления от проявлений зримого велика, К. Случевский не решил окончательно этот вопрос. Сомнение - так сам поэт характеризует свое отношение к проистекающему извне:
Усомнился я - заря зажглась на небе,
Звучный ключ пробился где-то животворный,
И по степи, неподвижной и алкавшей,
Поросль новая в цветах зазеленела...
Сомнение в бытии вещи, обоснованное тем, что в созерцании предмет дан и вне, и внутри человека, характерно для идеализма романтиков. Для йенского романтизма, например, для Фр. Шлегеля, не было противоречием освобождение от видимости конечного, от положения предмета вне нас, от веры в вещь, путем знания, которое предполагает источник сущности вещей на внутренний, а не внешний мир, обесценивание которого разрешается в романтизме его присвоением. Но романтики возвращают его обновленным, награждают его бесконечностью, представляя в форме становления. Диалектика вращения антиномичных сил вокруг оси идеализма - идеи становления - приводит к монизму, при котором «сама действительность понимается романтиками как идеал, она прекрасна». К. Случевский, ощущая разрыв, глубокое противоречие между действительностью и внутренним миром, стремится к их сближению, носящему несколько искусственный, экспериментальный оттенок:
Единство объекта и субъекта у него строится на сохранении их себетождественности, по сути, на отчуждении друг от друга, на временном вынужденном терпении, подчинении. Пропуская реальность через свое «Я», К. Случевский восстанавливает ее не в «бесконечности» и не в первоначальной «видимости». Она лишена прочности конечного, как и позитивной изменчивости становления, которое прервано ликвидацией позиции противопоставления. В концепции Фр. Шлегеля обращение между ними (элементами оппозиции) порождает новое существование. Герметичность же образа мира Случевского отражена и в изначальной аннигиляции внешнего мира, и в отказе от него, осуществленным сомнением. Сомнение в поэтической системе диаволиста не умножает, не расширяет бытие, а, наоборот, сужает его, организуя обмен между идентичными объектами, на котором основывается «всякое отрицательное познание, бесконечно достоверно, но совершенно пусто, у него есть бесконечная интенсивность истины, но именно поэтому нет никакой интенсивности, и тем самым он заключает врага в себе самом, ибо у него пет ничего достоверного».
Проблема вещи - ее представления и выражения в лирике К. Случевского связано с его мировоззренческими установками - раскрывает схемы мышления поэта. В свете общей тенденции к неустойчивости, к нейтрализации стабильных ценностей и константных явлений во внешнем мире, вещи также не образуют онтологию неизменных сущностей. Их роль в построении образа мира более напоминает средневековую онтологию творения. С этой эпохой поэта роднит отрицание привязанности к объективной принудительной данности.
Из поэзии Случевского видно, что творение есть идеальный процесс воссоздания идеальных предметов - мысли, мечты и т. д. Но творенье и воплощенье - превращенье в вещь - понятия различные. С точки зрения автора материализация вещи, обретение «чистой» вещности ведет к разрушению ее идеи, а значит, и ее существования.
Однако если мыслители средневековья всегда ищут первопричину и она всегда заключается в Боге, то К. Случевский пишет в то время, когда позиция «Я», «Я-творца» укрепляется в сознании человека и нередко разрастается до его абсолютизации, граничащей с эгоцентризмом, чему не чужд был и наш поэт. В словах Мефистофеля, приведенных ниже, слышится и авторский голос. И здесь не просто одобрение или признание, скорее, тождественность в утверждении главенства «Я» в акте творения:
Не с бородкой козла, не на тощих ногах,
В епанче и с пером при чуть видных рогах,
Я брожу и себя проявляю:
В мелочь, в звук, в ощущенье, в вопрос и ответ.
И во всякое «да» и во всякое «нет»,
Невесом, я себя воплощаю!
Реальный мир не признается К. Случевским, противопоставляется миру мысли, который, в свою очередь, является несовершенным воплощением идеальной мысли Бога. Творимость мысли, ее производный характер объясняет способность «опускаться» до вещи, становиться ею или же воплощаться. Звук или мысль приобретают пространственные очертания, свойственные предметам, что делает их более доступными чувственному восприятию. Но все-таки полноценную материальную форму они не способны принять, что отражается в самом их имени, в отсутствии денотата.
В ней мощь нетления! Повсюду проступая,
Мысль свой особый мир в подлунный создала,
И в нем она вершит, мысль Бога воплощая, -
Нерукотворные и вечные дела.
Сравнение с романтиками напрашивается само. Уже в раннем (немецком) романтизме идеальный предмет, истинная романтическая ценность, которая не имеет ничего общего с действительностью, но тем не менее стремится к ней, нуждается в слиянии с ней, не находит достойного предмета. «Романтические ценности томятся о теле. Они хотели бы получить материальную форму, быть признанными в действительном мире. И как только они пытаются осуществить это свое томление, как только соприкасаются с действительным миром, действительный мир отталкивает их прочь». Сквозь отречение и сознательное обесценивание внешнего мира у К. Случевского, так же, как у романтиков, просвечивается утаенное нежелание окончательно оторваться от него, что заложено в самой интенции к воплощению, к поиску форм, и надежда на установление равновесия, в принципе противоречащее основе основ романтического миропонимания - идее становления, - из которого проистекает осознание вещи как материальной догмы. Эта противоречивость, отраженная в аксиологической системе представлений романтика, разграничивающей идеальное и реальное пространство, нарастающее напряжение между которыми порождает основную модель мира и отношения к нему (романтическая ирония, например), не менее остро продолжает чувствоваться у К. Случевского и так же ищет разрешения, которое, однако, намечается в несколько ином направлении, нежели у его предшественников.
Как уже было отмечено, концепт «воплощение» в лирике поэта подкрепляется абстрактными понятиями, лишенными денотата, морфологически тяготеющими к субстантивам («завершенье», «представленье», «стремленье», «сомненье» и т. д.), что наводит на мысль об обретении ими бытия через сущность, выраженную этим самым абстрактным понятием. Так же, как и в схоластической традиции, констелляция вещи и сверхчувственного упирается в универсалии, являющиеся одним из вариантов иррационального начала, которое не исчерпывается объяснением его отстранения от материальности. «Реалізм у широкому розумінні слова як переконаність у тому, що у речах присутні аналоги понять людського розуму, був робочою гіпотезою середньовічного мислення... воно бачило річ поняттям, яке має переваги тілесності». Из данного наблюдения можно сделать вывод, во-первых, о еще одном пересечении схем мышления средневековых схоластов, а во-вторых, о преобладании в философской лирике его структурообразующей функции универсалий, как и предполагала К. С. Спивак в своем исследовании проблемы философской лирики. Вместе с тем мы помним, что, аннулируя антиномичность внутреннего и внешнего содержания, лирическое «Я» не только овеществляет духовные предметы, но и трансцендирует материальные, что влечет за собой сосуществование конкретики и обобщения в едином феномене. Несмотря на то, что в союзе они не направлены к объединяющему центру, слишком разобщены, вещи удается приблизиться к родовой сущности (к ее идее), обретая полуидеальное состояние. Расставаясь со множеством собственных черт, физически самоликвидируясь, вещь создает нечто новое, находящееся, как уже упоминалось, между предметом и понятием. Переход вещи в мысленную субстанцию и наоборот говорит о видоизменении схемы мышления. Родовое понятие в философской лирике поэта преображается в видовое, теряя свою доминантность в смысловом развитии и структурообразующую роль в тексте.
Слушаю, слушаю долго, - и образы встали...
Носятся шумно... Но это не звуки, а люди,
И от движенья их ветер меня обвевает.
Нет, я не думал, чтоб звуки могли воплощаться!
Сердце, что море в грозу, запевает и бьется!
Мысли сбежались и дружно меня обступили.
Нет! Я не в силах молчать: иль словами скажитесь,
Или же звуков мне дайте - сказать что придется!..
«Звуки» и «мысли» становятся материально оформленными объектами, «людьми». Эти «люди» одновременно являются субстанцией, существующей только в воображении художника. В тексте сказано о полуреальности, исходящей из звучного внешнего мира и снова возникающей в немом внутреннем пространстве, для которого «люди» предметны по сравнению с «мыслями» или «звуками», но, конечно же, не представляют чистой вещности. Предмет мысли как бы отделяется от самой мысли опредмечиванием, мешая высказаться, соединить идеальную мысль с идеальными звуками и, как ни странно, вырваться тем самым в непосредственную реальность. Отсутствие универсалий в тексте за счет их преобразованное™ в предмет, акцентуация потенциального, но полного бытия, реализующегося в пока не произнесенном слове, оставляет предмет мысли между миром понятий и действительностью в форме развоплощенной материальности.
Первоначальность, безусловное главенство идеи в поэтической системе К. Случевского становится центром философских представлений поэта, влияет на фактуальный и концептуальный уровни текста, видоизменяет направление развития жанра. С точки зрения онтологического статуса вещи, который необходимо трактовать у К. Случевского более широко, как внешний предмет, принадлежащий объективной данности, и ее положение в аксиологической иерархии, которая очень подвижна и неустойчива, то вещь занимает наиболее непрестижную позицию после интеллекта (мира мысли) и творящего духа. Ценность конкретной вещи и вещи «метафизической», «очистившейся» от приземляющей материальности, определяется ее близостью к точке отсчета - идее. Соотношение этих двух форм осуществления бытия направлено прежде всего на уничтожение между ними пространства, делающего их враждебными друг другу, когда или идея, или вещь объявляется иллюзией. В концептуальной сетке поэзии это отражается на формировании следующих комплексов: 1) вещь (например, часы) - репрезентант своего времени и им же уничтоженное; 2) вещь, не восшедшая к идее, ее не реализовавшая, и потому ненужная, обесцененная; 3) идея, воплощенная в предмет, по сравнению с ней более материальный, но не способный к обретению наличного бытия.
В самом акте творения можно усмотреть некую альтернативу романтической идеи становления. Идея воплощения с иных позиций представляет тяготение к вещи, к форме. Обретая ее, реализуя и разрушая саму возможность сближения идеала и реальности, что является началом продуктивным, творческим, лирическое «Я» разоблачает недостаточность и неудовлетворительность осуществленного, чем снова пересекается с романтическим умонастроением. Способ воплощения стремится как-нибудь скрыть «низкое» происхождение материальности, преподнести ее облагороженной, обставленной множеством понятий, абстракцией, выдает обманчивость, абсурдность и процесса воплощения, и его результаты. В итоге вместо романтического вечного становления, несущего радость обновления и потенциального совершенства, мы видим вымученный, мыслью сдвинутый с места переход из одного состояния в другое, тяготящееся свершившимся и не имеющее ни интеллектуальных, ни эмоциональных резервов к последующим превращениям.
Усиленное стремление сделать целостностью вещь и идею даже фактуально, поверхностно терпит поражение. Становится очевидным, что в концепции мира К. Случевского непримиримый конфликт приобретает трагическое звучание, замыкая «Я» в его чистой идеологической сфере.
Анализ корреляции идеи и вещи в творчестве К. Случевского приводит к интересным выводам относительно жанра философской лирики. Контекстуальность, являющаяся фундаментом этого жанра, по заключению большинства его исследователей, в философской лирике К. Случевского расширяется и включает в себя философский подход в раскрытии проблемы идеи и вещи. Признание изменчивости, относительности бытия вещи, способность ее переходить из одного состояния в иное восходит к решению Платона. Обесценивание внешнего мира сочетает не только романтическую установку, но и средневековую мысль, с которой роднит и мотив творения, и возвышения, прихода к истине через родовую сущность. Интенсивная работа мышления поэта с этими категориями стимулирует разрушение привычных форм и средств выражения данной проблемы. Преодолевается аллегоризм, контраст как способы создания образа, усовершенствуется родовидовая подчиненность, присущая содержательной структуре философской лирики. Выработка новых форм, развитие жанра философской лирики говорит о том, что уровень решения проблемы превзошел содержательный. То есть вопрос о соотношении идеи и вещи можно считать жанрообразующим в творческой системе К. К. Случевского, и он, несомненно, требует дальнейшего исследования.
Л-ра: Література в контексті культури. – Дніпропетровськ, 2004. – Вип. 13. – С. 69-79.
Критика
