Статья В. А. Слепцова «Попытки народной журналистики»
М. П. Цебоева
В. А. Слепцов выступил в литературе как публицист в 1863 году.
В этот период публицистика продолжала играть важную роль в развитии литературной и общественно-политической мысли России. Со своими блестящими публицистическими статьями в эти же годы выступает Салтыков-Щедрин. В. А. Слепцов был близок С.-Щедрину не только идейной направленностью своего творчества и, в частности, публицистики, но часто и художественно-стилистической манерой письма. Благодаря С.-Щедрину и Слепцову «Современник» сумел сохранить революционные традиции, которые были у него со времен, когда его редактировали Чернышевский и Добролюбов. Свои статьи Слепцов сначала печатал в «Современнике», а после его закрытия — в журналах «Женский вестник» и «Отечественные записки».
Статья «Попытки народной журналистики» была заострена против псевдонародных журналов и газет, издававшихся либералами после реформы 1861 года, часто субсидировавшихся правительством и направленных на то, чтобы удержать «освобожденных» крестьян в повиновении властям. Выпускались следующие издания: двухнедельная газета «Мирское слово», еженедельная «Народная газета» и ежемесячный журнал «Мирской вестник». Все эти органы именовали себя «народными» и заявляли о том, что их задача — служить просвещению крестьян. Слепцов разоблачает эти лицемерные заявления либералов, раскрывает антинародный характер новых изданий и убедительно доказывает, остро критикуя последствия реформы, что крестьянству, ответившему бунтами на реформу, глубоко чужда слащаво-фальшивая писанина, помещаемая в них. Таким образом, Слепцова волновал прежде всего крестьянский вопрос.
Статья «Попытки народной журналистики», на первый взгляд, не кажется зашифрованной: внешне она представляет последовательный обзор «народных» изданий; начинается статья так: «С нового года появилось в Петербурге несколько новых периодических изданий, назначенных собственно для народа». Но достаточно внимательно прочитать только небольшое вступление перед обзором, чтобы читателю стало очевидным: дальнейшее содержание имеет глубокий подтекст, скрытый от цензуры с помощью разнообразных приемов эзопова языка. Во вступлении писатель объясняет причину появления «мужицкой литературы» и журналистики — это реформа 1861 года. Объяснение облечено внешне в серьезную форму положительных рассуждений, но под этой формой скрыто непримиримое отношение писателя к реформе и ее последствиям: «До 19 февраля 1861 года народ, как известно, спал. После этого срока даже и официально признано считать его пробужденным. Понятное дело, что пробужденному народу должны были понадобиться такие вещи, о которых ему во время сна, вероятно, и не грезилось. Но так как спросонья человек сам не может понять, что ему нужно, то необходимо было подумать о нем. Само собой разумеется, что прежде всего нужно было похлопотать и об улучшении его материального быта и в то же время позаботиться и о неоставлении его без духовной пищи: так как уже известно, что человек непросвещенный не способен заботиться как следует даже о своих собственных выгодах и легко может причинить самому себе вред». Сколько остроумной издевки заключено в этих словах! Читатель воспринимал это, якобы позитивное, рассуждение в обратном смысле. Далее в таком же тоне Слепцов остро высмеивает никчемные либеральные послереформенные начинания в области народного образования: учреждение различных обществ и комитетов, составление проектов и руководств «для назидательного чтения», поощрение грамотности и открытие школ и, наконец, издание газет и журналов для народа. Инициаторов последнего мероприятия Слепцов иронически называет «людьми прозорливыми», «мужами, горячо преданными делу народного образования», которые в трудную минуту, когда «никто не мог понять», чего же «все-таки не хватало», пришли «...и объявили, что нужны книги...» Здесь Слепцов дает острую сатирическую характеристику издателям народных журналов и газет. Историю их появления Слепцов заканчивает сравнением, полным иносказательного смысла и опять-таки разоблачающим существо грабительской реформы: «Ну вот и литературу создали и журналы завели. Захотели — и завели. И этому нечего удивляться: такая у нас натура. Иной при разделе чего-нибудь все жилит, все жилит, все старается хоть на грош утянуть у своего противника; а то вдруг его прорвет: «На же, говорит, коли на то пошло, бери все—жертвую! Моли за меня бога!..» Какая злая пародия на либералов! Ограбленные реформой крестьяне, обделенные землей, умирающие с голоду должны быть в восторге от того, что правительство поощряет издание специальной для них литературы! Как тут не вспомнить горькие слова Добролюбова: «...народу не до того, чтобы наши книжки разбирать, если он даже грамоте выучится: он должен заботиться о том, чтобы дать средства полмиллиону читающего люда прокормить себя и еще тысячу людей, которые пишут для удовольствия читающих. Забота немалая!»
Закончив вступление, Слепцов приступает к обзору периодических изданий. Первым в поле зрения публициста попадает журнал «Мирской вестник». В подробном описании внешнего вила журнала, его сусальных рисунков на обложке выражено глубокое возмущение писателя-демократа безвкусицей и стремлением издателей выразить, как иронически замечает Слепцов, «благонамеренность» журнала, доходящую «до самоотвержения» (розовая обертка, мрак, скала, на которой сидит двуглавый орел, надпись под орлом: «19 февраля 1861 г.»). Содержание журнала так же приторно-сусально, как и его внешний вид. Чтобы миновать цензурные рогатки, Слепцов пользуется эзоповым средством: он широко цитирует материал самой реакционной публицистики — статьи «Государственные законы и значение их», «Вести из губерний» (1-я книжка), «Положение об устройстве полиции в городах и уездах» (2-я книжка), — но при этом поворачивает его так, комментирует его таким образом, что придает ему нужный смысл, и материал, поданный в таком виде, сам вопиет против себя, раскрывая реакционность журнала, претендующего называться народным. Одновременно Слепцов убедительно говорит о растущих настроениях недовольства в среде крестьян. Однако истинный смысл комментариев Слепцова оказывался скрытым от цензора. Посмотрим, как это делает автор. Вот он цитирует начало статьи «Государственные законы и значение их»: «Все народы по образу их жизни, то есть по тому, как они устраивают свое житье-бытье, разделяются на образованных и необразованных». Далее Слепцов комментирует: «По прочтении только этих строк каждый честный и добрый христианин закрывает книгу и кладет ее под стол, но мужик, не поняв тут ни одного слова и прочтя образу, предполагает, что это книга божественная, и потому читает далее...» Еще пример, Слепцов цитирует: «Мы, русские, принадлежим к образованным народам и повинуемся государственным законам». И иронический комментарий Слепцова: «Как, должно быть, приятно будет русскому мужику узнать, что и он тоже принадлежит к образованным народам!»2 В следующем цитируемом абзаце — «Законы эти указывают, как каждый гражданин государства должен поступать, чтобы в государстве, в котором он живет, порядок не был нарушен...»,— слова «порядок не был нарушен» подчеркнуты Слепцовым, и не случайно: последующий комментарий с ссылкой на изречение Карамзина все объясняет: «Очевидно, — замечает Слепцов, — что все приведенное здесь служит только повторением и совершенно лишним пережевыванием известного изречения Карамзина: «Народы дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок». Итак, речь идет о законах, стоящих на страже самодержавия, о реакционных законах, не имеющих никакого отношения к интересам народа; но именно эти законы должны изучать крестьяне, ибо русские принадлежат «к образованным народам» и обязаны повиноваться «властям и законам», чтобы «порядок не был нарушен...»
Острой критике подвергает Слепцов действия губернского начальства после реформы, обращаясь к материалу другой статьи, перемежая его своим изложением содержания, подчеркивая отдельные слова и выражения в цитатах, вставляя изредка свои выражения, писатель поворачивает материал таким образом, что читателю становится ясна цель, которую ставит перед собой публицист: показать рост недовольства в массах крестьянства, начинающего понимать, что оно обмануто; рассказать о случаях неповиновения крестьян по поводу введения уставной грамоты и о том, что начальством губернии «велено... переписать недовольных».
Слепцов, пользуясь намеками, обличает пустую болтовню либеральной прессы о пользе народной, никчемное попечение о нем, убеждая читателя в том, что законы, знания которых требуют от народа, изданы в интересах господствующих классов и правительства.
Интересен еще один прием иносказания для стиля Слепцова. Иногда, чтобы опровергнуть ту или иную официальную истину, официальное сообщение, он излагает, ничего не добавляя от себя, факты, но излагает их так, что у читателя не остается никакого сомнения в том, что все излагаемое нужно понимать в прямо противоположном смысле. Этому способствует и то, что цитирование внезапно обрывается. Например, обзор статьи «Вести из губерний» заканчивается так: «Дальше идут такого же свойства и такою же манерою написанные рассуждения о том, что вот «приведение в исполнение законоположений 19 февраля 1861 года с каждым днем все подвигается вперед: крестьяне начинают яснее понимать дарованные им права и обязанности и проч.»; говорится о том, что «на волостных и сельских начальниках лежит большая ответственность в успехе крестьянского дета», что «нельзя поэтому не радоваться, когда получаются утешительные известия о таких сельских начальниках, коих деятельность... и т. д.» Как видим, здесь внешне изложение Слепцов ведет в объективном плане, ничего не добавляя от себя. И тем не менее читатель не верит в эту объективность публициста; читатель понимает изложенное в обратном смысле: крестьяне не яснее начинали понимать «дарованные им права и обязанности», а устраивали бунты, отказывались подписывать уставные грамоты и т. д. А цензор, как бы ему не претил обзор статьи «Вести из губернии», не имел, собственно, возможности запретить публицисту этот обзор.
Во 2-й книжке «Мирского вестника» Слепцов видит ту же «бездарность и незнание дела» и берет под обстрел статью, рассматривающую Положение об устройстве полиции в городах и уездах. Материал этой статьи необходим Слепцову для того, во-первых, чтобы подвергнуть беспощадному осуждению замаскированную, а потому особенно вредную тактику либералов, старавшихся доказать «...необходимость духовного общения полиции с народом и слияния их для преследования одной общей цели...», и, во-вторых, для того, чтобы выяснить антинародную сущность царской полиции. Причем мысли Слепцова по поводу той или иной официальной истины, которую он собирается опровергнуть, внешне носят вполне позитивный характер, к которому цензуре придраться было трудно, но частые вопросы, следовавшие за тем или иным официальным положением, и последующие рассуждения о полиции, логично вытекавшие из материала либеральной статьи, подсказывали читателю совершенно противоположные мысли. Вот пример: «Назначение полиции... хорошая полиция... Да разве полиция была когда-нибудь нехорошей? Разве полицейские чиновники прежде не должны были исполнять своих обязанностей честно? Разве народ может рассуждать о том, хороша была прежняя полиция или не хороша? Разве он может сравнивать? с чем?.. Ну, как вы растолкуете мужику, что теперь будет хорошая полиция? Он вам сейчас же должен сделать вопрос: а прежняя-то как же? стало быть, уже не годится?.. Как только вы пошатнули в нем веру в непогрешимость полиции, так уж пошатнули весь его взгляд на законную власть вообще. Если эта власть, хоть бы полиция, например, может вдруг сделаться негодной, то кто же может поручиться за то, что и эта новая, хорошая полиция завтра тоже не окажется негодною, а потому... и т. д.» Слепцов, как мы видим, не ограничивается обличением полиции, он, с помощью эзопова языка, обрушивается и «на законную власть вообще».
Не случайно также Слепцов избрал в рассмотрении материала именно такую последовательность: сначала — статью о значении законов, а затем о назначении полиции: подобная композиция усиливает мысль публициста: назначение полиции — охранять царские законы.
Для публицистического стиля Слепцова характерен еще один прием: он не только повторяет неоднократно отдельные фразы из статьи, но и отдельные слова из цитат (например, слова «порядок», «выгоды», «свистуны» — из статьи Кушнерева) и собственные, например, слово «смысл». Такое повторение слов и целых фраз усиливает сатирическую сущность подтекста, заостряет внимание читателя на том, что, по мысли автора, является наиболее важным в сказанном и, кроме того, создает острый комический эффект. Разумеется, между повторениями идут комментарии публициста. Приведем пример: «Главное, — говорит Слепцов о статье Кушнерева о народе, — чтобы слово порядок вклинить, да курсивом, чтобы в глаза бросилось пуще всего, чтобы видно было усердие; а выйдет из этого смысл или нет, это вопрос второстепенный. Да и кто его будет отыскивать, этот смысл? (далее идет повторение цитаты из статьи Кушнерева). «Бедный ремесленник, едва добывающий себе насущное пропитание», или «труженик-крестьянин», проживающий в отдельной деревушке под соломенной крышею», искать не будут, понятное дело, — утверждает Слепцов. Вот разве «богатый купец-фабрикант, который посылает свои корабли за море», или, может быть, «землевладелец-помещик, каменные палаты которого виднеются за несколько верст»? Что же касается «сановника, занимающего высшие государственные должности», он, по всей вероятности, за недостатком времени на подобное издание не обратит внимания. А впрочем, до смысла ли тут, когда дело идет о поддержке, так сказать, обществённого здания, о государственном благоустройстве и благочинии? В годину тяжких испытаний, во время всеобщего шатания и расслабления умов о смысле не думают...» И последней в своей статье «Попытки народной журналистики» Слепцов рассматривает народную газету «Мирское слово» (№№ 1, 2, 3, 4). Обзор газеты Слепцов начинает с серьезностью, внушающей цензору спокойствие и уверенность в благонравии публициста. Но стоит прочитать последующую выдержку из газеты и очень короткий, но весьма выразительный комментарий Слепцова, чтобы убедиться в истинном отношении публициста к тому, о чем пишет народная газета. «В № 1 больше всего понравилось нам описание «празднества тысячелетия России в округе богословских (горных) заводов». Во время торжества врач г. Теплов сказал речь, которая начиналась такими словами:
«Господа!
В жизни каждого человека, общества, народа бывают минуты самосознания. Жизнь нарушает в это время свою целость, душа как бы выделяется из самой себя... Для России вообще и для каждого из нас в частности наступила тоже такая эпоха». Нечего сказать, — комментирует Слепцов, — хороша эпоха самосознания, когда «жизнь нарушает свою целость и душа как бы выделяется из самой себя!» Однако, несмотря на то печальное положение, в котором находились г-да офицеры и горные чиновники богословских заводов в достопамятный день тысячелетия России, по окончании торжества «народ с чувством искренней и живейшей благодарности провожал всех офицеров. Так было отпраздновано, вблизи полярных кругов, торжество тысячелетия России».
Слепцов возмущен «Правилами к сохранению здоровья», напечатанными в 3-м номере «Мирского слова»: «Но самой осязательной и несомненной пользы для крестьянина, — замечает с горькой иронией он,— следует ожидать от «Правил к сохранению здоровья». Эти правила предписывают труженику следующее: 1) «Пища должна быть свежая, хорошо сваренная или выпеченная (Слепцов в скобках комментирует: напр., мякина или кора), с достаточным количеством соли... 3). Нужно заботиться о чистоте рубашек и потому чаще переменять их и мыть.
5) Сон не должен быть слишком продолжителен... — часов восемь в сутки. Спать нужно ночью, а не днем... 7) Последнее и весьма важ. - истребование для поддержки здоровья есть — работа...» С горечью Слепцов спрашивает, процитировав эти «истины»: «Что это такое? Злая и скверная насмешка или совершенное непонимание дела?..» «Мирское слово» в заключение к «Правилам» указывает, что в случае несоблюдения этих правил «являются многоразличные болезни. Причины зарождения их весьма различны». По поводу этого заключения Слепцов произносит всего 3 слова: «ну, да разумеется», но как они многозначительны! Причины «многоразличных» болезней среди крестьянства «весьма различны»: это — и голод («мякина или кора»), и нищета, и непомерно изнурительная работа, но главная причина — социальный строй, при котором существовали, с одной стороны, «бедный ремесленник, едва добывающий себе насущное пропитание», и «труженик-крестьянин, проживающий в отдельной деревушке под соломенной крышею», а с другой — «богатый купец-фабрикант, который посылает свои корабли в чужие страны», «землевладелец-помещик, каменные палаты которого виднеются за несколько верст» и «сановник, занимающий высшие государственные должности».
И, наконец, последний вопрос, глубоко волновавший революционных демократов и нашедший выражение в статье, — это вопрос о литературе для народа, о ее содержании, стиле, внешнем оформлении. Известно, что в том же, 1863 году С.-Щедрин выступил на страницах «Современника» с рецензией на брошюру «О русской правде и польской кривде». Щедрин подверг уничтожающей критике стремление автора брошюры «подделаться под русский народный толк и объясняться с народом языком ему доступным». Слепцов в близких Щедрину выражениях высказывает аналогичное опасение по поводу того тона в обращении к народу, который был характерен для так называемых народных изданий. По поводу содержания и стиля статьи «О значении законов» Слепцов замечает: «Что ж это такое? Кто это писал? Кто это так неудачно насмехается над народным образованием?..» Как Щедрин, Слепцов обвиняет подобных «писарей» в незнании народа и его нужд, в чуждости ему, в уверенности, что народ бездарен и тупоумен, в трусливом желании уверить «ребенка» (т. е. народ. — М. Ц.) в том, что он еще ребенок, «и эта трусость, это жалкое влияние проглядывает во всем...»
Все эти так называемые народные издания Слепцов иронически называет «изделиями просветителей народа», к которым народ относится с недоверием и глубочайшим презрением, как к неразумной и пустой болтовне.
Нужно было иметь большую смелость, чтобы, уже отбросив в конце статьи приемы иносказания, прямо и резко заявить: «...неужели можно надеяться с помощью книжек вроде «Мирского вестника» перешагнуть эту страшную бездну, разделяющую народ от канцелярии? Такая дерзкая мысль может прийти в голову или отчаяннейшему либералу-бюрократу или отчаяннейшему идиоту».
Так же резко и остро Слепцов критикует издателей за безвкусицу в подборе и расположении материала, за безграмотное объяснение простых вещей и за стиль изложения. Выводы публициста кратки и полны сарказма: «Странная вещь! Благонамеренность имеет какое-то удивительное свойство обезображивать все, до чего ни коснется!»; «...Способность и умение применяться к потребностям и понятиям народа и знание дела — изумительны...»
Слепцов, работавший в непосредственной близости к Салтыкову- Щедрину, в своей публицистике настойчиво шел по пути, указанному Чернышевским и Добролюбовым. Об этом красноречиво говорит содержание его публицистических статей: борьба с проявлениями либерализма, смелое разоблачение политической реакции в России при понимании необходимости борьбы с ней, революционное освещение ряда актуальных вопросов политики и культуры, критика реформы и ее последствий. Не случайно канцелярия С.-Петербургского обер-полицмейстера дала следующую характеристику Слепцову: «Крайний социалист. Сочувствует всему антиправительственному. Нигилизм во всех формах».
Л-ра: Кишинёвский государственный университет. Учёные записки. Литературоведение. – Кишинёв, 1967. – Т. 88. – С. 79-86.
Критика
