«Самая суть дела» (О комедии А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского»)
Э. Г. Бабаев
В комедии «Свадьба Кречинского» замечательного русского драматурга Александра Васильевича Сухово-Кобылина (1817-1903) иногда весь интерес и смысл действия сосредоточивается на том, как будет сказано то или иное слово, как его сыграет актер. Потому что в таких пьесах, как «Свадьба Кречинского» или «Ревизор» Н. В. Гоголя, и слово надо сыграть, как пьесу. Для него надо подготовить сцену, дать ему простор, чтобы актер мог развернуться здесь в полную силу своего таланта.
Вот, например, слово епанча.
Тишка, швейцар в доме Муромских, под руководством Анны Антоновны Атуевой, навешивает колокольчик над дверью, тот самый колокольчик, который и возвестит приход Кречинского. С молотком, гвоздем и колокольчиком Тишка взбирается на лестницу.
«Так-с?» - спрашивает он, наставляя гвоздь. Атуева командует: «Повыше», «пониже», досадует: «Стой, стой... Куда?» (Сухово- Кобылин А. В. Трилогия. М., 1955, далее цитаты приводятся по этому изданию). Все это заканчивается падением Тишки с лестницы вместе с колокольчиком.
Вот почему Муромский, обращаясь к Тишке, говорит: «Эй, ты, Тишка! Епанча! Пономарь пустой колокольни!»
Что ж такое епанча?
Епанча — эго плащ «без рук», то есть, без рукавов, или, как поясняет В. И. Даль в «Толковом словаре», «безрукавный плащ».
«Тишку, башмачника, — говорит Муромский, — произвели в швейцары, надели на него епанчу какую-то».
У Тишки все валится из рук: и колокольчик, и молоток, и гвоздь. И сам он валится с лестницы, запутавшись в своем плаще. И епанча становится чем-то вроде синонима «безрукости», беспомощности...
В пьесе Сухово-Кобылина комическое соседствует с трагическим, как в драматургии его великого учителя Гоголя.
Еще не умолк смех, вызванный падением с лестницы, как в гостиную входит Кречинский, одетый франтом, с тростью и в желтых перчатках.
Вот у кого ловкость рук необыкновенная. Особенно заметная на фоне епанчи.
Когда Архимед открыл великий закон природы, он воскликнул: «Эврика!»
Но от великого до смешного — один шаг.
Когда Кречинский придумал мошеннический подлог с целью завладеть драгоценной брошью Лидочки Муромской, он тоже воскликнул: «Эврика!»
Восклицание Архимеда услышал весь мир, а «Эврику» Кречинского слышит его ничтожный, хотя и амбициозный, подручный Расплюев. Слышит и недоумевает.
«Эврика... значит по-гречески... нашел!», - небрежно роняет Кречипский, как бы сходя с котурнов, на которые было вдруг взгромоздился.
У Расплюева, многажды битого за мошенничества, возникают свои соображения насчет эврики. Упоминание о греческом вызывает в его памяти смутные воспоминания о чем-то обрядовом, церковном. По-видимому, он путает эврику и аминь. Потому что без всякой связи с Архимедом говорит: «По-гречески?! Фии-ю... Покончилось наше земное странствие...»
Оставалось только добавить: «Аминь!»
Сцены и характеры в комедии Сухово-Кобылина раскрываются не только в действиях и положениях, но и в таких словах, как епанча или эврика. В этом и состоит притягательность для актеров разных поколений таких пьес как «Свадьба Кречинского», в которой сверкают не только талант драматурга, но и само искусство сценической речи.
У Расплюева тоже есть свое слово — барабан. «Ну, народится же такой барабан, — говорит он о себе, — и колотят его с ранней зари и до позднего вечера!» (И этот барабан надо сыграть, как играл его некогда Игорь Ильинский.) «И раз ударь, и два ударь. Ну, удовольствуй себя, да и отстань!.. А это, что это такое? Ведь до бесчувствия!»
Имя Расплюева стало нарицательным. И его барабан вошел в пословицу.
«Свадьба Кречинского» была впервые напечатана весной 1856 года в журнале «Современник». В последующие, семидесятые и восьмидесятые годы в «Благонамеренных речах», в очерках «В среде умеренности и аккуратности», в «Письмах к тетеньке» великий сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин писал о Расплюеве, как о хорошем знакомце каждого, подчеркивая, что в разные времена барабан этого старого мошенника звучал по-разному.
Но предвещал он всегда одно и то же - беды дому Муромского.
Если говорить о сюжете пьесы в целом, то самое важное состоит в том, что в ней с самого начала возникает какая-то суматоха, которую искусно направляет Кречинский, опутывая своими сетями и Нелькина, и Лидочку, и ее несчастного отца.
Впрочем, Муромский не верит в опасность его вторжения в свой честный дом. «Да, Лидочка за него не пойдет», - говорит он Атуевой, которая потворствует Кречинскому.
«Не пойдет, так не отдадим, - отвечает Атуева. - А если пойдет — что вы скажете?»
Тишина. Пауза. Молчание.
Герою задан важный вопрос: «Что вы скажете?»
Это тот самый момент сценического действия, который требует наибольшего внимания театрального зала.
И Муромский говорит в ответ: «Скажу я... (посмотря на нее и скоро) таранта!»
Атуева озадачена: «Что ж это такое таранта?»
А таранта - это и есть «свадьба Кречинского», все его визиты, разговоры, соблазны, предложение, все то, из чего ничего не вышло, кроме обмана и разорения.
Таранта - это «бессмыслица, вздор».
«Бестолковщина, вздор, сударыня!», - говорит Муромский Атуевой в ответ на ее вопрос, что такое «таранта».
У Даля в «Толковом словаре» находим, что таранта - это бойкий и резкий говорун», «болтун». И это значение есть в пьесе, если взглянуть на Атуеву, например. Но есть и другое значение, не учтенное Далем и возникающее в живой речи драматурга.
В ремарке одной из сцен Сухово-Кобылин отмечает: «Суматоха».
«Суматоха» иль та же «таранта» придают зловещий тон этой комедии, где «на карту» поставлена жизнь и честь благородного Муромского, попавшего в «засаду» к настоящим «разбойникам».
Таранта - это такое же действующее лицо в «Свадьбе Кречинского», как Страх в «Ревизоре» Гоголя.
О. Э. Мандельштам, который был горячим поклонником драматургии Сухово-Кобылина, в одной из своих статей справедливо заметил: «Истинный и праведный путь к театральному осязанию лежит через слово, в слове скрыта режиссура» (Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 225).
«Особливо текст должен быть выучен твердо и произносим явственно и рельефно», — отмечал он в примечаниях к своей трилогии.
Потому что слово в драматургии, как утверждает Сухово-Кобылин, это не только способ раскрытия сюжета, но и «самая суть дела».
«Слова, — говорил драматург, — то есть самая суть дела».
Л-ра: Русская речь. – 1989. – № 2. – С. 37-40.
Критика
