​Коммуникативная специфика пьесы А. И. Введенского «Елка у Ивановых»

Алан Жуковский (26/05/2011)

При анализе произведений А. Введенского с точки зрения теории коммуникации, необходимо учитывать особенности художественной логики, определяющей картину мира персонажей. Как известно, проблемы соотношения вымысла и действительности, языка и реальности имели исключительное значение для творчества обэриутов. Хотя пьеса «Елка у Ивановых» была написана Введенским в 1938 году (намного позднее распада ОБЭРИУ), данный вопрос не мог не оставаться в центре внимания автора. Стремление трансформировать привычную картину мира и создать собственную художественную действительность находит выражение в идее пересмотра и переоценки взаимоотношений лексических единиц и экстралингвистической реальности, преобразовании привычных отношений между означающим, понятием и денотатом. Пьеса – жанр, диалогический по своей сущности, – предстает не только как сложная система коммуникативных актов действующих лиц, но и как развернутое высказывание адресанта, направленное на адресата – читателя – и использующее свой собственный код, сознательно нарушающий лингвистические пресуппозиции второго коммуниканта. Синтагматические ряды лексических единиц в произведении А. Введенского, часто представляющие собой длинные перечисления («Папа. Мама. Дядя. Тетя. Огонь. Облако. Яблоко. Камень», – говорит Петя Перов в Картине седьмой, Действие III), разрушают существующие в языке смысловые и лексико-грамматические оппозиции (род, одушевленность/неодушевленность, единичность/множественность, живое/неживое), заставляют адресата произведения сопоставлять понятия, никак не связанные друг с другом ни в экстралингвистической действительности, ни с точки зрения грамматических признаков и позиции соответствующих им означающих в лексической системе языка. Начинаясь как перечисление лексических единиц одной семантической группы («участники родственных отношений»), ряд слов продолжается ассоциативным рядом разнородных по своим лингвистическим характеристикам слов, обозначающих логически не связанные понятия. Трансформация фундаментальных категорий языка позволяет говорить о различии не только в картинах мира коммуникантов, но и в кодах, используемых ими. Данное противоречие затрудняет инференцию и приводит к неравенству информации на входе и выходе. Читатель оказывается неспособным логически осмыслить абсурдные (с точки зрения привычных представлений) высказывания. Он вынужден отыскивать иные законы, определяющие функционирование системы образов произведения. Возникает частная коммуникативная неудача, которая нейтрализуется при том условии, что вдумчивый читатель осуществляет инференцию и находит те принципы, которые, по его мнению, определяют использование те их или иных составных элементов мира пьесы. В противном случае данную коммуникативную неудачу можно охарактеризовать как глобальную. Причины ее коренятся, как уже было сказано, в непонимании кода, различии пресуппозиций, нарушении стереотипных связей. Важно отметить то, что читательское восприятие может глубоко отличаться или даже быть прямо противоположным действительным законам функционирования произведения. Поэтому неравенство информации на «входе» и «выходе» может сохраниться, но коммуникация все же произойдет, несмотря на то, что адресат создаст свою собственную мысль, а не воспримет ту, которая была передана автором. Подобный случай мог бы служить иллюстрацией к идее А. А. Потебни о равенстве понимания и непонимания. Уже сам список действующих лиц не соответствует читательскому горизонту ожиданий: в нем фигурируют годовалый мальчик Петя Перов и Собака Вера, используются до некоторой степени оксюморонные сочетания «семидесятишестилетний мальчик», «восьмидесятидвухлетняя девочка». Но возникающая частная коммуникативная неудача быстро нейтрализуется: читатель признает за автором право представить говорящего Петю Комарова и овладевшую человеческим языком собаку в мире художественного произведения, а знание достаточно широких смысловых полей слов «мальчик» и «девочка» позволяет ему принять неожиданные характеристики персонажей и задуматься о причине их выбора, определяемого глубинным содержанием пьесы, обнажающим абсурдность человеческого существования и фактически игнорирующей возрастные различия, заявленные в самом начале произведения.

Последующие диалоги действующих лиц могут вызвать аналогичные коммуникативные неудачи, затруднить восприятие текста читателем. При этом сами персонажи, как правило, воспринимают высказывания коммуникантов как осмысленные. Авторские ремарки апеллируют напрямую к сознанию читателя и могут вызывать не меньшее непонимание.

Годовалый мальчик П е т я П е р о в. Будет елка? Будет. А вдруг не будет. Вдруг я умру.

Н я н ь к а (мрачная как скунс). Мойся, Петя Перов. Намыль себе уши и шею. Ведь ты еще не умеешь говорить. (Действие I, Картина первая).

Заострение метафизической проблематики на малом отрезке текста и выражение субъективистской философии, сочетающееся с непринужденным тоном при общей мрачности содержания высказывания, несколько удивляют читателя. Но даже тревожные предчувствия, озвученные устами годовалого ребенка (новое несоответствие горизонту ожиданий: дети в «несознательном» возрасте обычно считаются беззаботными), не вызывают никакой реакции со стороны его Няньки. Она считает Петю Перова неспособным говорить, хотя самим своим ответом на его слова создает логическое противоречие: происходит коммуникативный акт, и Нянька, рассчитывая на общность микропресуппозиций коммуникантов (знание о нахождении в ванной, наличии мыла, и т.д.) отправляет ребенку сообщение, чтобы вызвать необходимое действие, и обращается к Перову по имени и фамилии, что лишний раз подчеркивает оксюморонность ее слов. Перлокутивный эффект высказывания связан с той властью над ребенком, которой должна обладать Нянька. Именно поэтому она выбирает соответствующую стратегию подчинения: прямой императив. Имеет место глобальная коммуникативная неудача: из информации, посланной Петей Перовым, на выходе сохраняется только представление о действительности самого высказывания. Причиной неудачи оказываются различия в картинах мира говорящих. Все эти несоответствия заставляют читателя задуматься о том, что в данном отрывке абсолютизируется неспособность людей преодолевать свои собственные стереотипы, склонность уходить от темы разговора, отказывать человеку в праве на суждение, бинарность мышления и восприятие лишь части высказывания. Данное предположение полностью подтверждается последующими словами ребенка:

П е т я П е р о в. Я умею говорить мыслями. Я умею плакать. Я умею смеяться. Что ты хочешь? (Действие I, Картина первая).

В предыдущем отрывке, опровергающем традиционную информационно-кодовую модель, автор делает попытку «теоретического» осмысления одной из главных проблем «Елки у Ивановых», и эта проблема имеет непосредственное отношение к теории коммуникации: понимание Нянькой высказывания Пети равносильно его непониманию. Включенная в данный отрывок ремарка, апеллирующая к восприятию читателя, приводит к новой коммуникативной неудаче: ни фразеология, ни лексическая система языка, ни экстралингвистическая действительность не предусматривают никакого пересечения семантического поля слова «мрачный» и коннотаций слова «скунс». Нейтрализовать данную неудачу и превратить ее из глобальной в частную может только выработка читателем нового инференционного механизма: так, можно допустить, что в сознании адресанта сообщения (автора произведения) обонятельное впечатление ассоциативно связано с представлением об абстрактной «мрачности».

С о н я О с т р о в а (девочка 32 лет). Мне свечи не нужны. У меня есть палец.

В а р я П е т р о в а (девочка 17 лет). Соня, не настаивай на этом. Не настаивай. Лучше мойся почище. (Действие I, Картина первая).

Данный случай представляет прямо противоположную ситуацию. Читателю непонятно то, как один палец, который есть и у других коммуникантов, а не только у Сони, может заменить свечу. Вызывает недоумение и то, почему речь идет лишь об одном пальце, а не обо всех или нескольких. Но в мире художественного произведения не происходит инференционной коммуникативной неудачи, как это было в случае с читателем: персонажи хорошо понимают друг друга, и Варя воспринимает высказывание Сони как очевидное и логически непротиворечивое; оно опирается на общую память коммуникантов; его детерминизм не вызывает сомнений.

В р а ч.…Почему вы упали, я стрелял не в вас, а в коврик.

С а н и т а р (поднимаясь). Мне показалось, что я коврик. Я обознался. Эта нянька говорит, что она сумасшедшая. (Действие II, Картина пятая).

В данном случае слово «обознался» указывает на инференционый тип коммуникативной неудачи: недоразумение связано с нарушением цепочки выводов. При этом сущность ошибки в рассуждениях второго коммуниканта представляется ясной как врачу, так и санитару, хотя читатель данного отрывка, скорее всего, не сможет восстановить эксплицитно заложенные в тексте смыслы до уровня полной пропозиции. При восприятии данного сообщения читателем происходит новая инференционная коммуникативная неудача: слова санитара, что наиболее вероятно, покажутся адресату произведения абсурдными, поскольку в системе пресуппозиций читателя отсутствуют какие бы то ни было представления о возможности реального или воображаемого тождества человека и коврика.

Н я н ь к а. Я сумасшедшая. Я убила ребенка.

В р а ч. Нехорошо убивать детей. Вы здоровы.

Н я н ь к а. Я сделала это не нарочно. Я сумасшедшая. Меня могут казнить.

В р а ч. Вы здоровы. У вас цвет лица. Сосчитайте до трех.

Н я н ь к а. Я не умею.

С а н и т а р. Раз. Два. Три.

В р а ч. Видите, а говорите, что не умеете. У вас железное здоровье.

Н я н ь к а. Я говорю с отчаяньем. Это же не я считала, а ваш санитар. (Действие II, Картина пятая).

В первой половине вышеприведенного отрывка нет однозначных примеров коммуникативных неудач. Действующие лица воспринимают высказывания друг друга как непротиворечивые, логичные и подчиняющиеся принципу детерминизма. Но для читателя «Елки у Ивановых» многое остается неясным. Врач, воспринимая высказывание Няньки, имплицирует из него два смысла, первый из которых, несмотря на употребление с инфинитивом слова «нехорошо», более подходящего не для осуждения убийства, а для порицания мелких проступков, представляется обычному читателю более или менее осмысленным; но второй вывод глубоко расходится с обыденной логикой. Убийство ребенка не вызывает резкого осуждения со стороны врача. Сложно сказать с уверенностью, как соотносятся значения слов «сумасшедший» и «здоровый» в данном контексте; неясно и то, какое здоровье – физическое или душевное – подразумевается в отрывке. Далее в словах Няньки парадоксальным образом соединяются представления о неумышленном убийстве и сумасшествии, после чего раскаяние в содеянном неожиданно сменяется страхом перед смертью, описанном словами, непосредственно следующими за словом «сумасшедшая» (таким образом, анализ синтагматики высказывания делает оправданным следующее предположение: не столько совершенное преступление, сколько психическое нездоровье может оказаться причиной казни). Четыре приведенных высказывания не кажутся читателю совершенно абсурдными, но их анализ показывает глубину воздействия внутренних законов произведения на систему пресуппозиций коммуникантов.

П е т я П е р о в (мальчик 1 года). Что я могу сказать. Я могу только что-нибудь сообщить.

С о б а к а В е р а.

Я вою, я вою, я вою, я вою,

Желая увидеть Соню живою.

П е т я П е р о в (мальчик 1 года). Она была непривычно неприлична. А теперь на нее страшно смотреть.

С о б а к а В е р а. Вас не удивляет, что я разговариваю, а не лаю.

П е т я П е р о в (мальчик 1 года). Что может удивить меня в мои годы. Успокойтесь. (Действие III, Картина седьмая).

Содержание слов диалога Пети и Собаки Веры вновь обманывают горизонт ожиданий читателя: если не учитывать заявленного в списке действующих лиц появления говорящей собаки, фигурирующей в тексте с самого начала Действия III, обращают на себя внимание: не до конца понятное сочетание «непривычно неприлична» и комическая фраза: «Что может удивить меня в мои годы», обычно используемая пожилыми людьми.

В данном отрывке Петя Перов удивительно точно формулирует сущность коммуникации: «Что я могу сказать. Я могу только что-нибудь сообщить». Высказывание годовалого мальчика представляет собою новую попытку «теоретизации» коммуникативной природы произведения А. Введенского: «сказанное» превращается в то или иное сообщение; информация на «входе» и на «выходе» в большинстве случаев не тождественна; достаточно часто данное различие столь значительно, что приводит к инференционным и даже системным коммуникативным неудачам в диалоге автора, читателя и действующих лиц произведения.