«Славянский» контекст стихотворений Блока («На поле Куликовом»)

Одесский М.
(«На поле Куликовом»)(*)

История изучения стихотворного цикла А. А. Блока несколько парадоксальна. С одной стороны, критики и исследователи единодушны в том, что цикл — лирический шедевр поэта, содержащий общественное «послание», с другой стороны — они на редкость разноречивы и неопределенны в толковании этого послания.

Как считают некоторые исследователи, «послание» автора оказывается адресованным не к современности, а в будущее, оно обрело статус пророчества: «В дни создания “На поле Куликовом” ясновидцу Блоку было открыто будущее. В “непробудной тишине” реакции 1908 года он различал гул событий…»¹; «<…> фуга “На поле Куликовом” <…> полна мрачных, зловещих предчувствий грядущих катастроф…»². Правомерность подобного подхода может быть подтверждена словами самого поэта, который позднее, в 1912 г., снабдил текст ставшим впоследствии знаменитым примечанием: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди»³. Однако, что допустимо для творца — не обязательно допустимо для филолога. А герменевтический аппарат, созданный на базе категорий «ясновидец», «будущее», «предчувствия грядущих катастроф», хотя и не лишен познавательных потенций, но явно выходит за рамки филологии.

Более уместен и продуктивен столь же традиционный подход, при котором «послание» цикла «На поле Куликовом» связывается с размышлениями Блока о трагическом для русской истории противостоянии народа и интеллигенции. Это исследовательское положение подтверждается целым рядом аргументов: в аспекте творческой истории лирический цикл Блока бесспорно зависит от его драматической поэмы «Песня Судьбы», а драма посвящена именно попыткам осмысления взаимоотношений народа и интеллигенции. Кроме того, центральный персонаж «Песни Судьбы» Герман прямо упоминает Куликовскую битву: «Все, что было, все, что будет, — обступило меня: точно эти дни живу я жизнью всех времен, живу муками моей родины. Помню страшный день Куликовской битвы»⁴. Слова эти произносит герой-интеллигент, «ищущий» Россию и народ, и следовательно, в стихотворениях, образующих цикл «На поле Куликовом», битва могла трактоваться в упомянутом идеологическом контексте.

Рассмотренная точка зрения исследователей учитывает и публицистические тексты Блока. В его статье «Россия и интеллигенция» (1908) «стояние» русской и татарской рати перед Куликовской битвой обретает символический характер: «Есть между двумя станами — между народом и интеллигенцией — некая черта, на которой сходятся и сговариваются те и другие. Такой соединительной черты не было между русскими и татарами, между двумя станами, явно враждебными; но как тонка эта нынешняя черта — между станами, враждебными тайно! <…> Не так ли тонка эта черта, как туманная речка Непрядва? Ночью перед битвой вилась она, прозрачная, между двух станов; а в ночь после битвы и еще семь ночей подряд она текла, красная от русской и татарской крови»⁵.

Впрочем, из рассуждений Блока следует, что конфликт народа и интеллигенции только чреват превращением в «кровавую сечу» — пугающий предел нынешней трагической вражды. По словам А. В. Лаврова, который суммировал данный материал в комментариях к новому академическому собранию сочинений Блока, «неправомерно было бы считать, что Блок прямо и конкретно уподобляет современные «станы» — народ и интеллигенцию — русским и татарам на Куликовом поле…»⁶. Действительно, символика Куликовской битвы, какой она сложилась в отечественной традиции, неизбежно обозначает борьбу с иноземцами и иноверцами, что никак не подходит для обозначения конфликта народа и интеллигенции в 1908 г. (иное дело — события «смутных» 1917 и 1918 гг., отразившиеся в «Двенадцати» и «Скифах»). По нашему мнению, в образах Куликовской битвы описываются события, которые относятся, скорее, к внешнеполитической сфере: речь идет о балканском кризисе 1908–1909 гг., державшем в напряжении весь цивилизованный мир.

Хронология создания цикла «На поле Куликовом» хорошо известна: «Три первых стихотворения цикла были написаны в первой половине июня 1908 г., четвертое — в июле, над пятым стихотворением Блок работал в октябре и закончил его в декабре 1908 г.»⁷.

Параллельно развертывался и балканский кризис, подробно и неравнодушно освещаемый в российской прессе. По Берлинскому договору (1878) южнославянские территории Боснии и Герцеговины, входившие в состав Турецкой империи, были заняты австрийскими войсками. В самом начале XX в. отношения России с Австро-Венгрией основывались «на двух предпосылках: на идее солидарности монархических государств и на обоюдном отказе от попыток изменения status quo на Балканах»⁸. Но в июле 1908 г., решив воспользоваться революцией младотурков, Австро-Венгрия взяла курс на формальное присоединение Боснии и Герцеговины к своей территории.

В июле 1908 г. происходит еще одно важнейшее — с точки зрения «славянской взаимности» — событие: в Праге собрался Славянский съезд. Инициаторами традиционно выступили чехи, прежде всего лидер Национальной партии свободомыслящих К. Крамарж, который, готовя съезд, еще в мае посетил Россию в рамках «славянских дней». Российскую делегацию на пражском съезде представляли деятели, близкие к солидным, оппозиционным партиям кадетов и октябристов: В. А. Маклаков, Н. Н. Львов, М. А. Стахович, издатель И. Д. Сытин, психиатр В. М. Бехтерев и др. Были и делегации других славянских народов. Вопросы ставились самые разные, что видно по результатам съезда: для координации был избран Всеславянский исполнительный комитет под председательством Крамаржа, а в центрах славянства рекомендовалось создавать «комитеты славянской взаимности», включающие пять секций: культурную, экономическую, туристическую, «сокольскую» и информационную⁹.

Крамарж и его единомышленники считали основной задачей сближение позиций русской и польской делегаций, которые разделяли отношение к статусу Польши в пределах Российской империи; русских же представителей занимала проблема немецкой экспансии, в частности, наступление Австро-Венгрии на Балканах. По обоим вопросам — вследствие компромиссов и осторожности делегатов — никаких жестких решений не было принято. Крамарж на пленарном заседании съезда позволил себе очень осторожную формулировку: «Мы хотим только чувствовать себя единым великим целым, спаянным совместными культурными интересами, чтобы, разделенные, враждующие между собой, мы не падали один за другим под натиском энергичной, планомерно организуемой, культурной и экономической экспансии»¹⁰. Это не препятствовало некоторым австронемецким газетам подчеркивать, «что съезд преследовал не столько “всеславянские”, сколько антинемецкие цели»¹¹.

Тем временем, в сентябре 1908 г. главы дипломатических ведомств двух центрально-европейских монархий — А. П. Извольский и А. фон Эренталь — вели переговоры о Боснии и Герцеговине, приведшие к предварительным и не очень ясным результатам. Однако 7 октября 1908 г. Эренталь объявил об аннексии как о свершившемся факте. Сербия выступила с резким протестом, а русская общественность — в силу традиционных симпатий к Сербии и с ощущением венской измены — расценила аннексию как присвоение славянских земель. Германия, несмотря на нежелание вступать в прямую конфронтацию с Россией, твердо поддержала Австрию. К весне 1909 г. аннексия была признана мировым сообществом, в том числе — Сербией и Россией.

Правительство П. А. Столыпина было довольно тем, что удалось избежать грандиозной европейской войны, а оппозиционные русские публицисты «писали о “дипломатической Цусиме”. Они изображали происшедшее как унизительное поражение России. Наряду с искренним чувством обиды, тут действовали и политические факторы: желание оппозиции подчеркнуть и преувеличить новую неудачу “царского правительства” и стремление сторонников англо-французской ориентации — углубить расхождения между Россией и Германией»¹². В самом деле, именно после боснийского кризиса стало очевидным, что Россия, Англия, Франция, с одной стороны, и Германия, Австрия, с другой, образовали два враждебных лагеря, нацеленных на большую войну.

Пристальный интерес к «славянской» проблематике демонстрировал П. Б. Струве, выступавший со статьями в газете «Слово», которую Блок внимательно изучал. Так, откликаясь на «славянские дни», Струве писал 18 мая 1908 г.: «Прежде всего: русское общество могло живо почувствовать на этот раз, какое значение имеют для внутренних дел, для внутреннего самочувствия, самоопределения международные проблемы. Постановка славянского сближения на очередь совершенно деловым образом сблизила разные русские политические группы, смягчила резкие отталкивания, утвердила некоторую общность. Таким образом, благодаря славянам и ради славян произошла некоторая внутренняя detente»¹³. А в статье «Унижение России» (22 марта 1909 г.) Струве бичевал царское правительство за уступчивость Австрии: «Известие о том, что Россия признает аннексию Боснии и Герцеговины, действует ошеломляюще. Это национальный позор. <…> Пусть интересы Сербии не суть интересы России. Но честь России есть ее честь. Этим моральным народным благом велась и ведется игра с такой бесцеремонностью, которая беспримерна в истории отношений между великими державами. С современной Россией разговаривали и разговаривают хуже, чем в моменты величайшего опьянения своим могуществом Наполеон I говорил с Александром I, а Наполеон III — с Вильгельмом I. В то время как Франция и Англия соблюдают свое достоинство, Россия не находит для этого достаточной решимости»¹⁴.

Как известно, Блок внимательно следил за газетами, что находило отражение и в творчестве (ср. точные аллюзии на «злобу дня» в стихотворении «День проходил, как всегда…» или в поэме «Возмездие»).

Вовлеченность Блока в «позорный» для России балканский кризис — на фоне дистанцированного отношения к интеллигенции и возмущения правительством — объясняет его жесткое письмо К. С. Станиславскому (9 декабря 1908 г.): «Ведь здесь — жизнь или смерть, счастье или погибель. К возрождению национального самосознания, к новому, иному “славянофильству” без “трех китов” (или по крайней мере без китов православия и самодержавия) и без “славянства”…»¹⁵. Раздраженное упоминание «славянства» с высокой степенью вероятности отсылает к балканскому контексту.

Борьба славянства с немцами (и, в некотором смысле, с турками) — согласно идеологии «славянской взаимности», исконными национальными врагами — вполне последовательно порождает символику Куликовской битвы у Блока. В цикле идет речь о решительном сражении с ино-земцами и ино-верцами.

В качестве поясняющего примера здесь уместно назвать аналогичный образный ряд, характерный для произведений Хлебникова, в которых тот откликался на следующий после боснийского южнославянский кризис — Балканские войны 1912–1913 гг., когда Болгария, Черногория, Сербия и Греция вели войну с Турцией, а германский рейхстаг снова обозначил свое враждебное отношение к славянскому миру¹⁶. Горестно перечисляя «славянские» темы, не освоенные русской литературой, Хлебников в программной статье «О расширении пределов русской словесности» сетует, что «совсем не известен» «великий рубеж 14 и 15 века, где собрались вместе Куликовская, Косовская и Грюнвальдская битвы», и этот рубеж, по мнению будетлянина, «ждет своего Пржевальского»¹⁷. Здесь сопоставляются Куликовская битва, битва на Косовом поле православных сербов с турками (1389) и Грюнвальдская битва поляков с немцами (1410). Татары, турки и немцы выступают как «варианты» вековечного «ворога», который вначале одолевал славян, но потом был ими побежден.

Согласно справедливому замечанию исследователя¹⁸, сам Хлебников «язык великих битв» реализовал в двух поэтических миниатюрах, опубликованных в 1913 г. в сборнике «Требник троих»:

1

От Коссова я
Дружины свой бег
Злой продолжали на трупах
Ворог колол, резал и сек
Павших от ужаса глупых.

2

От Грюнвальда. — Истуканы
С серым пером на темени
В рубахах медных великаны
Бились с рожденным на Немане¹⁹.

Равным образом, у Блока (при всей «евразийской» амбивалентности его позднейшего стихотворения «Скифы») в цикле «На поле Куликовом» восточное, «татарское» — атрибут врага («святое знамя» / «ханской сабли сталь», «поганая орда», «биться с татарвою, за святое дело мертвым лечь», «двинулась орда» / «Твой лик нерукотворный»).

Подобное утверждение, однако, нуждается в уточнениях и оговорках. Как писал Г. П. Федотов, «символ степи здесь <в первом стихотворении цикла. — М. О.> очень значителен, так как повторяется до пяти раз. Конечно, степь, где “грустят стога”, совсем не та степь, где растет ковыль. В первом случае степь взята вместо лугов, но взята умышленно, предваряя основную тему: тоска-печаль северного поля вливается в тоску-страсть южных степей. Эта безбрежная тоска — “твоя, о Русь!”, и вместе с тем, она “пронзает грудь стрелой татарской воли”. Тоска Руси — татарская тоска. Поэт мчится на бой с татарской ратью, неся в груди татарскую тоску по древней, степной воле. Вот основное противоречие, определяющее весь сдвиг образов»²⁰. Иными словами, блоковское «протоевразийство» манифестировано не только в «Скифах», но и в стихотворениях куликовского цикла.

Надо признать, что важнейший образ первого стихотворения — «степная кобылица» — имеет признаки будущей «скифской» двойственности: символ России (ср. параллели из Н. В. Гоголя, А. К. Толстого и т. д.), она одновременно есть «одно из воплощений “татарского”, “степного” начала в цикле»²¹. Хотя целесообразно подчеркнуть: на степной кобылице сражается не степняк-татарин, а, видимо, русский воин (ср. черновой вариант: «И долог путь! Степная кобылица // Несет нас в даль!»²²). Это «чужое», которое «присвоено», сделано «своим», в то время как большинство «татарских» образов существует вне какой-либо амбивалентности.

Еще менее ясны другие ключевые строки первого стихотворения²³:

Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.

Как представляется, «татарская древняя воля» не обязательно должна интерпретироваться в качестве вольного «татарского начала»²⁴, присущего русскому воину. Этот образ можно понимать и как татарское волевое устремление, постороннее, даже враждебное — подобно угрожающей стреле — Руси (ср. черновые варианты: «Но, как стрела татарской древней воли — // Мой правый путь!»; «Одна стрела татарской древней воли — // пронзила грудь!»²⁵). Да и «степь» — образ, очень сложно нюансированный. Федотов в своем анализе проницательно указал на «умышленное» смешение в тексте «степи, где “грустят стога”» («северной», «русской») и «степи, где растет ковыль» («восточной», «татарской»). Продолжая его наблюдения, правомерно гипотетически предположить, что «степной» как эпитет «нашего пути» несколько отличен от этого же определения в словосочетании «степная кобылица». «Степной» путь — с точки зрения «реалий» (при всей их конвенциональности в символическом произведении) — путь по степи, которым идет русская рать от русских земель к Дону, навстречу Мамаевой орде. Все это показывает, насколько постепенно и неоднозначно (в отличие от программной определенности «Скифов») Блок строит символ в куликовском цикле.

Специалистами были названы многочисленные параллели, сближающие блоковские поэтические строки и древнерусские памятники куликовского цикла, прежде всего «Сказание о Мамаевом побоище»²⁶. Большинство этих параллелей создает удивительный эффект отождествления лирического героя цикла (точнее, второго и третьего стихотворений) с Дмитрием Донским. Ведь именно эпизод «Сказания», в котором описывается, как в ночь перед битвой великий князь вдвоем с воеводой Дмитрием Волынцем старался угадать исход сражения, составляет «реальное» основание второго стихотворения:

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали…
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб не даром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»

При таком толковании по-новому читаются строки, которые непосредственно продолжают цитату. Слова «Я — не первый воин, не последний…» уместны как раз в устах по-христиански смиренного, «скромного» великого князя, не желающего подчеркивать личные заслуги. И в третьем стихотворении словосочетание «княжеская рать» не просто означает русскую рать, но «мое» — с точки зрения лирического героя — войско. Аналогично, строки «А над Русью тихие зарницы // Князя стерегли» подразумевают, что «над Русью», т. е. над русским войском (тип словоупотребления, характерный для «Слова о полку Игореве» и древнерусских повестей о Куликовской битве), «зарницы» оберегают лирического героя.

Разумеется, Блок не собирался идентифицировать себя с Дмитрием Донским — логика символа может быть реконструирована иначе. В блоковской лирике встречается именование лирического героя «князем» (классический пример — стихотворение «В густой траве пропадешь с головой…», о котором Федотов писал, что «один лишь раз Блок сделал попытку облечь свою русскую любовь в светлые, славянские одежды»²⁷), по-видимому, связанное с условно-русской, сказочно-фольклорной или «рыцарской» традициями. Значит, если в ситуации символической Куликовской битвы лирический герой — князь, и если Дмитрий Донской — князь, то лирический герой и есть Дмитрий Донской (ср. черновой вариант: «Я — князь Христов. Сияют латы»²⁸). Ясно, что лирический герой становится куликовским победителем не в «ролевом», а в «символическом» смысле. Однако это лишний раз доказывает, что цикл «На поле Куликовом» содержит только эмбрионы «скифства», будучи ближе к «славянской» традиции.

«Язык великих битв», вызванный «славянским» контекстом, обуславливает существование особой мотивировки, диктовавшей Блоку выбор эпиграфа для пятого стихотворения цикла. Это стихотворение — заключительное — ясно придает Куликову полю символический характер вечно возвращающейся роковой битвы, а снабжено оно эпиграфом из стихотворения В. С. Соловьева «Дракон»:

И мглою бед неотразимых
Грядущий день заволокло.

Стихотворение «Дракон» имеет подзаголовок «Зигфриду» и содержит восторженные похвалы германскому императору Вильгельму II, который во время Боксерского восстания 1900 г., когда в Пекине под угрозой оказался персонал европейских посольств, «отправил войска для подавления восстания. Соловьев интерпретировал начавшиеся военные действия как пролог будущего столкновения европейской и азиатской цивилизаций…»²⁹. Получается, что Блок, цитируя пророчество Соловьева, корректирует его, придавая словам философа прямо обратный смысл: в грядущем «бою» немцы могут оказаться не столько союзниками, сколько врагами славян.

Специфика кризиса, спровоцированного австрийской аннексией Боснии и Герцеговины, заключалась в том, что — несмотря на тревожные ожидания — ситуация получила дипломатическое разрешение, мировая война была отложена, да и россиянам свой «национальный позор» вспоминать не хотелось. Потому балканский эпизод достаточно быстро отошел в прошлое, соответственно, ближайший «общественный» контекст блоковского цикла вскоре стал неактуален и непонятен. И закономерно, что, когда стихотворения Блока были напечатаны в альманахе «Шиповник» (1909), рецензенты негативно оценили их непривычную для поэта образность: «“Куликовская битва” Блока — не в счет. Певец трагических арлекинад и элегантного устремления к звездам, голосом, созданным для славословия Прекрасной Дамы, для напевов Пьерро и мечтаний о таинственных незнакомках, — запел о Непрядве, о “поганой орде”, о “молньи боевой” — и вышло так вяло и фальшиво, что в интересах самого поэта, чтобы эту Куликовскую битву читатель или совсем не прочел, или прочел и забыл настолько, чтобы никогда ее с именем Блока не связывать» (В. Малахиева-Мирович); «В стихотворениях “На Куликовом поле” не замечается внутренней необходимости, которая оправдывала бы их появление и, по-видимому, само Куликово поле послужило лишь внешним предлогом к написанию цикла хороших, но ненужных, каких-то беспредметных стихов. <…> Хуже всего, что последние стихотворения напоминают местами что-то знакомое, уже читанное когда-то» (Б. Садовской)³⁰.

Следствием утраты близкого «общественного» контекста оказалось превращение блоковских стихотворений в тексты с «открытым» контекстом, т. е. допускающие их истолкование как «пророческих» применительно к новым политическим ситуациям. Например, в 1915 г. цикл «На поле Куликовом» вошел в книгу «Стихи о России», подготовленную для патриотического петроградского издательства и журнала «Отечество», которое передавало доходы в «Общество русских писателей для помощи жертвам войны»³¹. Условия Первой мировой войны, столкнувшей славян с немцами, были идеальным «общественным» контекстом, и теперь блоковские произведения нашли своего читателя и получили высокую оценку критиков: «Мы и не подозревали, читая в каталогах об этой маленькой книге “военных” стихов, что на серой бумаге, в грошовом издании, нас ожидает книга из числа тех, которые сами собой заучиваются наизусть, чьими страницами можно дышать, как воздухом…» (Г. Иванов); «…бравурная трескотня, трафаретный “бой литавр”, дешевая мишура, заносчивость, — как все это чуждо Блоку, объятому сознательным серьезным настроением, творящим в тишине своего художественного “я”, “для себя и в себе” решающим неизмеримо важные вопросы, понимание и оценку которых он заимствовал у своего великого учителя и “спутника жизни” Владимира Соловьева» (В. Рындзюн); «…у Блока под внешним спокойствием чувствуется “вечный бой”. <…> Александр Блок — самый русский из современных поэтов» (Б. Гусман); стихотворение «Река раскинулась…» «бесспорно чудесное, по прозрению» (Ю. А. Никольский)³²<sic! – ред.>.

Показательно, что Блок, в 1914–1915 гг. серьезно подыскивая «общественный» контекст к своим стихотворениям 1908 г., оказался чуток и достаточно строг к аналогичным литературным стратегиям поэтов-современников³³. Так, знаменитое стихотворение «День проходил, как всегда…» из цикла «Жизнь моего приятеля» может толковаться как отрицательная реакция на активное поведение футуристов в годы Мировой войны, продолжавшее их «рекламные» успехи предвоенных лет:

День проходил, как всегда,
В сумасшествии тихом.
Все говорили кругом
О болезнях, врачах и лекарствах.
Друг говорил мне о службе,
Другой — о Христе,
О газете — четвертый…
Хлебников и Маяковский
Назначили цены большие за книги,
Так что приказчик у Вольфа
Не мог их продать без улыбки.
Два стихотворца
(Поклонники Пушкина)
Книжки прислали,
С множеством рифм и размеров³⁴…

Переработанное для позднейшей редакции, ставшей впоследствии канонической, стихотворение приобрело новый вид:

День проходил, как всегда:
В сумасшествии тихом.
Все говорили кругом
О болезнях, врачах и лекарствах.
О службе рассказывал друг,
Другой — о Христе,
О газете — четвертый.
Два стихотворца (поклонники Пушкина)
Книжки прислали
С множеством рифм и размеров³⁵.

Имена двух поэтов-футуристов в новом варианте отсутствуют: общая идея стихотворения от этого едва ли пострадала, но нюансы его сквозных образов существенно трансформировались. Ранний вариант стихотворения (с именами Хлебникова и Маяковского), судя по автографам, был написан в 1914 г. В комментарии академического собрания сочинений поэта указано, что сохранились черновики двух набросков стихотворения, датированные соответственно «27 авг<уста> 1909» и «20. III. 1914»: «Вероятно, 24 мая 1914 г. Блок, переработав, объединил оба наброска в единое стихотворение. <…> 19 декабря 1914 г. Блок послал стихотворение А. Э. Беленсону для сб. футуристов “Стрелец”, где оно и было впервые опубликовано»³⁶.

Сборник «Стрелец» не совсем корректно характеризовать как исключительно «сборник футуристов»: в нем на паритетных началах — вместе с Блоком, Сологубом, Кузминым и т. п. — участвовали Хлебников, Крученых, Маяковский. Значит, редакция стихотворения «День проходил, как всегда…» с именами футуристов предназначалась для издания, которое было экспериментальным. В них соседствовали недавние оппоненты — авангардисты от футуризма и традиционалисты (с футуристической точки зрения) от символизма. Более того, стихотворение Блока открывало «Стрелец», объективно играя роль манифеста. И этот «манифест» о единении символистов и футуристов включал строки, отмеченные несколько ироническим отношением к «коллегам» по сборнику. Не претендуя на исчерпывающее объяснение мотивов подобного «литературного жеста» Блока, можно пока ограничиться констатацией того обстоятельства, что «жест» имел место, и привести одно соображение. Трудно с уверенностью сказать, что имел в виду Блок, набрасывая в марте 1914 г. строки о «ценах больших», назначенных Хлебниковым и Маяковским, но печатает он стихотворение в 1915 г. Это позволяет сделать догадку о намерении Блока охарактеризовать не столько «книги» футуристов, сколько футуристскую пропаганду собственных глобальных пророчеств, в частности, касающихся Мировой войны и славянства, которым умело «назначили цены большие». Иными словами, поэт-символист, сам склонный толковать свои тексты в профетическом ключе, возможно, дистанцировался здесь от продолжателей и подражателей (тема диалога Блока и футуристов в аспекте «славянской взаимности» требует дальнейшего пристального исследования; см., например, близость знаменитых строк из «Скифов» «нас — тьмы, и тьмы, и тьмы» к «…скачемте вместе. Самы и Самы, нас // Много — хоботных тел» Хлебникова).

Примечания

¹ Мочульский К. К. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов. М., 1997. С. 142.

² Святополк-Мирский Д. С. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. London, 1992. С. 711.

³ Блок А. А. Полн. собр. соч.: В 20 т. М., 1997. Т. 3. С. 911.

⁴ Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960–1963. Т. 4. С. 148.

⁵ Там же. Т. 5. С. 323–324.

⁶ Блок А. А. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 912.

⁷ Там же. С. 913.

⁸ Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Мюнхен, 1949. Т. 2. С. 34.

⁹ Ненашева З. С. Съезд неославистов 1908 г. в Праге // Славянское движение XIX–XX веков: Съезды, конгрессы, совещания, манифесты, обращения. М., 1998. С. 190.

¹⁰ Там же. С. 183.

¹¹ Там же. С. 195.

¹² Ольденбург С. С. Указ. соч. С. 39.

¹³ Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 124.

¹⁴ Там же. С. 115–116.

¹⁵ Цит. по: Блок А. А. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 901.

¹⁶ Кацис Л. Ф., Одесский М. П. Идеи «славянской взаимности» в творчестве В. В. Хлебникова и литераторов его круга // Известия АН. Сер. лит. и языка. 2001. Т. 60. № 1. С. 25–26.

¹⁷ Хлебников В. Творения. М., 1987. С. 593.

¹⁸ Парнис А. Е. Южнославянская тема Велимира Хлебникова: Новые материалы к творческой биографии поэта // Зарубежные славяне и русская культура. Л., 1978. С. 232–233.

¹⁹ Хлебников В. В. Собр. произведений: В 5 т. Л., 1928–1933. Т. 2. С. 274.

²⁰ Федотов Г. П. На поле Куликовом // Федотов Г. П. Судьба и грехи России: В 2 т. СПб., 1991. Т. 1. С. 104.

²¹ Блок А. А. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 919.

²² Там же. С. 505.

²³ Там же. С. 170 (в дальнейшем цикл цитируется по этому изданию без дополнительных указаний).

²⁴ Там же. С. 919.

²⁵ Там же. С. 504.

²⁶ Левинтон Г. А., Смирнов И. П. «На поле Куликовом» Блока и памятники Куликовского цикла // ТОДРЛ. Т. 34. Л., 1979; ср. комментарии в академическом изд.: Блок А. А. Полн. собр. соч. Т. 3.

²⁷ Федотов Г. П. Указ. соч. С. 118.

²⁸ Блок А. А. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 506.

²⁹ См. комментарии А. А. Носова в кн.: Соловьев В. С. «Неподвижно лишь солнце любви…»: Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников. М., 1990. С. 411.

³⁰ Цит. по: Блок А. А. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 913–914.

³¹ Там же. С. 902.

³² Цит. по: Блок А. А. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 904, 917.

³³ Кацис Л. Ф., Одесский М. П. Указ. соч. С. 35.

³⁴ Блок А. А. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 237.

³⁵ Там же. С. 31.

³⁶ Там же. С. 620.

(*) Блоковский сборник XVI: Александр Блок и русская литература первой половины ХХ века. Тарту, 2003. С. 87–101.