«Я» сотворенное: идея жизнетворчества Михаила Пришвина

Н. А. Меркурьева

Исследователи творческого наследия М. М. Пришвина сегодня устанавливают его связи с И. С. Тургеневым, С. Т. Аксаковым, Л. Н. Толстым и пр. Это справедливо, но не следует забывать, что у автора «Журавлиной родины» свой, нетрадиционный путь в искусстве. Устремление к природе, умение передавать гениальность творчества самой жизни – вот на чем основано писательство М. М. Пришвина и собственное его мнение о себе. Создавая «Календарь природы», он поясняет читателю: «Мои записки не условная и любимая мной литературная форма, а действительно записки под диктовку весны – почти без всякой последующей обработки и связанные только силой движения в природе, вызывающей ответное движение в душе человека» [1; 3, 128]. Не только человек слышит в себе движение природы, природа в сердце своем чувствует жизнь человека. Герой-рассказчик «Календаря природы» переживает вместе с миром все оттенки весны: весну света и воды, весну зеленой травы, весну леса. В ответ он получает исполненное любви сопереживание его собственной весны – весны человека. В экстазе безумного восторга герой читает “Богородицу”, повторяя молитву за птицами, – мир приходит к соединению в «едином брачно-творческом акте».

Вся большая русская литература формируется в движении к правде и любви. Это движение было определяющей чертой и творческого поведения Михаила Пришвина. Чувство любви оказывается сопряжено с представлением об общественной совести, соотнесенности каждого со всеми. «Принять весть о чужом существовании, как о своем», – в поисках этого принципа написаны все крупнейшие произведения художника: «Мирская чаша», «Кащеева цепь», «Повесть нашего времени», «Осударева дорога» и другие.

Свою жизнь писатель воспринимал как объект творчества. Не случайно пришвинский Дневник, каждодневно фиксирующий жизнь своего создателя, оказывается не только и не столько отражением этой жизни, сколько ее творением. Неравнодушный человек созидает жизнь, как писатель созидает литературу. Реальность и ее творческое переосмысление – характерны для дневника, но лжи М. М. Пришвин не терпит, предпочитая изображать правду жизни так откровенно, что иногда эта откровенность пугает, выглядит чрезмерной, даже нарочитой. И. С. Соколов-Микитов, хорошо знавший М. М. Пришвина, ознакомившись с выдержками из его дневника, писал: «Игра словами и мыслями. Лукавое и недоброе. Отталкивающее самообожание. Точно всю жизнь на себя в зеркальце смотрелся» [2, 654]. Если подумать, не так уж плох отзыв И. С. Соколова-Микитова. Человек, пристально вглядывающийся в свое отражение в зеркале, может быть не только обожающим себя Нарциссом, но и рефлектирующим аналитиком, остро переживающим потребность выхода к другому. Здесь стоит вспомнить бахтинский феномен «человек у зеркала», изобличающий неистребимое желание диалогизировать, в том числе с самим собой как с другим («Из моих глаз глядят чужие глаза», М. М. Бахтин). У зеркала человек оказывается наг, и эта духовная нагота мучит, раздражает, страшит (вспомним бесчисленные вариации темы у Л. Н. Толстого, С. А. Есенина, А. А. Ахматовой и т. д.). М. М. Пришвин одержим чужим взглядом и посторонней оценкой, поэтому, творя жизнь, он направляет взгляд в себя как в чужого, с пристрастием вопрошая «неоскорбляемую» часть своего существа.

Идея жизнетворчества, пожалуй, центральная для писателя, стала выражением желания найти собственный путь в мире, самому жить, творить «не Бога, а свою собственную, нескладную жизнь». Творить независимо собственную жизнь, причащаться миру единственным и неповторимым образом, занимать свое незаместимое место в эпоху, предлагавшую в качестве неоспоримого тезис о том, что незаменимых людей нет, было довольно смело. Во времена неудержимого стремления к обобщению М. М. Пришвин утверждает достоинство личности, а личность – это сущность творящая, освобождающая от «кащеевой цепи» необходимости. Это противовес насилию и подавлению, в конечном итоге, движение от безликой коммуны к различающему всеединству.

С самого начала свое занятие искусством слова М. М. Пришвин поместил в ту часть своего существа, которая осталась «неоскорбленной». Неоскорбленная часть души – центр пришвинской экзистенции и одновременно опора, дающая возможность не просто удерживаться над бездной, но даже зафиксировать свое положение в какой-то безопасной отдаленности от нее. Исходя из неоскорбленной части своей души, писатель творит жизнь, как миф, миф о счастье, о себе. «В мире нет ничего чужого, мы так устроены, что видим только свое, только одно свое раскрытое «я»… Я почувствовал еще, что делаю самое удивительное и нужное дело… Миф» [1; 8, 322].

Здесь интересно вспомнить А. Ф. Лосева, убеждавшего, что миф – вовсе не особенность древнего мировосприятия. Это «законный» элемент сознания людей в любую эпоху, это способ сделать мир гармоничным и понятным, заселить его и прочувствовать. Мифотворчество позволяет установить особое единство жизни и смерти, определить необходимость не только созидания, но и разрушения. (Творчество – процесс, осуществляющий иногда созидание через разрушение, целесообразность которого раз и навсегда установлена природой: смерть в природе как разрушение, оживание природы как созидание). Но заданность мифа, его статичность в целом чужды живой человеческой природе. Мифотворчество изначально, но, подарив возможность принять мир, оно теряет свою актуальность. Человек М. М. Пришвина обживает мир-дом, в котором непременно есть душа. Герой М. М. Пришвина свободен, ему мало мудро созерцать, он призван действовать. «Нам кажется, что в человеке историческом поведение определяется сознанием после самого поступка и что на этом пути поведение может быть только воображаемое, а не реальное. Может быть, оно так и есть в истории.

Но мы берем не историю, а творчество во всем его объеме (на войне, на заводе, у художника) и покажем, что всякое настоящее творчество определяется поведением, это значит, гармоническим сочетанием сознания и жизненного действия» [1; 7, 197].

Миф по-гречески – «слово, максимально обобщающее». Писателю же важно найти в этом обобщении частность, поведение конкретного человека, творческое поступание. В этом М. М. Пришвин чрезвычайно близок А. Ф. Лосеву, трактовавшему миф как «жизненно ощущаемую и творимую вещественную реальность и телесность». Миф становится основой мироощущения, перерастающего в устойчивое мировосприятие, которое, в свою очередь, способно созидать реальность. Главным принципом созидания же становится все та же наука родственного внимания, включающая человека в великий творческий круговорот, где «все – во всем».

«Моя наука есть наука родственного внимания своеобразия каждого существа. Эта наука привела меня к искусству слова, а искусство слова – к родине. И я понял, что природа есть родина. Лучшее, что я храню в себе, это живое чувство к хорошим людям, от которых я произошел, замаскированное словом «природа». Это и есть живое чувство родины.

В моей борьбе вынесла меня народность моя, язык мой материнский, чувство родины. Я расту из земли, как трава, цвету, как трава, меня косят, меня едят лошади, и я опять с весной зеленею и летом к Петрову дню цвету. Ничего с этим не сделаешь, и меня уничтожат только, если русский народ кончится, но он не кончается, а может быть только начинается» [3, 504].

Проблема родственного внимания, рассматриваемая безотносительно к творчеству, не может быть исследована вполне. Родственная связь с миром – это не просто способ бытия, для художника – это необходимое условие творчества, возможность создавать свое «небывалое».

Исследованию творческого процесса как изживания своего «я» в «мы» Михаил Пришвин посвятил целую книгу. В 1929 году она была напечатана в журнале «Новый мир» под названием «Журавлиная родина». Вначале этот труд должен был стать фенологическим и осуществляться «под диктовку» весны, лета, осени и зимы. Писатель, увлеченный идеей, отказался даже ехать в Москву на празднование юбилея Максима Горького. Приближалось «весеннее творчество жизни», и М. М. Пришвин резонно рассудил: «Юбилей устроят и без меня, а в природе до того все привыкло к моему сотрудничеству за множество лет, что оставить весну без себя было бы невозможно» [1; 3, 30]. Но весна задержалась, художник, оказавшись вне творческого сотрудничества с природой, отказался от первоначального замысла, придумав подзаголовок «Повесть о неудавшемся романе».

Книга, в конечном итоге написанная М. М. Пришвиным, состоит из множества очерков, самостоятельных рассказов, философско-лирических отступлений, но все их объединяет тема творчества. Писатель дает свое объяснение феномену творчеству, утверждая единство жизни и искусства: надо уметь «выходить из себя», бесконечно расширяя силу родственного внимания, но при этом сохранять свое место «творческой единицы». «Люди, животные, растения, реки – все это я просматриваю как бы до дна, где их индивидуальность исчезает и воскресает личностью не в механическом смешении всех, а в ритмической связи с другими» [1; 3, 35], – читаем в романе. Сознательный творческий акт человека, был уверен М. М. Пришвин, заключается в способности жертвовать частью своего бытия ради вживания в лицо мира. Процесс подобного вживания не есть растворение индивидуальности художника, но преображение его в «я» сотворенное, то есть в «мы».

Мир писателя не статичен, он весь – участник великого творения. Сама жизнь, перетекая из мгновения в мгновение, сотворяет себя. М. М. Пришвин формирует свой взгляд на мир в эпоху экзистенциальных размышлений, в центре которых – позиция соглядатая как единственно достойная, ибо мир чужд и непонятен, а потому глух ко всяким призывам к сотворчеству. Пожалуй, наиболее остро этот посыл звучит у Владимира Набокова, написавшего роман о рождении художника именно под названием «Соглядатай». «Мир у писателя доверху полон вещами, набит мгновениями, мерцаниями, поворотами и сопоставлениями явлений, чувственными дразнениями, – читаем у Светланы Семеновой. – Автор следит за малейшими складочками вещей, за промелькнувшими отражениями, за «всем очаровательно дрожащим», за «летучим, обольстительным, разноцветным», «за всякой мелочью жизни», даже за неудавшимися поползновениями к бытию какого-нибудь отсвета или тени, за упущенными шансами возникнуть, проблеснуть, отразиться, за иллюзиями и миражами…» [4, 185].

Позволим себе столь длинную цитату, посвященную В. В. Набокову, ибо слишком уж характерно экзистенциальна позиция писателя и слишком уж она разнится с мироощущением М. М. Пришвина. Разнится именно по сути, хотя может показаться поначалу, что и автор «Журавлиной родины», сторожащий «весну света», – вдумчивый наблюдатель за «всем очаровательно дрожащим» (Набоков). Однако только очень поверхностный взгляд не позволит обнаружить в этом и другом наблюдении – бездну противоречий. В. В. Набоков реагирует на окружающее глазом, он видит, ему даровано острое зрение, способное фиксировать всякую мелочь. Мир писателя, «как собака, стоит – служит, чтобы только поиграли с ним» («Король, дама, валет»). М. М. Пришвин сам готов принять собачью стойку, чтобы почуять вселенную. С изумительной силой он рисует это переживание соединения человека и собаки в летних главах «Календаря природы». Наблюдая за своим другом, ирландским сеттером Яриком, кругами движущимся по красной вырубке, автор с завистью смотрит на его нос и замечает: «Вот если бы мне такой аппарат. Вот побежал бы я на ветерок по цветущей красной вырубке и ловил бы и ловил интересные мне запахи» [1; 3, 264].

М. М. Пришвин не соглядатайствует, он «чует», по крайней мере, вчувствуется в мир настолько, что иногда сам в себе вдруг узнает «какую-то внутреннюю собаку» и «совершенно забывается как человек» [1; 3, 270].

Наблюдатель всегда остается замкнут в себе, весь мир для него – многослойная картинка, обольстительная и разноцветная, интересная как познаваемый объект. Человек, почувствовавший в себе дерево, собаку или бабочку не познает, а переживает, предельно напрягаясь всеми органами чувств. Таким напряжением проникнут, к примеру, очерк «Любовь Ярика», в котором собака не подчиняется инстинкту, а чувствует, и благодарный человек называет животное «другим, человеческим» именем. И мы видим не охотничьего сеттера Ярика, а «дорогого» Кирюшу, не породистую легавую Кэт, а «просто Катюшу». И в свете этой священной попытки автора приблизиться к «совершенному пониманию их души прямо из себя самого» вполне законно выглядит перспектива сравнения чувств Ярика во время беременности Кэт с чувствами толстовских Левина и Кити.

Михаил Пришвин силой родственного внимания, вживанием в душу мира переводит свои произведения в нравственно-философский план. Художник и природа, действуя в сотворчестве, созидают бытие, то есть тот мир, сакральным центром которого является человек.

Примечания