«Личность» или «отдельность»? К вопросу о кризисе личности в переходную эпоху (на материале дневников М. Пришвина 1909-1930-х годов)

Е. А. Балашова

- Твоя личная жизнь, но кому
это интересно?
- Это интерено всем, потому
что из нас самих состоят "все".
М. Пришвин

"Всё станет понятным до конца, когда будут опубликованы... "леса" романа", - писала В. Пришвина, имея в виду дневники автора "Осударевой дороги" (1). Учитывая, что сам М. Пришвин только "Кладовую солнца" и "Жень-шень" считал "кристаллами", а в остальных произведениях, по его мнению, "жизнь не вызрела для её изображения", всё остальное творчество можем считать "лесами", иначе говоря, - подготовительной работой: с одной стороны, содержащей нужные для будущих произведений материалы, а с другой стороны, позволяющей автору подняться на новую художественную высоту. Чтение дневников М. Пришвина 1909-1930-х годов становится необходимыми "лесами" для исследования его подходов к проблеме личности.

На сломе эпох каждый человек ощущает себя наедине с веком: "совершается... некий исторический и духовный смотр, жизненная ревизия духовных сил" (2). Вот почему таким важным документом эпохи становятся личные дневники. Они доказывают, что М. Пришвин прощается со сказочным царством, не озабоченным бегом времени, но, несмотря на это, в жестоко социальную эпоху писатель продолжает судить о человеке вне его исторических и социальных ролей.

Раньше на Руси всё было взаимосвязано: и религия, и государство, и искусство, и отдельный человек, тогда этические нормы были неотделимы от христианских: "люди были цельные" (запись от 1930 г.), такие, что с них "Греки, Леонарды, Рафаэли... прямо списывали лицо Бога" (1927). А потом человек потерял свою цельность, и церковь собирала его по идеальному образу Христа, а теперь его собирает революция. Для Пришвина человек, собранный революцией - пустой, так как в нём были разрушены интимнейшие ценности детства, брачных отношений, материнства: "Революция - это грабёж личной судьбы человека" (1930 год). М. Пришвин заставляет читателя посмотреть на строительство нового человека, ориентируя на библейские образы, тем самым усиливая порочность современности. Человек революции, как когда-то мир во времена Библейского Сотворения, создаётся из хаоса. Запись от 1918 года:

- Теперь у нас нет ничего: тьма. Как может что-нибудь выйти из ничего?

Я ответил:

- Вначале земля была безводна и пуста, а потом из ничего началось торжество.

- Кто же начал? - Говорят, что Бог...

Теперь молчу. Нет слов: что-то случилось, и связь времени разорвалась, землю тьма укутала,.. а само время треснуло.

Русскому человеку всегда было страшно в темноте: мог попутать бес, и он начал бы креститься не на Распятие. Но дьявольское сильно и другим: вдруг осозналось, что в темноте сегодняшнего "не видно лица человека". А когда не видно лица - это уже не настоящий человек, безличный. "Личность обрывается", избавляется от чувства "тонкой любовной различимости". М. Пришвин не находит для современного человека других эпитетов, кроме как: "хаотичный человек" (1922), "отдельный", "ничтожный" (1920), "частичный человек" (1927). Сразу вспоминается идеальный человек прошлого с "недифференцированной" душой (3).

Отдельность (М. Пришвин ещё называет её "индивидуальность") враждебна личности, но именно отдельность заменит личность в настоящем и будущем. Судя по материалам дневника, в разное время у писателя добавлялось что-то новое к их характеристикам. Собранные вместе они иллюстрируют устойчивое противопоставление. Личность может быть очень маленькая, но она всегда цельная и представительная, а "индивидуальность всегда дробь". Личность бежит от власти, а индивидуальность "ищет палки для ближнего и для себя властвующих". Личность не бросается в общий "чан", а индивидуальность подчиняется общему добровольно. Личность - "душа мира", а индивидуальность - тело, машина. В позиции индивидуальности М. Пришвин склонен видеть нечто бесовское: она считает "Солнце, Землю и Бога только дополнительными кругами к светящемуся сантиметру своей личной кривизны".

В этих-то "оборванных" индивидуальностях зарождается революция, и любому интересно заглянуть в будущее: какая "сумма" сложится из "отдельностей"? Дроби соединять легко в арифметике, но художнику, как это стало понятно из дневников М. Пришвина, массу изобразить не удаётся, ведь художник чувствует личность, а не соединённую арифметическую сумму. Принудительно собранный вместе безличный коллектив есть Легион индивидуальностей (бесы)" (4) (запись от 1921 г.). Как ни прискорбно, но собранные вместе дроби становятся целым только тогда, когда становятся полюсом зла. Осознание этого открытия для М. Пришвина выстрадано. Всю свою жизнь он пытался остаться личностью, но при этом остаться со всеми; быть не как все и в то же время - "рядовым", "стать со своими друзьями одно существо". Его отвращение к насильственному коллективу, его отвращение к коммунизму "исходит от высшего "Я", т. е. от сознания истинного коллектива".

Результатом раздумий становится чрезвычайно глубокая мысль: нужно научиться массу чувствовать как Лицо, и "это лицо чтобы стало героем, и из этого лица после выделились сами собой отдельные лица" (запись от 1922 г.). Значит, смыслом существования человека становится коллектив, а смыслом существования должен стать отдельный человек. Так как их создать, что для этого нужно сделать?

По убеждению М. Пришвина, пока ещё "собрать" человека не удалось ни церкви, так как там он распался на "земное и небесное"; ни революции, в которой "человек распался на бюрократа и мужика". По-видимому, человека "возможно собирать не идейно, а предметно, (реально) хозяйственно, вроде того как землю собирали цари, то есть ощупью..." (запись от 1926 г.). Для этого, следуя традиции, писатель предлагает пройти по Руси: "и русский народ ответит тебе душой, но пройди с душою страдающей только..." (запись от 1916 г.). Эта мысль дорога М. Пришвину, она повторяется не единожды. В 1920 г. он пишет: "А нам, писателям, нужно опять к народу, надо опять подслушивать его стоны, собирать кровь и слёзы и новые думы, взращённые страданием". М. Пришвин ищет личность, а находит страдание: у него всегда рядом с личностью страдание. Оно определяет саму суть русского менталитета: "Россия всегда была такая: она принимала к себе только душу страдающую" (запись от 1918 г.).

Страдание по человеческим законам предполагает со-страдание. Но его нет у новой власти, наоборот, она вновь заставляет человека мучиться, пусть даже из благих побуждений. В записи от 1922 года сказано: "Истории русского народа нет: народ русский остаётся... неизменным, - но есть история власти над русским народом и то же есть история страдания сознательной личности". Разбирая своё "отвращение" к Октябрю, М. Пришвин чётко формулирует его истоки: "У меня... нежелание... нового креста для... людей. Октябрь для всех нас нёс новую муку". Неприятие новой власти определялось прежде всего тем, что она "занимается не только человечеством, но и природой животной человека, и кто взялся за государственную власть, должен действовать и как животное". Вновь остаётся в воздухе мечта поставить человеческое дело над государственным, как "апокалиптическое пророчество о льве рядом с ягнёнком". По мере углубления революции "должны в состав власти проникнуть преступные... элементы, и власть, действуя именем человечества, поступает по-зверски" (запись от 1920 г.). Как Д. Мережковский вслед за А. Герценом предсказывал "грядущего хама", так М. Пришвин чувствовал зарождение в человеке "обезьяньего раба", а во власти - царство зверя. Не случайно М. Пришвин так часто в своих дневниках упоминает Петра I, это его великие дела (из-за "невменяемости") до сих пор не позволяют "зажить ранам души русского человека" (записи от 1918, 1920, 1921 гг.).

Констатация несостоятельности и зла власти, зла революции сама по себе не важна М. Пришвину. Это - начало рассуждений о том, что может противостоять злу. Как ни парадоксально, но оно само должно работать против себя. В дневнике за 1930 год писатель определяет государственность как "творческое зло" и предлагает бороться с ним тоже "творчески": не отрицать зла, а переключать направление его действующей силы. Тем самым автор формулирует чрезвычайно важную проблему - "революция и творчество". Являясь как зло, революция в конце концов творит добро, потому что открывает путь к творчеству - к усилиям мысли и воли.

У М. Пришвина не совсем обычный взгляд на искусство. Если почти все понимают под искусством принципиально личностное выражение, то для М. Пришвина истинное творчество - освобождение от себя, преобразование "я" в весь мир. Личность может уйти в художество, потому что не желает лично участвовать в жизни. Это не позиция писателя. Для него творчество становится объединяющей идеей, символом, именно оно в переломную эпоху способно сплотить все стороны, а значит, возвратить смысл существования общества, реализовать мечту об "идеальном коллективе" (см. выше). И тогда "будет такое... возрождение общества, когда сердце освободилось для любви к миру.."

Как общество должно собраться из Личностей, так и личное дело должно составиться из "маленьких дел". Личность и её Дело должны стать "лесами", объединяющими жизнь и творчество. Понимая это, М. Пришвин не заглядывал в недостроенное "окошко" несбыточной коммунистической мечты, он опирался на "леса" (через которые и было спасение будущего) - на личность, всегда способную к со-творчеству (5).

Примечания

Пришвина В. Д. Круг жизни. М., 1981. С. 170.
Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1993. Т. 1. С. 233.
Там же. С. 285.
Традиционно беса побеждали молитвой, но в связи с этим в творчестве М. Пришвина появляется лишь мотив "мрачной молитвы" (дневниковые записи за 1920 г.), в котором очевидна перекличка с богоборческим мотивом творчества М. Лермонтова. В 1957 году опубликована "Повесть нашего времени" М. Пришвина (написана в 1945 г.), название которой является аллюзией на название романа М. Лермонтова "Герой нашего времени". Человек, способный только на "мрачную" молитву, героем стать не может.
В работе использовались материалы дневников М. Пришвина в первой авторской редакции.