Уильям Тревор. Две жены настройщика пианино
Виолет вышла замуж за настройщика пианино, когда он был молод. Белл за старика.
Была в этой истории еще одна подробность, которую, как только объявили о второй свадьбе, сразу вспомнила вся округа - а именно то, что, женившись на Виолет, настройщик пианино отверг Белл. "Что ж, в конце концов, она получила cвою развалину," - отметил один из окрестных фермеров, и в этом замечании не было издевки, лишь констатация факта. Соседи смотрели на вещи так же, хотя, наверное, подобрали бы другие слова.
Волосы у настройщика пианино совсем поседели, и каждую сырую зиму колено все крепче сжимал артрит. Он был уже далеко не так строен, но так же слеп, как и в день, когда женился на Виолет - в четверг, 7 июня 1951 года. Однако, мрак, среди которого он жил, стал теперь менее тяжел и плотен, чем в том 1951-м году.
- Да, - сказал он, стоя в маленькой протестантской церкви Св. Кальмана почти на том же самом месте. И пятидесятидевятилетняя Белл повторила все те слова, которые говорила когда-то перед этим алтарем ее соперница. Время прошло, и ни у кого в церкви не повернулся бы язык сказать, будто память Виолет чем-то оскорблена, или что ее смерть недостаточно оплакана. - :И разделю с ней все, чем владею, - произнес настройщик пианино, а его новая жена подумала о том, что с гораздо большей радостью стояла бы рядом с ним в белом платье, а не в подобающем случаю темно-вишневом. На первой свадьбе она не была, хоть и получила приглашение. Весь тот день она чистила курятник и плакала. Но даже с распухшим от слез лицом она все равно была красивее - и, кстати, почти на пять лет моложе - невесты, которая занимала все ее мысли, и с которой она так ревниво соперничала. Но он предпочел Виолет - или дом, который когда-нибудь ей достанется, горько говорила себе Белл, орудуя в курятнике, и еще небольшую сумму, которая облегчит существование слепому. Его можно понять, напоминала она себе всякий раз, когда видела, как Виолет ведет мужа по улице; всякий раз, когда просто думала о Виолет - женщине, заставившей всё вокруг работать для него и давшей ему новую жизнь. А что еще ей оставалось делать?
Когда они выходили из церкви, звучала музыка Баха - на органе играл сегодня другой музыкант, обычно же это была его обязанность. Люди толпились на маленьком кладбище, расположенном вокруг небольшой серой часовни; там были похоронены его отец, мать и несколько поколений предков по отцовской линии. Тем из гостей, кто не поленится пройти две мили от церкви до дома, полагался чай и коктейли, но многие желали молодоженам счастья и прощались. Настройщик пианино пожимал знакомые руки и видел внутри себя лица, которые описывала ему первая жена. Так же, как тогда, в 1951 году, стояло лето, солнце грело лоб, щеки и плечи сквозь тяжелый свадебный костюм. За всю свою жизнь он до подробностей изучил это кладбище - еще ребенком ощупывал выбитые на плитах буквы и повторял за матерью имена отцовских предков. У них с Виолет не было детей, несмотря на то, что оба их любили. В округе говорили, что он сам был ее ребенком, и это всегда раздражало Белл. Она бы родила ему детей, в этом она была твердо уверена.
- В следующем месяце у меня к вам визит, - напомнил пожилой жених женщине, чью руку держал сейчас в своей, - хозяйке "Стейнвея", единственного пианино этой фирмы из всех его подопечных. Она прекрасно на нем играла. Закончив работу, он всегда просил ее поиграть, уверяя, что не нуждается в другом гонораре. Но она неизменно настаивала на том, чтобы заплатить все, что положено.
- Третьего, в понедельник - так, кажется.
- Да, Джулия.
Она называла его "мистер Дромгольд": он считал, что не стоит поощрять в соседях фамильярность. Между собой люди звали его настройщиком, и в этом звучало не только напоминание о его профессии, но и уважение к таланту, которым он, несомненно, обладал. "Оуэн Фрэнсис Дромгольд" было его полное имя.
- Хороший день сегодня выдался, - заметил новый молодой пастор. Обещали дождь, но, кажется, ошиблись.
- Небо:
- Ох, безоблачное, мистер Дромгольд, безоблачное.
- Это хорошо. Я надеюсь, вы к нам придете?
- Обязательно, - с нажимом сказала Белл и поспешила к толпившимся на кладбище, чтобы повторить приглашение - она рассчитывала на вечеринку.
Некоторое время спустя, когда вторая свадьба отошла в прошлое, соседи стали поговаривать, что пора настройщику пианино подумать о пенсии. С учетом больного колена, слепоты и преклонного возраста в домах, монастырях и школах, где он находил применение своему таланту, его бы более чем поняли. Он нуждался в отдыхе, и удача, сопутствовавшая ему все эти годы, была залогом того, что он может себе это позволить. Но стоило кому-нибудь болтливому или любопытному заговорить о пенсии, он тут же категорически отрицал подобные домыслы, из чего подразумевалось, что только смерть положит конец его деятельности. Истина заключалась в том, что он бы пропал без своей работы, без регулярных путешествий в окрестные городки, куда ездил столько лет подряд. Нет-нет, уверял он, они еще не раз увидят, как белый "воксхолл" въезжает в их ворота, стоит во дворе монастыря или на обочине, пока его хозяин поедает бутерброд, запивая чаем из термоса.
К работе его приучила Виолет. Когда они поженились, он все еще жил с матерью в привратницком домике при Барнагормском имении. Он тогда только пробовал настраивать пианино - два в самом имении, еще одно в Барнагорме и одно на ферме, куда приходилось четыре мили добираться пешком. В те времена люди жалели его за слепоту и поэтому время от времени просили то починить сиденье кресла - он умел это делать, то поиграть по какому-нибудь поводу на скрипке, которую мать купила ему еще в детстве. Виолет изменила его жизнь. Она переехала в привратницкий домик, и они с матерью, хоть и не во всем соглашаясь друг с другом, все же неплохо уживались. У Виолет была машина, и это означало, что она могла довезти теперь его в любое место, где обнаруживалось неухоженное пианино. Они стали ездить до сорока миль в каждую сторону. Она навела порядок в счетах и стала включать туда расходы на бензин, износ машины и колес. В специальном календаре отмечала даты очередных визитов. Их доход заметно вырос, но не только из-за пианино - ей пришло в голову также и то, что, играя на скрипке, он может заработать больше, чем выходило до сих пор: сельские вечера в пивнушках, летние танцы на открытых площадках - обычай, который в 1951 году был еще жив. Оуэн Дромгольд обожал свою скрипку, и все равно бы играл, за деньги или без. Деньгами занялась Виолет.
Таким образом, их брак вполне устоялся, и когда Виолет достался в наследство отцовский дом, она перевезла мужа туда. Раньше это была ферма, но постепенно из-за пагубного пристрастия к выпивке, подкосившего несколько поколений предков Виолет, но не затронувшего ее саму, земля ушла к другим владельцам.
"Расскажи, что там," - часто спрашивал ее муж, и Виолет рассказывала ему о доме, спрятанном у изгиба дороги на краю гор - синевато-дымных, когда на них по-особому падал свет. Она описывала ему каждый уголок, деревянные ставни на окнах: когда сильный восточный ветер устраивал в доме сквозняк, а в комнате, названной однажды гостиной, задувал в камине огонь, он слышал, как она закрывает их на щеколду. Она описывала узор на ковровой дорожке, покрывавшей единственный лестничный пролет, и бело-голубые фарфоровые набалдашники на кухонном буфете, передняя дверца которого никогда не открывалась. Он любил слушать. Мать так и не смогла примириться с его слепотой, и ей никогда не хватало терпения. Отца, конюха в Барнагормского имении, который разбился насмерть, упав с лошади, он не помнил. "Тощий, как борзая собака," - охарактеризовала Виолет его фотографию.
Она рисовала в его воображении большой холодный зал Барнагормского имения. "Мы направляемся к лестнице и обходим вокруг стола, на котором стоит павлин.
Громадная серебряная птица, а на крылья ей приклеили кусочки цветных стекол, чтобы показать, какие красивые у нее перья. Зеленые и голубые," добавила она, когда он спросил, какого они цвета; и конечно, это стекляшки, а не камни, потому что ей кто-то когда-то про это говорил, пока он возился со старым растрескавшимся роялем в гостиной. Ступеньки были все истерты, он их выучил, пока поднимался в детскую к "Чаппелу". Первая лестничная плошадка темная, как туннель, говорила Виолет, по бокам стоят диваны, а сверху несколько рядов неулыбчивых портретов, они в тени и плохо видны.
"Мы проходим мимо бензоколонки Дусси, - говорила Виолет. - Отец Филли заливает в бак бензин." Бензоколонка называлась "Ессо", и он знал, как выглядело это слово, потому что спрашивал, а Виолет отвечала. Вывеска была двухцветной, а форму букв она описала так, чтобы он мог сравнить их со знакомыми на ощупь фигурами. Он видел глазами Виолет мрачный фасад дома МакКирдисов на окраине Охила. Он видел бледное лицо продавца канцтоваров в Килиате. Он видел закрытые глаза и сложенные на груди руки матери в день ее похорон. Он видел горы, иногда голубые, а иногда затянутые серым. "Примула не совсем желтая, - говорила Виолет. - Больше похожа на солому, или на деревенское масло, с ярким пятнышком посередине." Он кивал головой и понимал, о чем идет речь. Сизовато-синие, как дым, говорила она о горах, а пятнышко в центре цветка скорее оранжевое, чем красное. О дыме он тоже знал только то, что она говорила, но чувствовал это слово по звуку. Он понимал, что такое красное, утверждал он, тоже по звуку, а оранжевое, потому что знал вкус апельсина. Он видел красный цвет вывески "Ессо" и оранжевое пятнышко на цветке примулы. "Солома" и "деревенское масло" помогали ему, и когда Виолет называла мистера Уиттена узловатым, этого было достаточно. Настоятельница определенно была колючей. Анну Грэги он видел, точно глазами. Томас с лесопилки был будто весь в занозах. Лоб Бэта Конлона походил на лоб спаниэля Мериков, который он гладил всякий раз, когда приезжал к ним настраивать "Бродвуд".
В период одиночества настройщик справлялся сам: хозяева пианино навещали его, возили к себе, помогали в магазинах и по дому. Он чувствовал, что превращается в обузу для людей и знал, что Виолет этого не одобрила бы. Не понравилось бы ей и то, как рушится без нее все, ею выстроенное. Она так гордилась, когда он играл на органе в церкви Св. Кальмана. "Только не бросай," - прошептала она незадолго до того, как прошептать свои уже последние слова, и с тех пор он ходил в церковь один. Их роман с Белл начался в воскресенье, почти через два года после того, как Виолет не стало.
Тогда, давно, поняв, что отвергнута, Белл так и не смогла побороть обиду, становившуюся с годами только еще горше; она была уверена, что гораздо красивее Виолет, и что его слепота стала карой не только для него, но и для нее тоже. Чем иначе, кроме наказания, можно назвать мрак, в котором он жил? И чем, если не наказанием, стало то, что из-за этого мрака оказалась ненужной ее красота? Но ни он, ни она не совершали грехов, за которые следовало бы карать, и они могли бы стать замечательной парой она и Оуэн Дромгольд. Наоборот, достанься ее красота человеку, который о ней не подозревал, это могло бы стать самой высокой жертвой.
Злая судьба не переставала над нею насмехаться, и только поэтому Белл так и не вышла замуж. Она работала в мастерской, помогала сначала отцу, потом брату: заполняла квитанции на часы, которые им приносили ремонтировать, или записывала тексты, которые посетители просили выгравировать на спортивных трофеях. Она раскладывала на прилавке зажигалки, стеклянную посуду и барометры - популярные свадебные подарки, - или, для особо торжественных случаев, недорогую бижутерию; самыми хлопотными были для нее предрождественские недели. Со временем часы стали требовать только смены батареек, поэтому подарочный отдел лавки заметно расширился. Но годы шли, а в городе так и не нашлось мужчины, который мог бы сравниться с тем, кого она когда-то для себя выбрала.
Белл родилась и выросла в том же доме, где располагалась мастерская, и когда та перешла к брату, она осталась жить, где жила. У брата появились дети, но места хватало всем, и на ее работу тоже никто не претендовал. Много времени отнимали куры, которых она разводила на заднем дворе: эту обязанность возложили на Белл, как только ей исполнилось десять лет, и с тех пор никто не подумал ее заменить.
Так она и жила - былая обида стала частью ее натуры и постепенно превратила в обычную домашнюю тетушку. Обида не уходила из ее глаз и даже, как отмечали люди, придавала еще большее очарование ее красоте. Когда у нее начался роман с человеком, однажды ее отвергшим, брат и золовка решили, что она совершает ошибку, но ничего не сказали, только, посмеиваясь, спросили, заберет ли она с собою кур.
В то воскресенье, пока другие прихожане постепенно расходились, они разговорились о чем-то на на церковном кладбище. "Пойдем, я покажу тебе могилы,"
- сказал он и направился в сторону часовни, безошибочно находя дорогу, уверенно ступая по траве и ощупывая пальцами надгробия. Это бабушка со стороны отца, сказал он, и Белл вдруг тоже захотелось не смотреть на выдолбленные в камне буквы, а потрогать их руками. Оба прекрасно понимали, что, расходясь по домам, прихожане наверняка отметили задержавщуюся среди могил пару. Он проделывал пешком путь от дома до церкви и обратно каждое воскресенье с тех пор, как умерла Виолет, если только не шел дождь - в этом случае человек, возивший в церковь престарелую миссис Партил, захватывал и его тоже. "Хочешь погулять, Белл?" - предложил он после того, как они отошли от могил. Она сказала, что хочет.
Став женой настройщика, Белл не взяла с собой кур. Она сказала, что кур с нее хватит. Но потом пожалела, потому что чем бы она ни занялась в принадлежавшем когда-то Виолет доме, она постоянно чувствовала, что задолго до нее Виолет делала то же самое. Она резала мясо для жаркого тем же ножом и на той же доске, которой пользовалась Виолет, стояла в кухне под той же лампой, и чувствовала себя чем-то вторичным. Терла морковку на терке, надеясь, что Виолет резала ее ножом. Купила новые деревянные ложки, потому что старые рассохлись, и их пришлось выбросить. Перекрасила лестничные перила. Покрасила дверь на улицу, хотя ее почти никогда не открывали. Выкинула годовую подшивку женских журналов, которую нашла в стенном шкафу.Выбросила сковородку, потому что сочла, что пользоваться ею негигиенично. Заказала новые плитки для кухонного пола. Однако, она аккуратно прополола цветник во дворе, чтобы кто-нибудь, случайно зайдя в гости, не сказал, будто она его запустила.
Перед Белл постоянно вставала одна и та же проблема: что сменить, а что оставить. Будет ли уступкой Виолет то, что она ухаживает за ее цветами? Будет ли мелочным выбросить сковородку и три деревянные ложки? Что бы Белл ни делала, потом ее всегда терзали сомнения. Во всем раздражающе присутствовала Виолет - та, какой стала в последние годы: грузная, седая, с маленькими глазками на располневшем лице. А невидящий муж, которого делили между собой две женщины, играл на скрипке в соседней комнате и не подозревал, что его первая жена плохо одевалась, что она растолстела и стала неуклюжей, что неаккуратно готовила. Белл пережила ее, она делала то, что ему нужно, пользовалась всем, что принадлежало другой женщине, спала в ее спальне и водила ее машину - этого было более чем достаточно. Время шло, и Белл стало казаться, что это едва ли не все, что он хотел. Он получил обратно то, к чему привык за сорок лет брака.
Через год после свадьбы, когда они доедали, не выходя из машины, ланч, он спросил:
- Это не слишком для тебя тяжело?
- Что тяжело, Оуэн?
- Ездить по округе. Водить меня по домам. Сидеть и слушать.
- Нет, не тяжело.
- Я очень тебе признателен.
- Тут нет ничего особенного.
- В то воскресенье я знал, что ты в церкви. Я чувствовал запах твоих духов. Я был за органом, но все равно чувствовал.
- Я никогда не забуду то воскресенье.
- Я полюбил тебя, когда ты согласилась посмотреть могилы.
- Я полюбила тебя намного раньше.
- Я не хочу утомлять тебя этими пианино. Я могу оставить их, ты знаешь.
Он бы пошел на это, подумала она. Он мало что может дать женщине, вспомнила она его недавние слова, слепец, доживающий свой век. Он признался, что когда в первый раз захотел на ней жениться, два месяца не решался об этом заговорить, зная лучше ее, на что она обречет себя, если скажет да. "Как сейчас выглядит Белл?" - спросил он Виолет несколько лет тому назад, и Виолет сперва ничего не ответила. Потом сказала: "Белл по-прежнему похожа на девочку".
- Я не хочу, чтобы ты бросал работу. Ни в коем случае, Оуэн.
- У тебя золотое сердце. И не говори, что в этом нет ничего особенного.
- Это мне тоже много дает. Больше, чем за всю мою жизнь. Все эти улицы и дома, в которых я никогда не была. Городки, в которых я тоже не была. Люди, которых не знала. То, что раньше было недоступно.
Слово выскользнуло, но это не имело значения. Он не признался, что понял смысл сказанного ею, потому что это было не в его правилах. Через некоторое время после того воскресенья, когда они узнали друг друга поближе, он проговорился, что часто думал о ней раньше: представлял, как она заворачивает покупки в мастерской - однажды она упаковывала для него часы, купленные Виолет на день рождения. Он думал о том, как она закрывает по вечерам в мастерской ставни и подымается наверх, чтобы провести вечер с родственниками. Когда они поженились, она рассказала ему другое: почти вся ее жизнь прошла или в одиночестве, или в обществе кур. "Умеет одеваться," - добавила Виолет после того, как сказала, что отвергнутая им женщина, все еще похожа на девочку.
У них не было ничего похожего на свадебное путешествие, но несколько месяцев спустя, рассудив, что поездка все же не будет для Белл слишком тяжелой, он отправился с нею на морской курорт, где они с Виолет несколько раз проводили по неделе. Они поселились в том же пансионате "Сан-Суси", гуляли по длинной пустой набережной и по тропинкам, где, запрыгивая на камни и скрываясь в траве, скакали жаворонки. Они загорали среди дюн под осенним солнцем.
- Ты это очень хорошо придумал, - улыбнулась ему Белл: она знала, что он хотел видеть ее счастливой.
- Поможет нам пережить зиму, Белл.
Она понимала, что ему нелегко это далось. Он не знал других мест, только поэтому они и приехали сюда, и он чувствовал заранее, какое душевное напряжение от него потребуется. Она читала на его лице стоицизм, с которым он переносил это ради нее. В глубине души он чувствовал, что, прогуливаясь вдоль моря и вдыхая запах водорослей, на самом деле совершает измену. В пансионате переговаривались те же голоса, которые слышала Виолет. Для Виолет по побережью разносился запах жимолости. Именно Виолет впервые сказала, что неделя под осенним солнцем поможет им пережить зиму: он вспомнил об этом через секунду после того, как произнес те же слова.
- Я знаю, что мы сделаем, - сказал он, - как только вернемся домой, купим тебе телевизор.
- Ох, но:
Они шли мимо маяка. Он не предлагал купить телевизор Виолет, потому что Виолет наверняка бы сказала, что ей ни к чему еще одна забота. Он все равно будет стоять без дела, возразила бы она, и там все равно показывают одни глупости.
- Ты очень добр, - вместо этого сказала Белл.
- А, брось.
Они подошли к маяку поближе, и в окне появился смотритель.
- Минутку, - откликнулся тот, и пока открывал дверь, успел догадаться, что жена человека, которую он когда-то хорошо знал, умерла. - Это очень тяжело, - сказал он после того, как были упомянуты смерть и второй брак. Разлили виски, и хотя об этом не было сказано ни слова, Белл почувствовала, что три бокала подняты в ее честь. В пансионат они возвращались под дождем; это был последний вечер их отпуска.
- Как раз для зимы, - сказал он, когда назавтра сквозь все тот же дождь Белл вела машину домой. - Я про телевизор.
Его привезли и поставили возле кухни, в маленькой комнатке, которую почему-то называли кабинетом. Там уже раньше стояло радио. А через три дня вслед за телевизором, в доме появился маленький черный овчаренок, от которого хотел избавиться один из фермеров потому, что пес боялся овец. Собака стала ее, и быстро научилась откликаться на зов. Белл ее кормила. Она приучила ее ездить с ними на машине. Она назвала собаку Мэджи, и та быстро привыкла к этому имени.
Но несмотря на собаку и телевизор, несмотря на все изменения в доме, несмотря на уверенность, что любима, и на многократно повторяемые слова о том, как она добра, ничего для Белл не изменилось. Женщина, которая так долго держала за руку ее мужа, которая вводила его в двери домов, где он вдыхал новую жизнь в старые пианино, продолжала существовать. Не как надоедливое привидение или непрощающий укор, а так, словно часть ее самой осталась в человеке, которого любила.
Чуткий к тому, на что другие не обрашали внимания, Оуэн Дромгольд понимал, что мучает его жену. И она это знала. Именно поэтому он сказал тогда, что согласен бросить работу, поэтому, вопреки ощущению измены, повез ее на их с Виолет курорт, поэтому появился телевизор и овчаренок. Он понял, зачем она переложила плитки на кухонном полу. Поднимая за нее бокал в обществе человека, знавшего Виолет, он делал это и для нее, и для себя. Он гордился, когда сидел с нею в столовой приморского пансионата или в ресторане Моли.
Белл постоянно напоминала себе об этом. Она заставляла себя вспоминать бутылку "Джона Джеймисона", извлеченную из шкафа на том маяке, и голоса в курортном пансионате. Он делал для нее все, что мог, его искренняя привязанность к ней была во всем, за что бы он ни взялся. Но Виолет рассказала бы ему, какие листья на деревьях были за тем поворотом. Виолет сообщила бы, что начинается прилив, или, наоборот, отлив. Белл слишком поздно это поняла. Виолет была глазами слепца. Виолет не оставила ей воздуха для дыхания.
Однажды, возвращаясь от самого далекого своего клиента, у которого Белл ни разу до того не была, он спросил:
- Ты когда-нибудь видела такую мрачную комнату? Это, наверное, из-за картины.
Белл с трудом разворачивалась, собираясь проехать через ворота, которые когда-то, тридцать лет назад, построили слишком узкими.
- Мрачную? - переспросила Белл, выводя машину, словно по руслу реки и стараясь протиснуться между рытвин и ухабов.
- Мы все время думали, что наверное они специально наклеили эти темные обои, чтобы подходили к картине.
Белл ничего не ответила. Она вывела "воксхолл" на асфальтовую дорогу и теперь ехала сквозь болота. Разумеется, в комнате, где стояло пианино миссис Гренахан, она видела картину: Мадонна с младенцем, Святой Иосиф, Святая Катерина с лилией в руке, нимбы над головами Девы и Иисуса. Картина была написана в тускло-коричневых тонах, и еще над камином и на углу полки стояли статуи. Миссис Гренанхан принесла им в эту маленькую меланхолическую комнату чаю с бисквитами, говорила она при этом полушепотом, словно боясь потревожить святое место.
- Что еще за картина? - спросила Белл, не поворачивая головы, хотя могла бы, потому что встречных машин не было, да и дорога шла по болотам очень прямо.
- Неужели ее там нет? Библейская картина, на стене.
- Наверное, сняли.
Белл поехала быстрее. Она сказала, что на дорогу выскочила лиса, и стоит сейчас слева на обочине.
- Хочешь, остановимся, и ты посмотришь?
- Нет, нет, она уже убежала. А кто играл на пианино, дочь миссис Гренанхан?
- Да. И она не видела дочку уже несколько лет. Мы думали, что девочка не показывается из-за этой картины. А что сейчас висит на стене?
- Ничего, просто ободранные обои, - сказала Белл и добавила: - Там еще фотография дочери над камином.
Несколько дней спустя, когда он, вспомнив об одной из сестер Миенского монастыря, заметил, что щеки у той красные, как спелое яблоко, Белл сказала, что монахиня сегодня как раз была бледная, а лицо ее похудело и осунулось.
- Наверно, заболела, - добавила она.
В конце концов, Белл, решительно не заботясь о том, что подумают люди, повыдергивала во дворе цветы Виолет и засеяла клумбу травой. Она сообщила мужу о переменах в гараже Досси: вместо "Ессо" над ним теперь красовалась вывеска "Тексако". Она подробно описала рекламный знак Тексако: большую красную звезду, и то, как расположены буквы в словах. Она избегала останавливаться у гаража Досси, на случай, если ему вдруг придет в голову спросить хозяина, что сталось с "Ессо". "Ну, я бы не сказала, что он чисто серебряный, - заметила Белл по поводу павлина в Барнагормском имении. Если бы его как следует вычистили, то он, наверное, оказался бы медным." На диванах, стоящих на лестничной площадке, появились новые покрывала с вышитыми букетами разноцветных хризантем. "Ну нет, я бы не сказала, что он тощий, - заметила она по поводу фотографии своего свекра.
- Крепкое лицо, я бы сказала." У школьной учительницы, чьи зубы были описаны когда-то как щербатые, появились во рту протезы, так что у нее теперь весьма представительная улыбка. Время, похоже, смыло ярко-белую краску с фасада дома МакКирдов, и он теперь скорее серый. "Незабудковые, сказала однажды Белл о горах, когда солнце окрасило их в этот цвет. - Тебе трудно это представить." И никогда больше в доме настройщика пианино не говорилось, что синева гор похожа на бледную синеву дыма.
Оуэн Дромгольд касался пальцами стволов деревьев. Он мог сказать, чем различаются очертания их листьев. Он мог отличить колючки дрока от куманики. Он распознавал птиц по голосам, собак по лаю и кошек по тому, как они терлись о его ноги. У него были буквы на могильных плитах, клавиши органа, скрипка. Он видел красный цвет - цвет ягод на пасхальных трапезах. Он чувствовал запах лаванды и тимьяна.
Все это невозможно было у него отобрать. И не имело значения, что за ночь набалдашники на кухонном буфете вдруг поменяли цвет. Неважно, что китайский абажур, оказался с трещиной, а он об этом не знал. Какая разница, ведь царапины появляются на том, что по сути своей призрачно, как сон.
Женщина, которую он выбрал когда-то себе в жены, неряшливо одевалась: из молчания и движений воздуха - больше, чем из слов, - он теперь знал об этом. Ее седые волосы в беспорядке болтались по плечам, а спина горбилась. Он смотрел со стороны и видел двух старых людей, уже прошедших свой круг гораздо старше тех, кем они были в годы не знавшего возраста счастья. Она не обидела бы и мухи, она была недостойна ревности - но как же трудно его новой жене чувствовать на себе отблеск того счастья, принять вызов той простоты. Он отдал себя двум женщинам - и не смог забрать обратно ни у первой, ни у второй.
Дома, в которых он настраивал пианино, превратились в свою противоположность.
Жемчуг на шее старой миссис Пуррил стал опаловым, бледное лицо станционного чиновника из Килиата покрылось веснушками, дубы по дороге в Охил были на самом деле буками. "Конечно, конечно," - поспешно соглашался Оуэн Дромгольд, и это было справедливо, он должен был соглашаться. Белл никогда ничего не требовала, она понимала, что любые требования разрушат все, что создавалось. Белл победит, в конце концов, как всегда побеждает жизнь. И это тоже было справедливо, потому что тогда, раньше, победила Виолет, и именно ей достались лучшие годы.
Критика
