«Разум должен победить» (М. Зощенко и Е. Замятин)

А.И. Куляпин

Отношение Зощенко к Замятину в начале 20-х гг. в целом вполне уклады­вается в рамки тыняновской концепции литературной эволюции, которая, по мнению ученого, совершается, главным образом, путем «нового использования старых приемов», «разрушения старого целого и новой стройки старых элемен­тов» [1, с. 198, 259]. Ранний Зощенко «явно отправляется» от Замятина, применяя его «технику художествен­ной прозы». Знаменательно частое об­ращение начинающего писателя к па­родии. К. Чуковский справедливо назвал тогдашние пародии Зощенко на Евгения Замятина, Виктора Шклов­ского и других «учебными экзерсисами в области литературной стилистики» [2, -с. 39].

В 30-е гг. ситуация радикально ме­няется за счет того, что, во-первых, наиболее актуальным среди произведе­ний Замятина становится роман «Мы» (а не сказовые вещи), и, во-вторых, Зощенко постепенно все больше отхо­дит от игровых форм стилизации, па­родирования, предпочитая серьезную научную, философскую полемику. Сле­ды скрытого диалога с Замятиным об­наруживаются, в частности, в приме­чаниях VI, X и XII к повести «Возвращенная, молодость» (1933).

В романе «Мы» среди немногих ис­торических лиц, названных более од­ного раза, - Кант. Немецкий философ упомянут в эпизодах 3 и 7, причем оба раза он противопоставлен гению рег­ламентации Тэйлору как мыслитель, не сумевший «построить систему научной этики, т.е. основанной на вычитании, сложении, делении, умножении» [3, с. 17].

По Зощенко, напротив, именно Кант «приравнял свой организм почти к хронометру», «вся его жизнь была раз­мерена, высчитана», «похожа на работу машины» [4, т. 3, с. 158, 127, 128]. Зощенковский Кант, подобно «нумерам» из романа Замятина, строжайшим об­разом подчиняет ритм своей жизни своеобразной «Часовой Скрижали»: «Ровно в десять часов он ложился в постель, ровно в пять он вставал. И в продолжении 30 лет он ни разу не встал не вовремя. Ровно в семь часов он выходил на прогулку. Жители Ке­нигсберга проверяли по нему свои ча­сы. Все в его жизни было размерено, заранее решено, и все было продумано до самой малейшей подробности, до ежедневной росписи кушаньям и до цвета каждой отдельной одежды» [4, т. 3, с. 127]. Ср.: «Каждое утро, с шести­колесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту, - мы, миллионы, встаем, как один. В один и тот же час, единомиллионно, начинаем работу - единомиллионно кончаем. И сливаясь в единое, миллионнорукое те­ло, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, - мы подносим ложки ко рту, выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну...» [3, с. 16].

Хотя в «Возвращенной молодости» Зощенко и признает, что «опыт Канта удался», но оценивает его в целом все же негативно: «Автор не считает идеа­лом такую жизнь, похожую на работу машины» [4, т. 3, с. 128]. В унисон с антиутопическим пафосом Замятина зву­чат еще несколько тезисов из научного раздела повести. Логике замятинского Единого Государства: «Желания - му­чительны. <...> И ясно: счастье - когда уже никаких желаний, нет ни одного...» [3, с. 124] - явно противостоит зощен­ковское: «Смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять свои желания, а в том, чтобы иметь их» [4, т. 3, с. 160]. И, на­конец, упомянутый В.П. Полонским в споре с автором повести опыт, при ко­тором «у животного вырезают мозг, и тем не менее оно продолжает жить» [4, т. 3, с. 167], перекликается с Великой Операцией (запись 31 романа «Мы»), поскольку итог и в том, и в другом случае - машинизация живого, полное уничтожение желаний и фантазии. Аргументы Полонского, считавшего, что Зощенко «преувеличивает значение мозга», неубедительны. Конечно, «бабочка, лишенная мозга, продолжает жить и даже летать». Но главный для Зощенко вопрос: «А как живут эти животные, лишенные мозга?» - «Оказы­вается, крыса с вырезанным полуша­рием мозга не имеет ни потребности есть, ни каких-либо других потребно­стей. Ее надо искусственно кормить, иначе она умрет через несколько дней. И полет бабочки лишен всякого смысла - она делает это механически» [4, т. 3, с. 167]. Ср. с замятинскими «челове­кообразными тракторами», изготовлен­ными в результате Великой Операции.

В 40-е гг. диалог с автором романа «Мы» по-прежнему сохраняет для Зо­щенко значимость, не случайно его имя появляется на страницах повести «Перед восходом солнца» (1943). Замятин выступает в эпизоде «Дом ис­кусств» (сцена знакомства с Блоком) в роли посредника между автобиографи­ческим героем-повествователем и культурой «серебряного века». А поскольку мучительное размежевание с декадентством составляет один из важнейших аспектов повести, неудиви­тельно, что антиутопия Замятина так­же вписывается Зощенко в контекст литературы и философии «серебряного века». Это обстоятельство во многом определяет накал полемики.

В самом общем виде сюжетные схе­мы повести «Перед восходом солнца» и романа «Мы» совпадают - герой-рассказчик тщательно фиксирует на бумаге этапы своего движения от болезни к «абсолютному» психическому здоровью. Странное, на первый взгляд, сближение Д-503 и автобиографиче­ского героя Зощенко вполне оправдано, ведь болезнь обоих - следствие акти­визации инфантильных комплексов, бессознательного, архетипического - во многом спровоцирована контактом со сферой декадентской культуры.

В романе Е. Замятина основные по­веденческие и мировоззренческие сте­реотипы «серебряного века» сконцен­трированы в образе 1-330 - настоящей «декадентской мадонны» [5, с. 104-106]. Закономерно, что мотив заболевания начинает звучать в дневнике Д-503 уже в «Записи 4-ой», когда он обраща­ется к теме творчества и к собствен­ным впечатлениям от исполнения I-330 музыки Скрябина: «Они (наши предки.- А.К.) могли творить, только доведя себя до припадков «вдохновения» - неиз­вестная форма эпилепсии. <...> Да, эпилепсия - душевная болезнь - боль... Медленная, сладкая боль - укус - и чтобы еще глубже, еще больнее» [3, с. 20-21].

В повести «Перед восходом солнца» также напрямую сопрягаются темы творчества и болезни. Показательно, что группе эпизодов из воспоминаний, относящихся к 1920-1926 гг., т.е. годам своего приобщения к искусству, Зо­щенко предпослал эпиграф: «Если б со счастьем дружил я, поверь, / Не этим бы стал заниматься теперь» [4, т. 5, с. 81].

И хотя главная цель писателя - по­лемика с декадентской концепцией творчества, его аргументация оставля­ет двойственное впечатление: «Абсолютное здоровье вовсе не лишает возможности быть творцом, художни­ком. Напротив, абсолютное здоровье - это идеал для искусства. Только тогда искусство может быть полноценным. И таким, как оно должно быть. Правда, абсолютно здоровый человек может иной раз предпочесть реальную жизнь бесплодным фантазиям. Ему, пожалуй, будет некогда забивать свою голову придуманными персонажами. Он пред­почтет, быть может, думать о живых людях, о подлинных чувствах. Он пре­доставит фантазировать людям, кои и без того мыкаются среди своих фанта­зий, не умея в полной мере реализо­вать свои чувства в силу своих страхов и заторможеннbй. Вот почему мы чаще видим искусство и болезни в опасной близости. И вот почему могло пока­заться, что искусство есть достояние нездоровых, безумных людей и подчас - кретинов» [4, т. 5, с. 294-295]. Объек­тивная логика мысли заставляет при­знать несовместимость «абсолютного здоровья» и творчества, но, согласно взглядам Зощенко 40-х гг., тем хуже для творчества. Он, по примеру Плато­на, готов изгнать из своего идеального мира разума всех писателей, художни­ков и музыкантов.

Близость невротических симптомов Д-503 и автобиографического героя Зощенко может стать еще одним осно­ванием для сопоставления двух тек­стов. И в романе «Мы», и в повести «Перед восходом солнца» существенное место отведено сновидениям героев. Показательны текстуальные переклич­ки произведений.

«Мы»: («Запись 7-ая») «Ясно: болен. Раньше. я никогда не видел снов. <...> Сны - это серьезная психическая бо­лезнь». («Запись 21-ая») «Удивительно: неужели нельзя придумать никакого средства, чтобы излечить эту сноболезнь или сделать ее разумной - мо­жет быть, даже полезной» [3, с. 28-29, 86].

«Перед восходом солнца»: «Я рань­ше не видел снов. <...> Теперь же они появлялись, едва я смыкал глаза. <...> Это были кошмары, ужасные видения, от которых я в страхе просыпался. <...> Неужели ничего разумного не лежало за этим?» [4, т. 5, с. 172, 174].

Анализ сновидений очень скоро вы­водит автобиографического героя по­вести «Перед восходом солнца» на круг основных, «больных», по терминологии Зощенко, предметов. Уже первый из подвергающихся толкованию снов со­держит ключевой образ руки: «Я видел во сне тигров и какую-то руку из сте­ны» [4, т. 5, с. 172]. «В общей структуре «Перед восходом солнца», - справед­ливо замечает А.К. Жолковский, - ру­ка занимает исключительное место, яв­ляясь одним из основных угрожающих образов, связанных с детской психиче­ской травмой» [6, с. 63 - 64]. Сам Зо­щенко приходит к выводу, что его «образное мышление возвысило руку до символа»: «Рука стала карающей рукой, воображаемой, символической» [4, т. 5, с. 232]. В связи со столь при­стальным вниманием Зощенко к моти­ву «карающей руки» вряд ли он мог пройти мимо поданных в романе «Мы» крупным планом «огромных, чугунных» рук Благодетеля («Запись 9-ая. Кон­спект: Литургия. Ямбы и хорей. Чугун­ная рука», «Запись 36-ая. Конспект: Пустые страницы. Христианский бог. О моей матери»): «Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно только, что оно огра­ничено строгими величественными, квадратными очертаниями. Но зато ру­ки... Так иногда бывает на фотографи­ческих снимках: слишком близко, на первом плане, поставленные руки - выходят огромными, приковывают взор ~ заслоняют собою все. Эти тяжкие, пока еще спокойно лежащие на коле­нях руки - ясно: они - каменные, и колени - еле выдерживают их вес...» [3, с. 37]. Символическая связь «чугунных рук» Благодетеля с темой тоталитар­ной, подавляющей власти очевидна. Не вызывает сомнений и актуальность этой темы для автора повести «Перед восходом солнца».

В конечном счете Зощенко приходит к мысли о необходимости «контроля сознания над низшими силами» [4, т. 5, с. 333]. Близкая формула есть в романе «Мы». Немаловажно отметить, что у Замятина пространственная модель мира практически тождественна структуре психики героя, поэтому «очищенный от низшего мира город» соответствует вытеснению, а после­дующий взрыв Стены и борьба Единого Государства с силами хаоса, «изменившими разуму нумерами», зер­кально отражают процесс «возвращения вытесненного» и «вторичное вытеснение» Д-503. «Мы» заканчивается «оптимистической» верой в победу Единого Государства, «потому что разум должен победить» [3, с. 154]. Эпилог повести Зощенко за­вершается почти также: «Не дело, что­бы низшие силы одерживали верх. Должен побеждать разум» [4, т. 5, с. 336]. Очистительный психоанализ при­водит писателя к победе над болезнью, но цена этой победы, безусловно, чрез­мерно высока. И именно замятинский контекст демонстрирует это ярче всего.

Литература и примечания

1. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
2. Чуковский К. Из воспоминаний // Вспоминая Михаила Зощенко. Л., 1990.
3. Замятин Е.И. Мы / / Замятин Е.И. Сочинения. М., 1988.
4. Зощенко М.М. Собр. соч.: В 5-ти т. М, 1993.
5. Об А. Ахматовой как наиболее ве­роятном прототипе Г-330 см работу; Десятое В.В. Мы, Адамы (Замятин и акмеизм) // Творческое наследие Евге­ния Замятина: Взгляд из сегодня. Кн. V. Тамбов, 1997.
6. Жолковский А. К. Eccola (К донжу­анской теме у Зощенко) // Жолков­ский А.К. Инвенции. М., 1995. См. так­же: Жолковский А.К. Рука ближнего и ее место в поэтике Зощенко // Новое литературное обозрение. 1995. №15.