О значении Мори Огай и Нацумэ Сосэки для современной японской литературы

X. Булацев

Для обозначения понятия, соответствующего понятию «классическое» западной традиции, в Японии используется слово котэн (кит. гудинь), которое буквально означает «древние книги, трактаты». В самой форме этого слова закреплена необходимость временного отстояния произведения или творчества какого-либо автора от современности для того, чтобы оно могло быть «объективно познано в его непреходящем значении» [1, с. 353], чтобы могло занять место в традиционной системе ценностей. Таким образом, уже в языке формально закрепляется неприменимость к современному автору или произведению тех же мерок, что и к старинному или древнему. В отношении к современным явлениям, не прошедшим «фильтрации» временем, действуют другие законы. Это проявляется, в частности, в почти полном отсутствии в речи о современных авторах и произведениях оценочно-иерархических эпитетов, подобных тем, к которым мы привыкли, например, в русском языке: «гениальный», «великий», «выдающийся», «известный», «талантливый» и т. д.

Вышесказанное, на наш взгляд, вполне относится и к современной японской литературе, явлению для культуры Японии новому, качественно отличному от того, что в области словесного творчества ей было известно ранее. Кроме того, трудно с уверенностью говорить о том, насколько прочно представление об этом явлении установилось в Японии даже наших дней. С этим связано и первое затруднение, испытываемое любым, кто хочет представить современного японского писателя зарубежному, — в частности, русскому — читателю. Необходимость эпитетов-«ярлыков» вообще, конечно, не бесспорна. Однако исследователя, как и просто интересующегося, их отсутствие ставит перед конкретной проблемой — проблемой приоритетов в изучении: с кого начать, кому уделить больше внимания? Чтобы отвечать на эти вопросы, приходится обращаться не к установившемуся местоположению писателя в традиционной системе ценностей, а к такой более внешней, «количественной» характеристике его творчества, как популярность. Но при этом мы оказываемся перед необходимостью различать, с одной стороны, уровень известности писателя и изученности его творчества в Японии и, с другой стороны, — за рубежом, поскольку эти два уровня далеко не всегда соответствуют друг другу. (Здесь следует указать и на такой объективный фактор, как непереводимость оригинальности — в частности, стилистической — сочинений японских авторов вообще — соотношения творчества писателя и сложившейся литературной традиции, что для восприятия его соотечественников играло и играет едва ли не важнейшую роль).

И все же, несмотря на отсутствие окончательной определенности в иерархическом положении современных японских писателей, мы можем выделить среди них нескольких, чьи имена пользуются в Японии бесспорно наибольшей известностью и чей вклад в развитие японской литературы уже сейчас можно назвать непреходящим. К ним относятся Мори Огай (1862—1922), Нацумэ Сосэки (1867—1916), Акутагава Рюноскэ (1892—1927), Кавабата Ясунари (1899—1972). Сравнив писателей этой четверки по известности, мы вновь обнаружим несоответствие между Японией и остальным миром: если на Западе явный приоритет отдается последним двум именам, то на родине писателей мы видим едва ли не обратную картину. Нужно согласиться с В. С. Гривниным в том, что прежде всего творчество Акутагава «способствовало тому, что японская литература влилась в общий поток мировой» [2, с. 5]. И, конечно, не случайно в 1968 году Кавабата, вторым из азиатских писателей (после Тагора) был удостоен Нобелевской премии в области литературы «за писательское мастерство, которое с большой силой выражает суть японского образа мышления». Произведения этих двух писателей, твердо опиравшихся на почву японской традиции, стали известны и во многом близки читателям во всем мире, в том числе и в нашей стране.

Огай и Сосэки, не менее известные на родине, в мире не пользуются такой широкой популярностью, хотя их произведения также переведены на многие языки, в том числе, на русский. Причины такой сравнительно малой популярности их творчества интересны сами по себе и могут стать объектом отдельного исследования. Однако прежде всего нас интересует вопрос о значении их наследия для японской литературы. Здесь нам на помощь приходит японское литературоведение и обыденное сознание японцев. Дело в том, что в последнее время не только в специальных работах, но и в школьных пособиях Огай и Сосэки стали называть бунго (кит. вэньхао) — «корифей литературы, выдающийся писатель, классик, мастер кисти». Эпитет этот старинный и вполне «вписывается» в традиционную систему оценок, причем эта оценка в ней — высшая. Присвоение этого эпитета Огай и Сосэки представляется весьма симптоматичным, позволяя с большой степенью уверенности говорить о них как о первых классиках современной японской литературы и, следовательно, о том, что в ней уже появился сам феномен классического.

Огай и Сосэки, стоящих на одной и, как мы выяснили, высшей ступени по значимости для современной литературы, часто сравнивали и сравнивают. Опыт такого сравнения может стать поучительным во многих отношениях. Здесь мы считаем нужным подчеркнуть прежде всего то, что литературная деятельность обоих писателей не была творчеством в рамках уже сложившегося феномена литературы, а являлась созданием, вместе с художественными образами, образа самой этой литературы. Не случайно, говоря об их наследии, часто вместо слова «произведения» употребляют слово «литература» (бунгаку): «Огай бунгаку» («литература Огай»), «Сосэки бунгаку» («литература Сосэки»). Прежде всего образ новой литературы создавался самими произведениями: почти о каждом литературном сочинении того времени можно сказать, что, помимо других моментов художественного содержания, оно заключало в себе представление автора о том, что есть литература. Однако в представление о феномене новой литературы входили и другие составляющие: каким должен быть писатель, его жизненная позиция, даже — образ жизни, язык литературы, отношение ее к действительности и др. Сравнивая Огай и Сосэки, мы обнаруживаем между ними больше различия, чем сходства по этим вопросам. По самому широкому жанровому определению произведения обоих писателей принадлежат к сёсэцу (кит. сяошо), т. е. — к прозе, в том ее виде, который разрабатывался новой литературой. Однако в авторской позиции и в соответствующих ей формальных особенностях, жанровых корнях их сочинений очевидны различия.

Так, например, хотя произведения обоих автобиографичны, у Огай это автобиографичность заинтересованного участника событий, которому для рассказа больше подходит форма, напоминающая повествования из средневековых эпопей гунки, исторические хроники (сидэн, кит. шичжуань) или жизнеописания (дэнки), а то и прямо заимствованная из их; у Сосэки же, хотя почти все его романы имеют ясно выраженный сюжет, они написаны чаще всего словно сторонним наблюдателем и по форме, по ритму и напряженности повествования близки скорее к таким традиционным бессюжетным жанрам, как никки (дневники) и дзуйхицу (эссе). (Произведения последних двух жанров также есть у писателя и занимают важное место в его наследии).

Жанровым предпочтениям авторов соответствуют и отличия в языке их прозы: если Огай, в особенности в своих исторических произведениях, тяготел к письменному, традиционно применявшемуся в исторических документах и хрониках насыщенному китаизмами, названиями старинных реалий, непростому для чтения языку, то Сосэки писал языком новым для японской литературы — приближенным к разговорному, простым и ясным для читателя (что во многом способствовало и способствует популярности Сосэки в Японии).

В том, что касается образа писателя, который создавали своим отношением к творчеству и к жизни Огай и Сосэки, чаще всего противопоставляют «любительство» первого и «профессионализм» второго. (Огай был военным врачом, и дослужился до генеральского звания, Сосэки окончил английское отделение литературного факультета и до начала профессиональной писательской деятельности преподавал литературу, писал литературоведческие работы). Однако это противопоставление представляется не совсем корректным: для обоих писательство не было с самого начала основным занятием. Первый, сразу принесший ему широчайшую популярность роман «Вагахайва нэко дэ ару» («Ваш покорный слуга кот», 1905) был сочинением любителя, который лишь впоследствиии был настолько увлечен своим любительским занятием, что сделал его профессией, сменив место работы. Огай службы не оставлял, но «любительство» и его привело к самоотдаче такой профессиональной степени, что это стало причиной неприятностей на месте официальной службы. (Об этом см. подробнее в публикуемой ниже статье Г. Д. Ивановой). По «установке», непосредственности интереса к творчеству их обоих можно назвать любителями, но по отношению к делу, по уровню мастерства это были настоящие профессионалы.

Более интересно в образах двух этих писателей, думается, различие в их личной связи с окружающими людьми, в том, модели каких отношений между личностью писателя и современниками создали своей жизнью Огай и Сосэки. Путь, по которому шел Огай, можно назвать «путем мастера-отшельника», путь Сосэки — «путем мастера-наставника». Огай был замкнут по натуре и прямых учеников не оставил. Едва ли не единственным и безусловно главным средством передачи духовного опыта стали для него сами художественные произведения. Сосэки, при том, что он, как и Огай, многого не принимал в современной ему Японии, не стал удаляться в «башню из слоновой кости». Он, буквально претворяя в жизнь собственное положение о том, что писатель «должен быть учителем жизни», собирал в своем доме учеников, выступал с лекциями, давал интервью, вел активную публицистическую деятельность.

Перечисленные выше различия между двумя писателями (а их можно было бы назвать много: сюда относятся и разное семейное воспитание, и различие в их отношении к официальной службе, а также разные страны, в которых им довелось жить, разные роли, которые эти поездки сыграли в их жизни и творчестве и т. д.) могут служить, на наш взгляд, материалом не столько для противопоставления их, сколько — для взаимного дополнения и обогащения образа писателя в современной японской литературе, придания ему универсальности и объемности. Две эти творческие личности, являвшиеся в полной мере носителями японской культуры и проявившие замечательные способности в восприятии культуры западной, сумели, каждый по-своему, выработать новое отношение к миру и найти такие средства для выражения своего нового видения, в которых традиция не только не была отринута, но, преображенная, смогла свободно обратиться ко всему многообразию своих возможностей. Не даром учениками их обоих, в прямом или переносном смысле, можно назвать почти всех больших писателей современной Японии, начиная с Акутагава Рюноскэ.

Изучение творчества Мори Огай и Нацумэ Сосэки различно по продолжительности: если сочинения Нацумэ попали в поле зрения русского востоковедения сразу после появления его первого романа, а первый перевод его произведения на русский язык, сделанный Н. И. Конрадом, вышел в 1935 г., то начало серьезному изучению и переводу на русский произведений Огай фактически было положено в 1982 году монографией Г. Д. Ивановой [3]. Публикуемый ниже перевод исторической повести Огай и предпосланная ему статья об исторической прозе автора, несомненно, являются новым шагом в этом направлении. Перевод лекции, прочитанной Сосэки в привилегированном учебном заведении Гакусюин, открывает русскоязычному читателю его как педагога и публициста.

Литература:

Гадамер X. Г. Истина и метод. М., 1988.
Гривнин В. С. Акутагава Рюноскэ. М., 1980.
Иванова Г. Д. Мори Огай. М.,1982.
Нацумэ Сосэки. Сосэки дзэнсю (Полное собрание сочинений Нацумэ Сосэки). Токио, 1954-1956.

Биография

Популярные произведения

Критика