Весёлый смех (Аркадий Аверченко)
Михайлов О.
Писательская звезда Аркадия Аверченко взошла стремительно. В 1905 году он еще безвестный служащий в Харькове, а три года спустя — редактор и ведущий автор популярнейшего в России юмористического журнала «Сатирикон». С 1910 года один за другим выходят сборники веселых аверчевковских рассказов, иные из них, менее чем за десятилетие, успевают выдержать до двадцати изданий. Театр широко отворяет двери его скетчам и юмористическим пьесам. К его выступлениям прислушивается либеральная печать, его острых, написанных на злобу дня фельетонов побаивается печать правая.
Такое быстрое признание невозможно объяснить только литературным талантом Аверченко. Нет, в самой русской действительности 1907-1917 годов имелись все предпосылки для того, чтобы его остроумный, зачастую беззлобный, а иногда «сытый» (как назвала юмор Аверченко дооктябрьская «Правда») смех вызвал восторженный прием у широких кругов тогдашней читающей публики.
Биографические сведения об Аркадии Тимофеевиче Аверченко скудны. Известно только, что родился он в 1881 году, в Севастополе, в небогатой купеческой семье. Отец, чудаковатый фантазер и никудышный коммерсант, умер, так и не добившись материального благополучия. Глухие отзвуки малообеспеченного, полного недетских впечатлений детства слышны в таких рассказах, как «Одинокий Гржимба», «Двуличный мальчик». Надо было идти «в люди».
Пятнадцати лет Аверченко «уже зарабатывал себе пропитание тем, что служил младшим писцом в транспортной конторе по перевозке кладей... Нельзя сказать, — вспоминает он, — что со мной обращались милосердно, всякий старался унизить и прижать меня как можно больше — главный агент, просто агент, помощник, конторщик и старший писарь». В 1897 году Аверченко уезжает в поселок Исаевский на каменноугольные разработки, где наблюдает въявь темную и безрадостную жизнь шахтеров. В автобиографическом рассказе «Молния» писатель делится подробностями захолустного и дикого быта: «То конторщик Паланкинов запьет и в пьяном виде получит выговор от директора, то штейгерова корова взбесится, то свиньи съедят сынишку кухарки чертежника. А однажды рудничный врач в пьяном виде отрезал рабочему совсем не ту ногу, которую следовало...» Не потому ли Аверченко так скуп на воспоминания о своей юности, что все они безотрадны...
Заметным событием в его жизни был переезд в Харьков, на службу в правление рудников. С этим переездом, переменой обстановки, знакомством с литературными харьковскими кругами связано и начало его писательской деятельности. В коротенькой автобиографии, предпосланной книге «Веселые устрицы», Аверченко ошибочно датирует свое первое выступление в печати 1905 годом. На самом деле, еще 31 октября 1903 года в харьковской газете «Южный край» появился его рассказ «Как мне пришлось застраховать жизнь» — слабый вариант позднейшего остроумного рассказа о назойливом коммивояжере «Рыцарь индустрии». Однако самоопределиться как профессиональному литератору и журналисту Аверченко помогла первая русская революция. В автобиографии мы находим характерные строки: «...подкатился 1905 год и, подхватив меня, закрутил, как щепку. Я стал редактировать журнал «Штык», имевший в Харькове большой успех, и совершенно забросил службу...»
Первая русская революция вызвала небывалый доселе в стране спрос на обличительную и сатирическую литературу. У царизма была вырвана уступка, громко именовавшаяся «свободой печати». Именно в 1905-1907 годы появляются десятки журналов и еженедельных листков, в том числе такие влиятельные, как «Зритель», «Сигнал», «Пулемет», «Молот», обличающие наиболее уродливые стороны политической жизни. Полиция штрафует и закрывает журналы — они выходят под новыми названиями. Даже наступившая реакция не сразу могла справиться с потоком карикатур, фельетонов, обличений.
Аверченко захватил этот короткий праздник русской сатирической периодики. Как только в Харькове с 1906 года начал выходить «журнал сатирической литературы и юмористики с рисунками» «Штык», он принимает в его работе самое деятельное участие, а с пятого номера становится его полноправным редактором. Не следует преувеличивать революционности этого журнала: его материалы не поднимались до широких политических обобщений, в них обличались злободневные факты, а не общественные явления. Ни у прежних редакторов «Штыка», ни у нового не было какой-либо четкой положительной программы. Однако этот заурядный во многих отношениях журнал интересен как первая постоянная трибуна Арк. Аверченко.
Знакомясь с последними номерами «Штыка», а также с продолжающим его журналом «Меч», отмечаешь любопытное обстоятельство: почти все в них, за малым исключением, создано одним лицом. В этом убеждают подписи и прозрачные псевдонимы под политическими передовицами, маленькими фельетонами, периодическим циклом «Около Мельпомены», злободневными карикатурами, сатирическими виньетками и даже под плохим шаржем, весьма отдаленно напоминающим Максима Горького.
Аверченко искал свой жанр. Оба недолговечных журнальчика и были для него единственной практической школой «писательства». Он получил исключительно благоприятную возможность перепробовать себя в, разнообразных формах, включая и графические; авторская и редакторская работа в Харькове оказалась как бы репетицией в последующем успешном издании «Сатирикона». «Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и корректировал, — с улыбкой вспоминает Аверченко, — и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из карманных денег я уехал, успев все-таки до отъезда выпустить три номера журнала «Меч»...» В 1907 году Аверченко, полный смутных планов и надежд, отправляется «завоевывать» Петербург.
В столице ему пришлось начинать сотрудничество во второстепенных изданиях, в том числе в плохоньком, терявшем подписчиков журнальчике М.Г. Корнфельда «Стрекоза», который, кажется, уже нигде и не читали, кроме как в пивных. «Вот именно в пивной лавке на углу Чернышева переулка и Фонтанки, — замечал позднее Куприн, — где обычно заседали старые писари, специалисты писать на высочайшее имя, и где весьма искусно варили раков, там я прочитал впервые в «Стрекозе» один из прелестных маленьких рассказов Аверченко, а прочитав, взволновался, умилился, рассмеялся и обрадовался...»
В 1908 году группа молодых сотрудников «Стрекозы» решила издавать новый журнал юмора и сатиры. В «Стрекозе» помещается редакционное уведомление: «Все, кто в последнее время следит за журналом «Стрекоза», обратили, конечно, внимание на те более или менее заметные реформы, которые постепенно включались в основу нашего журнала... И вот, реформируя неуклонно «Стрекозу», мы сделали опыт в широком смысле — основали новый журнал «Сатирикон»... В настоящее время, ввиду все растущего успеха «Сатирикона», мы решили с 1 июня объединить обе редакции...»
Уже через год, в шутливом рождественском обращении к Аверченко, его безымянный коллега по «Сатирикону» писал:
Нельзя простить лишь одного —
Кровосмеситель он:
«Сатирикон» родил его,
А он — «Сатирикон».
Действительно, «Сатирикон» был не просто важной вехой в творческой биографии Аверченко, но неотъемлемой и едва ли не самой важной ее частью. Создавая вместе с художниками Ре — ми (Н. Ремизовым) и А. Радаковым «Сатирикон», Аверченко тем самым «создавал» себя как писателя-юмориста, продолжая и завершая начатые в Харькове успешные поиски собственных тем, стиля, жанра. Говорить об Аверченко — значит говорить о «Сатириконе».
В полосу общественной реакции «Сатирикон» остался единственным в России журналом юмора и сатиры. В «Сатириконе», а также продолжившем его фактически с 1913 года «Новом Сатириконе» сотрудничали художники Ре — ми, А. Радаков, А. Юнгер, Л. Бакст, И. Билибин, М. Добужинский, А. Бенуа, Д. Митрохин, Натан Альтман. На страницах журнала выступили мастера юмористического рассказа — Тэффи и О. Дымов; поэты — Саша Черный, С. Городецкий, позднее — О. Мандельштам и молодой В. Маяковский. Время от времени из ведущих прозаиков той поры в «Сатириконе» печатались А. Куприн, Л. Андреев и приобретающие известность А. Толстой, А. Грин. Но «гвоздем» каждого номера были произведения Аверченко, который устраивал на страницах «Сатирикона» веселый карнавал масок. Под псевдонимами Медуза Горгона, Фальстаф, Фома Опискин Аверченко выступал с передовицами и злободневными фельетонами. Волк (тот же Аверченко) давал юмористическую «мелочь». Ауе (все тот же Аверченко) писал о театрах, вернисажах, музыкальных вечерах и остроумно вел знаменитый «Почтовый ящик». И лишь рассказы он подписывал своей фамилией.
Надо сразу сказать, что «Сатирикон» сильно отличался от того типа сатирического журнала, который сложился в годы первой русской революции. Но, хотя он был не в пример умереннее своих старших собратьев, перелистывая его годовые комплекты, не раз наталкиваешься на пустые страницы с коротким пояснением: «По независящим от редакции «Сатирикона» обстоятельствам настоящий номер не может быть выпущен в том виде, как редакция предполагала».
Известно, что десятилетие с 1907 по 1917 год характерно распространением в искусстве декаданса, проповедью аморализма и «запретных» наслаждений, клеветой на революцию и революционеров, И недаром В. Воровский сравнил годы реакции с ночью после битвы, когда на поле брани появляются толпы мародеров, шарящих по карманам у трупов и раненых, снимающих кольца с рук и образки с груди. «Роль таких мародеров, — подытоживал критик, — сыграла в русской революции так называемая интеллигенция, то есть средняя и мелкая буржуазия свободных профессий, либеральная и радиальная, кадетская и беспартийная, политическая и беллетристическая, что, впрочем, у нее мало различается». Но если часть интеллигенции, разочаровавшись в возможности насильственного переустройства общества, устами властителей своих дум — Федора Сологуба или М. Арцыбашева — предавала анафеме революцию, то остальное большинство вообще утратило интерес к политике и обратилось к простым, «надежным и бесхитростным ценностям обеспеченного комфорта всяческого буржуазного благополучия.
На короткое десятилетие, разделившее две русски революции, падает пора значительного экономическоп подъема России, стремительная капитализация страны, рост городов, резкое увеличение «благополучной» прослойки общества. Для среднего адвоката, офицера, чиновника, банковского служащего или инженера на заводе живущих в комфортабельной квартире, в новом коммерческом многоэтажном доме «модерн» — с лифтами, телефонами, ванными, заботы о «меньшом» брате, гражданские интересы отступают на задний план перед помыслами о «красивой» жизни. Недаром как раз в 10-е годы признанным «королем поэтов» становится «изысканный» певец «мороженого из сирени» и «ананасов в шампанском», даровитый Игорь Северянин. Перелистать новый томик пряной поэзии Северянина, послушать в граммофонной записи очередной романс Александра Вертинского, посмеяться маленьким изящным рассказам Осипа Дымова — таков был «заказ» искусству этого буржуазного читателя. Ему нужна была литература, талантливо развлекающая (вспомним, что Северянин назвал себя как-то — «неведомый паяц»). Некоторыми существенными сторонами своего дарования Аркадий Аверченко был, безусловно, близок этому «модному» искусству. В определенном смысле слова и он оказался «неведомым паяцем», только подемократичней, легко угадав потребности обширной прослойки интеллигенции. Впрочем, не тем ли объясняется легкость успеха, что Аверченко завоевывал столицу, заранее готовый перенять все привычки читателя, как только он его победит. Он был необходим публике, как публика была необходима ему.
Почти все, кто встречал Аверченко в пору его славы, вспоминают «крупного, дородного мужчину... в преувеличенно модном костюме, с брильянтом в сногсшибательном галстуке» (Корней Чуковский); «прекрасно выбритого, прекрасно одетого господина, немножко полного, красивого и ленивого» (Лев Гумилевский). Недавнего писаря из мелкой провинциальной конторы окружает особенная атмосфера удачливости и успеха. Он заполняет своими произведениями чуть не половину каждого номера «Сатирикона» и издает ежегодно два-три сборника рассказов. Критика обвиняет его в торопливости, в излишней плодовитости. На это Аверченко отвечает предисловием к книге «Зайчики на стене»: «Упрек в многописании — если в него вдуматься — упрек, не имеющий под собой никакой солидной почвы. И вот почему: я пишу только в тех случаях, когда мне весело. Мне очень часто очень весело. Значит, я часто пишу».
Аверченко не хочет знать неудач. Веселый, остроумный, молодой, всегда денежный, он появляется теперь в окружении собственной свиты. Талантливая писательница Тэффи подчеркивала: «В свите Аверченко были друзья, резавшие правду-матку и бравшие взаймы деньги, были шуты, как при средневековом дворе, были и просто идиоты. И вся эта компания, как стая обезьян, говорила его тоном, с его жестами и не переставая острила... Свита сыграла дурную роль в жизни Аверченко. Она льстила, восхищаясь тем, чем восхищаться не следовало, портила его вкус, направляя в сторону дешевой рекламы, успеха дурного вкуса». Шумная реклама, «бешеные» деньги, приятельская лесть — все это стало причиною того, что среди рассказов, искрящихся самородным, «аверченковским» юмором, замелькали пошловатые или поверхностные вещицы. В этой атмосфере довольства и удачливости самый смех Аверченко звучал беззлобно и обращался к слабостям и извечным человеческим недостаткам, к глупой повседневности.
Глубоким политическим сатириком, «заступником народным» Аверченко не был. Многочисленные его журнальные фельетоны, как правило, слабы. Это фельетоны-однодневки. Но среди рассказов общественно-социальных по содержанию встречаются талантливые, сатирические произведения: «История болезни Иванова», «Виктор Поликарпович», «Робинзоны» и другие, где зло высмеивается страх обывателя, взяточничество чиновников и эпидемия шпионажа, захлестнувшая Российскую империю.
Обращаясь к обывателю, Аверченко подчас создавал крылатые фразы, как, скажем, в рассказе «История болезни Иванова»:
«— Что с тобой? — спросила жена.
— Плохо! — сказал Иванов. - Я левею...»
Трусливый обыватель, который, чувствуя неожиданное «полевение» своих мыслей, сам вызывает пристава, — здесь возникает отдаленная перекличка с сатирическими образами Щедрина. Но тем не менее этот и некоторые другие рассказы, например «Октябрист Чикалкин», были, исключением. Обычно, писал ли Аверченко о думском вожде черносотенцев, «курском зубре» Маркове-втором, о беспринципнейшем и реакционном сотруднике «Нового времени» Меньшикове или о пустоплетах-октябристах, — он не поднимался над злободневными фактами.
Быт города — вот главный «герой» Аверченко. И не просто города, а города-гиганта. В Петербурге-Петрограде стократ убыстрен самый ритм, без бытия: «Кажется, будто позавчера повстречался на Невском со знакомым господином. А он за это время или уже Европу успел объехать и женился на вдове из Иркутска, или полгода как застрелился, или уже десятый месяц сидит в тюрьме» («Черным по белому»). Здесь каждая мелочь, каждая новинка быта становится для Аверченко источником неиссякаемой изобретательности и юмора. Граммофон? Извольте — рассказ «Дорогой подарок» — весьма ценный совет, как избавиться от невыносимо шумного приобретения. Телефон? Пожалуйста — «Магнит» — о бытовых мучениях, причиняемых техническим новшеством. Автомобиль? Из рассказа «Клусачев и Туркин» следует, какие трудности ожидали пятьдесят лет назад желавшего приобрести новый верх для легковой машины.
С легкостью фокусника извлекает молодой писатель остроумные сюжеты, он готов, кажется, создавать рассказы «из ничего» и напоминает своей богатой выдумкой сотрудника «Стрекозы» и «Будильника» Антошу Чехонте. Посетив молодого Чехова в 1887 году на Кудринской, в Москве, В.Г. Короленко передает его слова:
«— Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.
Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, — это оказалась пепельлица, — поставил ее передо мною и сказал:
— Хотите, — завтра будет рассказ... Заглавие «Пепельница»...
И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением...»
Правда, на этом сходство и заканчивается. Уже в молодом Антоше Чехонте, по словам Короленко, «угадывалось что-то более глубокое, чему еще предстояло развернуться». Аверченко же остался юмористом по преимуществу, видящим лишь смешное в жизни своих героев — писателей, мировых судей, ремингтонисток, городовых, коммивояжеров, горничных, завсегдатаев ресторанов, дам из петербургского общества и т. д.
Сам столичный быт предопределил тематику большинства рассказов Аверченко, давая готовые сюжеты. В любимой его героями «Петербургской газете», к примеру, можно было встретить такие объявления: «ЧУДНУЮ БЛОНДИНКУ с обручальным колечком, в голубеньком лифчике и маленькими в ушах брильянтами, сидевшую в театре «Буфф», кажется, кресло № 155 8-го ряда, просит откликнуться сидевший сзади правее в 9-м ряду господин. Очень жалеет, что при выходе из театра потерял из виду» и т. д.
Так и кажется, что господин этот — Петухов, герой одноименного рассказа, знакомящийся в театре с легкомысленной замужней женщиной. Что это — пошловатый пустяк? Однако даже пустяковый случай позволяет Аверченко развернуть весь свой юмористический талант, создать массу смешных положений. Самовлюбленный пиит принес свои бездарные вирши в журнал. Редактор отвергает их («Поэт»). О чем тут рассказывать? Но Аверченко создает яркий рассказ и на этом крошечном пятачке. Вослед любимому Марку Твену он юмористически преувеличивает преследование графоманом редактора до размеров наваждения: строчки «Люблю я утром черный локон...» редактор находит в ботинках, в холодной курице и даже на обороте письма об уходе с работы, которое он, измучившись, пишет издателю.
Рассказы Аверченко всегда посвящены одному определенному типу женщины — недалекой, не признающей ни здравого смысла, ни логики, всегда кокетливой, неверной и... желанной. Может показаться, что он резко обличает всех этих никчемушних хозяек, скверных матерей и лукавых жен. Ничуть не бывало! Он остроумно подтрунивает над женскими слабостями, одновременно оставляя своего героя в состоянии недоуменного восхищения женщиной. Вот, встретив беспомощную Верочку — рассказ «Жалкое существо», — путающую порох и дробь, налившую в лампу вместо керосину уксусу, герой завершает рассказ «сочным поцелуем». «Это было единственное, — заключает он, — что она умела делать как следует». Так мало или так много? Смотря по вкусу. Впрочем, для аверченковского героя прелесть Верочки не только в ее единственном «умении», но во всей очаровательной беспомощности и обезоруживающей несообразительности.
Аверченко избирает мишенью для насмешек вечные — от Адама и Евы — недостатки мужчины и женщины («Мужчины», «Жена»). При этом юмориста спасает в лучших рассказах физиологическое здоровье его таланта, не допускавшего, как правило, двусмысленностей, тонкое ощущение меры. Аверченко остроумно, находчиво, изобретательно издевается над глупостью, нелепостью мещански обыденного, чего никто не замечает, с чем все свыклись. Особенно смешной и уродливой в его рассказах предстает эта обыденность наивному и чистому взору ребенка. В сборниках «О маленьких для больших», «Шалуны и ротозеи» и других Аверченко выставляет напоказ скудоумие обывателя, глупость «здоровой» мещанской семьи, бессмысленность гимназической педагогики и находит светлое, положительное начало в свонх маленьких героях.
Смеясь над пошлостью, Аверченко выступал союзно с другими «сатириконовцами» — с Сашей Черным, Радаковым, Ре — ми, Тэффи. Так, программный для него рассказ «День человеческий», герой которого дома, на улице, на вечеринке и даже «перед лицом смерти» старается протестовать против привычно-бессодержательного, что заполняет день среднего человека, был помещен в специальном номере журнала, тематически озаглавленном «О пошлости». В коллективных усилиях редакции «Сатирикона» ощущаешь цельную программу, — правда, не политическую, не нравственную даже, а лишь эстетическую. По мысли сотрудников, их «Сатирикон» «неустанно старался очищать и развивать вкус среднего русского читателя, привыкшего к полуграмотным распивочным листкам».
Здесь заслуга «Сатирикона» и Аверченко в самом деле велика. На страницах журнала хлестко высмеивается бездарность, ее дешевые штампы («Неизлечимый», «Поэт»). Показательный суд все над той же глупостью и пошлостью писатель устраивает в разделе «Почтовый ящик «Сатирикона», где помещаются ответы за подписью Ауе на присылаемые рукописи. Эти крошечные рецензии подчас не уступают блеском юмора, неожиданностью поворотов аверченковским рассказам.
«Посылаю я стишки... Куда конь с копытом, — пишет Леонардо, — туда и рак с клешней. Не пригодятся ли?»
«С благодарностью жмем вашу клешню, но стишки не подойдут».
Или:
«Идя с бала, Лидия Ивановна вспоминала обеих своих кавалеров...»
«Две кавалеры на одного Лидию Ивановну!»
«Пеликан скрылся под псевдонимом. Но мы знаем, кто он такой: он Леонид Андреев. Та же филигранная, кропотливая отделка стиля».
Или:
«Рудольфу: Вы пишете в рассказе:
«Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: где ты девал деньги?»
«Иностранных произведений не печатаем».
Со свирепым добродушием расправляется Ауе со всякого рода подделками под литературу, прибавляя: «Если бы вы знали, господа, какие вы все смешные!»
Аверченко успевает ответить на редакционную почту, написать рассказ, а кроме того — побывать всюду: на состязании борцов в цирке и на международной строительной выставке, в театре Комиссаржевской на премьере «Франческа да Римини» и на концерте придворного оркестра в Новом Петергофе, на фарсе «Скандал в Монте Карло» и на очередной выставке «Союза русских художников». И не только побывать, но и написать остроумную реляцию в номер «Сатирикона». Восторженно откликается Аверченко на гастроли в Петербурге МХАТа: «Художественный театр был единственным местом, где я спрятал свой смех в карман и сидел на своем месте, потрясенный, сжатый тем мощным потоком несокрушимого таланта, который хлынул в мою бедную юмористическую душу и закружил ее, как щепку».
Аверченко выступает поборником не просто талантливого, но жизненного, реалистического искусства. Исходя из здравого смысла, высмеивает он, например, отованный от жизни романтизм («Русалка»), однако смех его достигает звенящей сатирической силы и едкости, когда он обращается к упадническим течениям современной ему литературы или живописи. И здесь снова приходится вернуться к общей линии «Сатирикона».
Художники, поэты, рассказчики постоянно избирают в журнале мишенью для сатиры уродливое, антиэстетическое, больное в искусстве. Нет ничего удивительного в том, что темы иных карикатур и пародий повторяют или предвосхищают сюжеты ряда аверченковских рассказов. Болезненно повышенная чувствительность и эротомания в произведениях некоторых символистов, например, находят на страницах «Сатирикона» непритязательный, но едкий отклик: художник Баян («Любовь, в отечественной литературе») и Аркадий Аверченко (рассказ «Крайние течения») выводят декадента, который считает любовь к женщине явлением устарелым и желает жениться на... козе. Формалистическая заумь «левых» художников высмеивается и в карикатурах Ре — ми и Радакова, и в литературных шаржах Аверченко («Ихневмоны», «Изумительный случай» и т. д.).
Понятно, что «сатириконовцам» был не под силу сколько-нибудь обстоятельный анализ современной им живописи или поэзии. Да это и не входило в их задачи. Они видят и весело изобличают в «новаторах», кичащихся своей «непонятностью», самых обычных шарлатанов. Здоровым демократизмом, простотой художественных вкусов Аверченко не мог не быть близок и понятен массовому читателю.
К 1913 году разногласия с издателем «Сатирикона» Корнфельдом вынуждают основных сотрудников журнала выйти из редакции и основать «Новый Сатирикон». Вплоть до лета 1914 года он продолжает и развивает традиции прежнего журнала, однако с начала первой мировой войны шовинистический угар, охвативший значительные круги русской интеллигенции, широко вторгается и на его страницы. Редакция незамедлительно подхватывает правительственный призыв к национальному единству: «В грозный час испытаний да будут забыты все внутренние распри...» «Новый Сатирикон» начинает публиковать аляповатые, ура-патриотические и шовинистические произведения, вроде некоторых рисунков Ре — ми, который, например, изображает немецкого солдата пожирающим славянского младенца. Под стать этому «новому» «Сатирикону» иные из рассказов Аверченко («План генерала Мольтке», «Четыре стороны Вильгельма», «Случай с шарлатаном Кранкен» и т. п.).
С этой поры тает заразительный, беззаботный смех Аверченко, он уже не в силах вернуть свою прежнюю, искреннюю веселость.
Правда, события не могли не оказать своего отрезвляющего воздействия и на «новосатириконовцев». На страницах журнала в 1915-1916 годах появляется ряд очерков и фельетонов, объективно передающих то состояние развала, в котором находилась Россия накануне революции. В некоторых своих рассказах Аверченко бичует разгул спекуляции, воровства и взяточничества («Деликатные люди», «Биржевики на прогулке», «Одесситы в Петрограде»), При всей ограниченности либеральноумеренной позиции «Нового Сатирикона» все-таки не случайно, что именно в эту пору его автором становится молодой В. Маяковский, из номера в номер публикующий антивоенные стихи. Но понятно, что в главном, в отношении к надвигающейся революции, пути Аверченко с сатириконовцами и Маяковского разошлись резко.
Как личную драму воспринимает Аверченко все ухудшающийся петроградский быт, дорожание жизни («Запутанная и темная история», «Индейка с каштаном»). «Когда нет быта, с его знакомым уютом, с его традициями — скучно жить, холодно жить» — этими словами заканчивался автобиографический рассказ «Быт»; в котором Аверченко упомянул, как тяжело переживал он даже закрытие иа ремонт любимого ресторана. Революция переворотила весь любезный его сердцу уклад. Она учинила капитальный ремонт целой стране. Аверченко, приветствовавший падение романовской монархии («Мой разговор с Николаем Романовым»), выступает против большевиков («Дипломат из Смольного» и др.). От обывательского неприятия нового строя он приходит к политическому отрицанию Советской власти. Так предопределяется путь Аверченко-эмигранта. Он оказывается на стороне белых генералов, мечтая, что они возвратят ему незабвенную сытую и комфортабельную жизнь. В памфлетах и рассказах, написанных в Крыму, Аверченко обращается к ним с призывом приблизить «час ликвидации и расчета» с большевиками, и самый Крым видится ему «золотым брелоком на брюхе отощавшего людоеда».
Небезынтересно отметить, что последними репрессиями, которым он подвергся, были репрессии врангелевской цензуры, распорядившейся за публикацию безобидной информации закрыть газету Аверченко «Юг России». Понятно, что эта преследования не повлияли на его новые взгляды. После закрытия газеты он выезжает в Константинополь, а затем поселяется в Праге. В 1921 году, в Париже, вышла пятифранковая книжица рассказов Аверченко «Дюжина ножей в спину революции». Маститый сатириконовец предавал в ней анафеме новую Россию, бесконечно сокрушаясь о гибели России капиталистической. Его персонажи — дворяне, купцы, военные, чиновники и даже некий «рабочий» Пантелей Грымзин — с тоской поминают «вольную» и сытую жизнь при царе и городовом. Книжка вызвала справедливую отповедь в советской печати. Разобрав ряд аверченковских рассказов, Н. Мещеряков, например, подытожил: «Вот до какой мерзости, до какого «юмора висельника» дошел теперь веселый балагур Аркадий Аверченко».
Отпор попыткам Аверченко представить в карикатурном виде новый, рабоче-крестьянский строй был, разумеется, необходим. Политические позиции Аверченко-эмигранта были резко враждебны всей жизни Советской России. Вместе с тем на страницах «Правды» появилась статья, обстоятельно доказавшая, что даже в белогвардейской сатире Аверченко есть нечто полезное для читателей Советской страны. В статье, исполненной резкой иронии, одновременно отмечалось, что у Аверченко, кроме пасквиля на революцию, имеются правдивые, яркие зарисовки эмигрантского и предреволюционного быта.
Л-ра: Михайлов О. Страницы русского реализма. – М., 1982. – С. 200-215.
Произведения
Критика
