Платоновская семантика сна-грёзы в стихотворении Брентано «Wenn der lahme Weber träumt, er webe...»
Ф. Х. Исрапова
В стихотворении из второго варианта «Сказки о Гоккеле, Гинкель и Гаккелее» (1834-1838) «Wenn der lahme Weber träumt, er webe...» Брентано описывает, что видится во сне (грезится) недужным существам, о чем мечтают некоторые вещи и понятия и как потом расправляется с их мечтой-грезой вдруг являющаяся истина. Таким образом, в первой половине стихотворения развивается сюжет сновидения-грезы, во второй — сюжет истины (Wahrheit). Смысл брентановского текста свободно «парит» в пределах той беседы Сократа, которую философ вел со своими учениками перед смертью, доказывая им бессмертие души. Стихи немецкого романтика, допускающие целый ряд интерпретаций другого рода, подтверждают в то же время справедливость гегелевской идеи философской критики, поскольку воплотившийся в них сюжет сна-грезы легко может быть прочитан как один из возможных поэтических вариантов учения о душе.
Платон в своем диалоге «Федон» устами учителя говорит о том, как строит свои отношения с телом душа, стремящаяся к истине: «Когда же... душа приходит в соприкосновение с истиной? Ведь принимаясь исследовать что бы то ни было совместно с телом, она всякий раз обманывается — по вине тела... Так не в мышлении ли — и только в нем одном — открывается перед нею подлинное бытие или хотя бы некая его часть?» В стихах из брентановской сказки и идет речь о том, что телесная природа — немощная или нежеланная — преодолевается сновидением (воображением, грезой) как «мышлением» ради желанного «подлинного бытия»:
Wenn der lahme Weber träumt, er webe,
Träumt die kranke Lerche auch, sie schwebe,
Träumt die stumme Nachtigall, sie singe,
Dass das Herz des Widerhalls zerspringe,
Träumt das blinde Huhn, es zähl’ die Kerne,
Und der drei je zählte kaum, die Sterne,
Träumt das starre Erz, gar linde tau’ es,
Und das Eisenherz, ein Kind vertrau’ es,
Träumt die taube Nüchternheit, sie lausche,
Wie der Traube Schüchternheit berausche...
(ср. перевод В. Летучего:
Ткет во сне холстину ткач болезный,
Раненый орел парит над бездной,
Соловей безгласный, не смолкая.
Распевает, души услаждая;
Неуч пишет письмена проворно,
Курица слепая ищет зерна;
Медь во сне подобно воску тает,
Тот, в ком сердца нет, дитя ласкает,
И во сне за пенистою кружкой
Веселится трезвенник с подружкой).
Брентановским существам грезится их собственная сущность; несмотря на болезнь, ткач ткет, жаворонок парит в небе, соловей поет, а курица пересчитываёт зерна. В своем Traum эти бедняги возвращаются к первоначальной правильности, к той своей самотождественности, которая, по Платону, характеризует «сущность всех вещей», то, «чем каждая из них является по самой своей сути». Сократ приводит учеников к заключению, что «достигнуть ясного знания о чем бы то ни было мы не можем иначе, как отрешившись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душой». В брентановском тексте мы имеем дело именно с таким «отрешением от тела»: тело либо больное, либо деятель, грезя, хочет нарушить свою телесную сущность. Дальнейший фрагмент платоновского диалога объясняет взаимосвязь телесной ненужности и способности к мышлению как познанию истины (в брентановском случае под мышлением мы подразумеваем действие Traum, т.е. сон-грезу): «...если, не расставшись с телом, невозможно ничего познать с полною ясностью, то одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же — только после смерти. ...А пока мы живы, мы тогда, по-видимому, будем ближе всего к знанию, если как можно больше, до последней крайности, ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою...».
Брентановские калеки — если исходить из учения Сократа — грезя, мечтая, пытаются достичь «ясного знания» и тем самым отрешаются от жизни. Их Traum означает, следовательно, не что иное, как стремление к смерти: ведь в этом Traum они возвращаются не к здоровью, а к своей сущности, которая не может быть опровергнута никакой порчей и болезнью. И только этим путем происходит познание истины, недужные персонажи данного стихотворения могут сказать о себе вслед за Сократом: «...избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, соединимся с другими, такими же, как мы, бестелесными сущностями и собственными силами познаем все беспримесное, а это и есть истина». Если «weben» (ткать) «беспримесно» соответствует «Weber» (ткачу), то это действие и будет для него истиной; тогда Traum — сновидение-греза — должно быть понято нами как душа, ведь именно Traum позволяет деятелю вернуться к своей истинной деятельности. Состояние Traum едино для всех, как едина для всех душа, одна и та же для ткача, курицы, жаворонка и соловья, потому что «все души всех живых существ одинаково хороши, коль скоро душам свойственно оставаться тем, что они есть, — душами».
Итак, сюжет сновидения-грезы оказывается сюжетом души. Это можно проверить, прилагая к Traum различные характеристики души в платоновском смысле. Так, «душа решительно и безусловно ближе к неизменному, чем к изменяющемуся», а тело «к противоположному». «Неизменность» души и выражена у Брентано через единое сюжетное задание «träumen» (видеть во сне, мечтать), а изменчивость тела доказывается целой галереей деятелей и разными видами их недугов (парализованный ткач, больной жаворонок, немой соловей, слепая курица); с другой стороны, материальное разнообразие предстает в природных вещах и явлениях человеческой жизни («железное сердце») вплоть до абстрактно-аллегорических образов (глухая трезвость и ей приснившаяся опьяненная робость).
Сюжет сновидения-грезы получает в пределах беседы Сократа о душе и другое значение — знания-припоминания. Почему все оказалось так распределено в стихотворении Брентано, что для каждого существа отыскалась его сущность, а для каждого явления — его прямо противоположная характеристика (глухая трезвость слышит, твердое делается мягким, бессердечный обращается к ребенку)? Почему брентановская греза так расставила все по своим местам, что нам кажется, будто иначе и быть не могло? Почему, начинает свое доказательство ученик Сократа Кебет, «когда человека о чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на любой вопрос...»? Это происходит потому, что «если бы в людях не было знания и верного понимания, они не могли бы отвечать верно».
Брентановское «träumen», обеспечивающее точное попадание деятеля в свою деятельность по сходству или по противоположности, напоминает нам то место из «Федона», когда Сократ говорит о «равенстве самом по себе». Оно, в отличие от равенства, постигаемого чувствами, узнается «каким-то образом» еще до того, как мы начинаем видеть, слышать и вообще чувствовать. Равное само по себе соответствует тому, что для Сократа отмечено печатью «подлинного бытия», которое не связано с телом: «одинаково существуют и души до рождения», и подлинное бытие. Пропущенное сквозь призму брентановского текста, это утверждение означает, что Traum-греза как душа всего природного возможна постольку, поскольку есть «подлинное бытие» — тканье, паренье в вышине и пение всех тех, кто для этого создан. Припоминание этой подлинности и будет осуществляться как сновидение-греза.
Платоновская душа предпринимает свое исследование, чтобы попасть туда, «где все чисто, вечно, бессмертно и неизменно»; следовательно, сюжет сна-грезы также получает значения чистоты, вечности, бессмертия и неизменности. Иными словами, окончательный смысл Traum-сюжета — это наступление смерти. Таков, на самом деле, и финал стихотворения:
Wen, ohn’ Opfer gehn die süssen Wunder,
Gehn die armen Herzen einsam unter!
Если для Сократа схождение души в Аид — это радость: «Как не испытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то, что любил всю жизнь, — любил же ты разумение, — и избавиться от общества давнего своего врага» (т.е. тела), то для Брентано гибель (Untergang, буквально «схождение вниз») его немощных героев — это горе. В том, что Брентано — не «настоящий философ в сократовском смысле, мы убеждаемся еще до финала, читая, как описывает автор приход истины:
Kömmt dann Wahrheit mutternackt gelaufen,
Führt der hellen Tone Glanzgefunkel Und der grellen Lichter Tanz durchs Dunkel,
Rennt den Traum sie schmerzlich übern Haufen, Horch!die Fackel lacht, horch! Schmerz-Schalmeien Der erwachten Nacht ins Herz all schreien...
(ср. перевод В. Летучего:
Но затем приходит час прозренья В ярких звуках, в безнадежном блеске,
И огней безжалостные всплески Без пощады гонят сновиденья.
Вспыхивает факел! Бубны боли В сердце ударяют поневоле...)
«Голая» правда-истина сбивает с ног бедную грезу. Истиной для Брентано становится именно то, чему, по Платону, доверять нельзя: «Могут ли люди сколько-нибудь доверять своему слуху и зрению?». Немецкий поэт-романтик утверждает обратное: истина — это болезненный праздник чувств, проверяющий предельные возможности тела. Платоновская идея бессмертия души опровергается всей второй частью стихотворения, где «общение с телом» не только не прекращается, но, наоборот, заявляет о себе со всем темпераментом, так что можно говорить о «тотальном сдвиге всех характеристик чувственного восприятия». Сократ строит свою речь так, чтобы доказать ученикам несовершенство телесной природы и превосходство души: «Не кажется ли тебе, что божественное (с чем схожа душа) создано для власти и руководительства, а смертное (с чем схоже тело) — для подчинения и рабства?», Брентано же приносит Traum-душу в жертву телесным ощущениям. Расплатой за сновидение становится феерия боли. Бессмертие души оборачивается нежизнеспособностью грезы, а познание истины предстает как необходимость жертвы — таков итог столкновения сюжета грезы с сюжетом истины в стихах Брентано из «Сказки о Гоккеле, Гинкель и Гаккелее».
Л-ра: Филологические науки. – 1998. – № 2. – С. 88-93.
Произведения
Критика
