К вопросу о балладных очерках Джозефа Аддисона
М. П. Сиповская
Статьи Джозефа Аддисона о балладах, вышедшие в свет в 1711 г. в № 70, 74, 85 «Зрителя», уже более двух веков привлекают внимание историков литературы. Ученых занимает вопрос, почему Аддисон, пропагандист неоклассицизма в Англии и верный ученик и последователь Буало, написал хвалебные очерки о жанре, глубоко презираемом в рафинированном обществе.
Очерки Аддисона вызвали недоумение и негодование современников, увидевших в них своего рода «отступничество» от норм классицизма в критике. Немедленно появилась анонимная пародия под названием «Комментарии к Истории о Мальчике-с-Пальчик», принадлежавшая перу Уильяма Уэгстаффа, в которой автор высмеивал как низменный вкус Аддисона, так и ничтожность избранного им для анализа объекта. Уэгстафф обыграл несоответствие высокого стиля критицизма предмету рассуждений автора. Эта сатира имела колоссальный успех у публики, о чем свидетельствуют три ее переиздания за три месяца. Однако авторитет Аддисона в вопросах литературы и искусства был настолько велик, что только на основании этих косвенных данных мы можем судить о реакции современников; критика же и журналы не осмеливались атаковать автора очерков, и лишь десять лет спустя был опубликован полный негодования «ответ» Джона Денниса, известного литературного критика того времени, написанный еще в 1711 г.
Версию об «отступничестве Аддисона» разделяли и позже как последователи классицизма, так и сторонники романтизма, считавшие эти статьи своего рода аномалией на общем фоне классицистических взглядов автора, и поэтому причисляли Аддисона чуть ли не к провозвестникам романтизма.
Современные зарубежные исследователи отнюдь не склонны видеть в Аддисоне новатора в литературе и эстетике, считая его скорее талантливым популяризатором чужих идей и чутким выразителем общественного мнения и настроения его эпохи. Более того, они доказывают, что в своих статьях о балладах Аддисон не только не отступает от норм классицизма, а, наоборот, придерживается их с не свойственной ему скрупулезностью.
Все эти противоречивые толкования очерков о балладах не вскрывают ни причин их появления, ни смысла, который вкладывал в них Аддисон; не затрагивается и влияние этих очерков на литературу и эстетику в последующую эпоху так называемого «балладного возрождения»; сводить же их роль к популяризации жанра баллады на том основании, что Аддисон старался сделать литературу достоянием большинства, было бы крайне ошибочно.
На рубеже XVII и XVIII столетий, когда родились первые сатирико-нравоучительные журналы «Болтун» и «Зритель», политическая обстановка в Англии была очень сложной. Еще свежи были воспоминания о кровавых деяниях Кромвеля и о безудержном распутстве двора в эпоху Реставрации. Конфликты политические и религиозные грозили разрушить зыбкий компромисс «мирной» революции 1688 г.
Процветала острая политическая лубочная баллада, которая служила в те времена своеобразной газетой, где противники изощрялись в клевете, непристойном остроумии и просто в оскорблениях. Прославленная ныне сдержанность и корректность англичан была плодом усилий Джозефа Аддисона и Ричарда Стиля, которые заложили правила «благовоспитанного» и «благопристойного» поведения на страницах первых политически нейтральных журналов, посвященных вопросам культуры, воспитания и просвещения.
Эти стороны общественной жизни представлялись издателям «Болтуна» и «Зрителя» наиболее важными, так как главной опасностью для нового государственного строя, пришедшего на смену абсолютизму, они считали взаимную нетерпимость людей в идеологических вопросах, нетерпимость, по их мнению рожденную невежеством, воспитанием, непониманием или нежеланием понять взгляды и мнения, отличные от их собственных. Отсюда, вытекала необходимость расширить кругозор читателей, сломить стену предрассудков, рассеять предвзятые идеи, приучить светских читателей задумываться над моральными проблемами, а пуритански воспитанных буржуа убедить не только в безвредности, но и пользе смеха и развлечений.
Это была большая программа смягчения нравов общества и просвещения широких мало образованных слоев. Осуществление ее требовало от издателей удивительной гибкости и артистичности в умении удерживать барометр общественного мнения на «золотой середине», оберегая читателей от крайностей во вкусах, мнениях и поведении.
В то время считалось, что вкус читателей надо воспитывать на шедеврах античной литературы и на лучших творениях современных авторов — классицистов. Посвящение трех хвалебных очерков балладам было нарушением правил «хорошего» литературного вкуса. Баллады ни в коей мере не отвечали высоким требованиям, предъявляемым к поэзии в эпоху классицизма. Однако Аддисон в своих статьях доказывал обратное, сравнивая «низкопробное чтиво для народа» с лучшими образцами античного эпоса, и утверждал, что баллады лучше изысканной поэзии Каули и Марциала, что большинству его современников представлялось чудовищной нелепостью. У Аддисона должны были быть серьезные мотивы, чтобы, предвидя возражения критики и рафинированных литературных кругов, пойти наперекор общественному мнению.
Прежде чем разбирать эти мотивы Аддисона, следует сказать, что он не был так одинок в своей любви к балладам, как это казалось некоторым исследователям. В настоящее время доказано, что лубочные баллады пользовались широкой, хотя и скрытой популярностью среди образованных читателей. О балладах не говорили в салонах, о них не писали в журналах, но их знали и пели все. Более того, их сочиняли видные поэты и критики того времени: Дж. Свифт, Александр Поп, Джон Гэй, Тиккль и др. Баллады коллекционировали тонкие знатоки поэзии: лорд Дорсет, Джон Селден, Генри Вуд.
Следует отметить, что во времена Аддисона публика была знакома только с лубочными балладами, так как традиционный жанр сохранился лишь в глухих уголках Шотландии и Уэллса и не был известен горожанам вплоть до конца XVIII века. Некоторые старые баллады пограничных областей Шотландии и Англии дошли до читателей в лубочном варианте, претерпев значительные изменения в трактовке и стиле изложения за свою многовековую жизнь в народе. К их числу можно отнести и «Чиви-Чейз». Несколько презрительный оттенок термин «лубочный» вариант приобрел уже в XIX веке, особенно после выхода в свет многотомного труда Чайлда; в начале же XVIII века сила и обаяние баллады нисколько не умалялись от того, что она была напечатана как лубок.
К началу XVIII века лубочная баллада имела уже много разновидностей. Так, помимо вышеупомянутых политических и сатирических баллад существовали шуточные, исторические, покаянные, лирические, фантастические и романтические. Некоторые лубочные баллады так часто переиздавались, что попадали в поэтические сборники «Гирлянды», а оттуда — в более солидные издания, что поднимало престиж данных баллад в глазах образованной публики. Баллады «Чиви-Чэйз» и «Двое детей в лесу», о которых писал Аддисон, принадлежали к числу наиболее известных и «достойных» баллад, так как вошли даже в «Miscellany» Драйдена.
Популярность баллад и их некоторые эстетические особенности, ценные с точки зрения неоклассицизма, были теми мотивами, которые побудили Аддисона первым из критиков своего века открыто заговорить о балладах со страниц своего журнала.
Дело в том, что для подавляющего большинства англичан лубочные баллады были не только единственным развлечением, но и единственным источником новостей, отрывочных знаний, житейских представлений о нравственности и законности. Баллады играли столь огромную роль в общественной жизни страны, что было необходимо уничтожить этот рассадник политических и религиозных смут и направить эту колоссальную силу «на благо», а не «во зло» новой государственности и культуре. Аддисон и собирался использовать популярность и доступность баллад для пропаганды просветительских идей и воспитания «правильного» классического вкуса у читателей.
С этой целью он включил очерки о балладах в серию статей «Об остроумии» в ряду других статей, посвященных вопросам литературы и эстетики. Мотивы своего замысла он раскрыл в № 409 и 62 «Зрителя», где сообщил, что написал очерки о балладах с единственной целью показать читателям силу и красоту произведений, основными достоинствами которых являются простота и естественность, в противовес сложной и вычурной поэзии барокко. В таком толковании баллады представали перед глазами читателей как грубые по форме, но «правильные» по содержанию образцы литературного творчества, тогда как поэзия Каули и Кливленда оказывалась образцом «ложного остроумия» в литературе.
Сконцентрировав внимание читателей на некоторых эстетических особенностях баллад и умолчав о других, Аддисон фактически положил начало глубокому переосмыслению жанра, которое в дальнейшем получило свое выражение в практике «художественного фольклоризме», столь распространенной в середине XVIII века. Аддисон позаботился, чтобы избранные баллады не затрагивали политических симпатий читателей и не поощряли суеверие и предрассудки темных масс. Поэтому ни сатирическая баллада, ни фантастическая не годились для его целей, и наиболее приемлемыми в его глазах оказались историческая баллада «Чиви-Чейз» и лирическая баллада «Двое детей в лесу». Их было легко интерпретировать в нужном духе.
Баллада «Двое детей в лесу» представляла собой трогательное повествование о злодействе, возмездии и раскаянии, проповедуя милосердие и человеколюбие. Ее воспитательная функция совпадала с задачей издателей «Зрителя» смягчать грубые нравы общества; что касается ее эстетических достоинств, то в ней сочетались все важные для неоклассициста качества: простота мысли и чувств, доходчивость содержания, выразительность и безыскусственность стиля.
Баллада «Чиви-Чейз» к началу XVIII столетия стала уже почти символом старой баллады. Она привлекла внимание Аддисона тем, что снабжала читателей поучительными примерами из прошлого страны, воспитывала его в духе патриотизма, национальной гордости и гражданственности. Более того, она утверждала те же миролюбивые принципы, которые разделял Аддисон.
Рассказывая о событиях седого прошлого — историю одной битвы между баронами пограничных областей, баллада призывала феодалов прекратить раздоры во имя благоденствия страны.
God save the King, and bless the Land
In Plenty, Joy and Peace;
And grant henceforth that foul debate
Twixt Noblemen may cease.
Для приверженца вигов, каким был Аддисон, немаловажным оказался тот факт, что именно феодалы были виновниками несчастий, постигших страну. Из комментариев Аддисона явственно проступал подтекст, исторически более близкий: непоправимое «зло», которое нанесла стране борьба пуритан и сторонников короны. Аддисон разделял чувства балладиста — и когда тот одобрял благородное решение Перси и Дугласа покончить спор личным поединком, чтобы не рисковать жизнью своих вассалов, и когда старый бард скорбел о подлом убийстве Дугласа неизвестно кем пущенной стрелой, — в результате этой фанатичной ненависти жертвой пали тысячи невинных людей. Аддисон напомнил читателям, что столь же благородные чувства, как Перси к Дугласу, испытывал Эней к своему противнику Лаусу (Lausus), и, так же как Дуглас, Эней погиб от руки неизвестного.
Аналогии из античной литературы предназначены были для того, чтобы доказать рафинированным читателям, привыкшим оценивать произведения авторитетами античности, что ни идейное содержание, ни образ мыслей, ни чувства героев в балладе не уступают прославленным образцам героического эпоса, и, следовательно, стиль жанра в целом не противоречит теориям классицизма.
Проследить внутреннее сходство баллады «Чиви-Чейз» и «Энеиды» Вергилия входило в замыслы Аддисона, о чем он сам писал, начиная очерк в № 74 «Зрителя»:
«Я покажу, что чувства в этой балладе удивительно естественны и поэтичны и полны той величественной Простоты, которая восхищает нас в произведениях лучших авторов античности; для этого я процитирую несколько строф из баллады, в которых изложены те же мысли, что и в некоторых отрывках „Энеиды”; но я отсюда отнюдь не заключаю, что поэт (кто бы он ни был) намеревался подражать этим отрывкам; этим сходством он обязан родственности своего поэтического гения с писателями античности и тому, что копировал те же образы Природы».
Аддисон скрупулезно выполнил свое обещание и проиллюстрировал это сходство на многочисленных примерах, приводя параллельно цитаты из баллады и цитаты из «Энеиды». Оказалось, что совпадают характеристики, данные автором участникам сражений, плач женщин по убитым, описания пышного вооружения противников, поведение некоторых героев и даже некоторые ситуации, вроде смерти Энея и Дугласа. Аддисон, как явствует из его собственного вступления, объяснял эти совпадения не случайностью и не подражанием одного автора другому, а более коренным и глубоким сходством — родственностью художественных методов творчества.
Писатели античности и старый неизвестный балладист «копировали Природу», т. е. правдиво изображали действительность. Природа, по убеждению классицистов, была вечной и неизменной, не зависела ни от хода времени, ни от уровня развития, ни от характера страны, климата или других условий. Она олицетворяла некий идеальный моральный порядок в мире, гармонию разума и красоты. Поэтому картины природы, будучи правдиво «списаны с натуры», не могли не походить друг на друга.
Вера в стабильность человеческой природы, в неизменность принципов морали, в вечность повторяющихся характеров, ситуаций и чувств была той незыблемой основой, на которой Аддисон строил свое доказательство внутреннего сходства баллады «Чиви-Чейз» и «Энеиды».
Античные авторы и творец «Чиви-Чейз» награждали своих героев одинаковыми качествами: храбростью, верностью, отвагой и т. д., потому что эти качества присущи благородным натурам вообще. Одинаковая смерть Дугласа и Энея доказывала лишь, что фанатичная ненависть, заглушающая голос разума, всегда гибельна. Правдиво описанные сцены плача по убитым выражали все то же горе и отчаяние, сопровождались теми же слезами и причитаниями, которыми испокон веков близкие провожали дорогих усопших.
На примерах из «Энеиды» и баллады «Чиви-Чейз» Аддисон утверждал не столько сходство этих произведений, сколько родственность художественного мышления поэтов древности, верность их поэтического восприятия мира, правдивость изображения действительности. Эта близость «копии» (или произведения искусства) к «оригиналу» (или к Природе) не только оправдывала в глазах Аддисона погрешности простонародного стиля, но и объясняла причины популярности баллад у читателей разного культурного уровня тем, что «одни и те же картины Природы, привлекающие обыкновенных читателей, предстанут Прекрасными в глазах наиболее утонченных».
Другими словами, Аддисон считал народность одним из обязательных признаков художественного творчества. Апробация ценности литературного произведения его популярностью и долгой жизнью в народе чрезвычайно раздражала поборников классицизма от Д. Денниса до д-ра Джонсона, но именно этот вывод Аддисона положил начало глубокому переосмыслению античности в Англии, признанию фольклора и демократизации литературы.
Из его рассуждений вытекало, что античная литература сохранила силу и красоту до новых времен потому, что, «копируя Природу», она оставалась понятной и доступной народу, выражая знакомые истины и законы, описывая реальные характеры и события, иначе говоря, античная литература обязана своей «вечностью» своему хранителю — народу; это подлинно народная литература.
В трактовке Аддисона баллады отождествлялись с античным эпосом в методе изображения и в «народности», и хотя критик не ставил знака равенства между ними, это частичное отождествление уже позволяло ему не только оправдывать любовь к балладам, но и хвалить определенные художественные достоинства жанра, что способствовало дальнейшему развитию лубочной баллады и созданию литературного жанра на этой основе.
Такими достоинствами обладала баллада «Двое детей в лесу», которую Аддисон рекомендовал как «простое, примитивное изображение Природы, лишенное ухищрений и украшений Искусства. В ее сюжет легла простая трагическая история, которая нравится только потому, что это слепок с Природы».
Аддисон вслед за Буало и Бугуром определяет природную правду и простоту как основу любого художественного творчества. «Ни одна мысль, — говорит он, — не может считаться красивой, если она не справедлива и не вытекает из природы вещей; правда — основа остроумия, и ценны лишь те мысли, которые продиктованы здравым смыслом. Это составляет ту естественную манеру письма, ту изящную простоту, которые так восхищают нас в древних и от которых отступают лишь те, кто не обладает достаточным талантом и не умеет подать мысль так, чтобы засверкала ее естественная красота». Это был прямой выпад против поэзии барокко, которая с точки зрения неоклассициста страдала излишним украшательством. Этот стиль был популярен не только среди поэтов старшего поколения, но и среди поэтов новой классической школы, которых восхищала тонкая игра слов, изящные каламбуры и неожиданные сравнения, т. е. все те атрибуты цветистого стиля, которые Аддисон считал «ложным остроумием», хотя в молодости сам грешил пристрастием к Каули.
Желая скомпрометировать стиль барокко в глазах читателей, Аддисон наградил этот стиль эпитетом «готический», по внешнему сходству с филигранной архитектурой готического собора, обыграв тем самым презрение современников к готике.
Приверженцы классического барокко свысока смотрели на своих предшественников — поэтов Возрождения: Чосера, Спенсера, Шекспира и других, считая их поэтами варварского готического прошлого. Аддисон взялся доказать, что в презираемых балладах меньше «готического», чем в стихах прославленного Каули, ибо балладам присуща та же благородная простота стиля, которая отличает произведения античных писателей от их жалких подражателей.
Борьба со стилем барокко на рубеже двух столетий не сводилась к борьбе двух модных течений в поэзии; за ней стояла проблема завоевания нового читателя, удовлетворения его духовных потребностей, что было невозможно, не упростив стиль и поэтический язык до уровня, доступного широкому читателю.
Аддисон упрекал поклонников рационалистической поэзии в том, что в погоне за «острым словцом» даже лучшие поэты барокко забыли об основном предназначении литературы: «услаждать и поучать» читателя; смысл их «поучения» был затемнен, а словесная мишура, выдаваемая за утонченность стиля, не могла «услаждать» читателей с правильным вкусом (true taste). Истинная утонченность и красота заключались, по убеждению неоклассицистов, в простоте и ясности, так как эти качества свойственны самой Природе.
Аддисон утверждал, что этими достоинствами обладали и античная литература, и баллады, выгодно отличаясь от поэзии барокко «правдивостью изображения», «естественностью эмоций», «простотой и благородством мыслей», «безыскусственной природной красотой». Таким образом, в толковании Аддисона баллады отвечали основным требованиям неоклассицизма: они «копировали» Природу, были написаны простым, ясным языком, повествовали о невыдуманных событиях, описывали естественные чувства, были проникнуты высоким духом гуманизма.
Из рассуждений Аддисона не следует делать вывод, что он собирался убедить читателей в художественной равноценности античного эпоса и старых баллад, как это приписывали ему его противники или как позднее эту мысль защищали Юнг, Блэквелл и Браун. Аддисон использовал баллады для контраста «ложного остроумия» барокко и «естественной Простоты» классического стиля. Доказав, что любовь к балладам совместима с любовью к античной литературе и не противоречит теориям неоклассицизма, Аддисон фактически оправдывал скрытую привязанность к жанру среди широкой публики.
Однако извиняющийся тон очерков и несколько презрительный эпитет «грубые простонародные песни сброда нации», которым он окрестил баллады, начав свои очерки, не скрывают его двойственного отношения к народному творчеству, демократичного, с одной стороны, и снисходительного и утилитарного — с другой, отношения, которое было свойственно всем просветителям.
Упреки в отступничестве от норм классицизма были несостоятельны постольку, поскольку Аддисона не интересовали баллады и фольклор как таковые, а только некоторые эстетические достоинства, ценные с точки зрения неоклассициста. Он не принимал баллад безоговорочно, как они существовали, он хотел их исправить, он тщательно отобрал и выделил только те черты, которые считал полезными для этико-эстетического воспитания читателей, он судил и разбирал баллады по законам критиков классицизма — Буало и Боссю, короче — он искал в них то, что хотел видеть.
Очерки Аддисона о балладах не подверглись открытому обсуждению в печати, как уже говорилось выше, но это отнюдь не означает, что они не оставили свой след в литературе и эстетике. Резонанс на эти статьи чувствовался в рассуждениях философов об эстетической ценности наследия Гомера; в издании в 1723-1725 гг. первого трехтомного сборника старых исторических баллад с комментариями; в изданиях Рамзея, выпустившего в те же годы два сборника баллад «За чайным столом» (Tea-Table Miscellany) и «Вечно зеленый» (Evergreen) с патриотическим предисловием к ним. Высокая оценка, данная Аддисоном эстетическим достоинствам баллад вызвала к жизни многочисленные подражания безыскусственному стилю; так родился новый литературный жанр сентиментальной баллады, где наивная простота и трогательная эмоциональность создавались уже специально; распространение получила и ложноантикварная баллада, трактующая исторические события прошлого в освещении рафинированного XVIII века. Пародия Уэгстаффа «Комментарии к истории о Мальчике-с-Пальчик» была забыта, но в середине века антикварии стали рыться в пыльных хрониках в поисках подлинных комментариев к событиям, изложенным в балладах, словно в насмешку над противником Аддисона.
Л-ра: Вестник ЛГУ. Сер. 2. – 1971. – № 14. – Вып. 3 – С. 125-131.
Критика
