Ода как мадригал: к описанию одного стихотворения Баратынского

Хитрова Д.

Короткий текст Баратынского, опубликованный сначала в «Современнике» (1839), а затем с незначительной правкой в «Сумерках» (1842), до сих пор остается во многих отношениях неразгаданным:

Еще как патриарх не древен я; моей
Главы не умастил таинственный елей:
Непосвященных рук бездарно возложенье!
И я даю тебе мое благословенье
Во знаменьи ином, о дева красоты!
Под этой розою челом склонись, о ты
Подобие цветов царицы ароматной,
В залог румяных дней и доли благодатной.
[Баратынский: I, 221]

I

Непроясненной осталась и помета «К. Г.», сделанная на одном из списков стихотворения рукой А. Л. Баратынской (см.: [Там же: II, 273]).

Источник текста обнаруживается в знаменитых «Письмах и мыслях маршала принца де Линя», опубликованных г-жой де Сталь:

Si vous connoissiez notre archevêque, vous l’aimeriez à la folie <...>; il s’appelle Platon, et vaut mieux que l’autre, qu’on appeloit le Divin: ce qui me prouve qu’il est Platon l’humain: c’est que hier, en sortant de son jardin, la princesse Galiczin lui demanda sa bénédiction, et il prit une rosé avec laquelle il la lui donna [De Ligne: 90–91].

Ср. в не совсем точном переводе 1809 г.:

Естьлиб вы узнали нашего Архиепископа, то полюбили бы его до безумия <...>. Он называется Платоном, и преимущественнее того кого именовали божественным. Что он Платон человеческий, доказывает мне то, что вчера, выходя из сада, княгиня Голицына подошла к нему под благословение, а он сорвал розу, благословил ею княгиню и отдал ей оную [Де Линь: 152–153].

Анекдот о том, как митрополит Платон благословил розой одну из княгинь или княжон Голицыных, не остался незамеченным: издательница де Линя вспомнила его в письме к тарентскому архиепископу (“je vous demande votre bénédiction avec une rosé, comme celle de l’archeveque de Moscou” — цит. по: [Coulmann: 97]), затем он вошел в описание русских нравов Дюпре де Сен-Мора 1830 г. (см.: [Dupré de Sainte-Maure: 105])¹ и уже во второй половине 1830-х гг. — в мемуары г-жи Виже-Лебрен (см.: [Vigeé Le Brun: 25]). Искаженный вариант анекдота включил в жизнеописание митрополита Платона И. М. Снегирев².

Баратынский, однако, мог знать эту историю и из устной традиции. Так или иначе, видимая параллель между героиней анекдота и адресатом стихотворения позволяет предположить их родство и расшифровать помету «К. Г.» как «Княгине/Княжне Голицыной»³.

Облегчая расшифровку текста, эта находка ставит нас перед сложноразрешимой задачей опознания адресата: Голицыны — один из самых разветвленных дворянских родов, и Баратынский, не совершенно чуждый светскому общению, посещавший хлебосольную Е. И. Пашкову и многолюдный Английский клуб, мог встречаться с десятками его представителей и представительниц. Известную роль в судьбе поэта сыграл когда-то А. Н. Голицын; среди его знакомых наверняка были Д. В. Голицын⁴, С. М. Голицын⁵, В. Голицын, автор романса на элегию «Разуверение» (см. [Боратынский: I, 229]) и многие другие члены этой фамилии. Однако лирическая ситуация стихотворения — просьба юной «девы» о благословении — позволяет гипотетически восстановить обстоятельства создания этого текста. Как нам представляется, он был написан в связи со свадьбой или помолвкой.

В письмах Баратынского к матери, действительно, имеется упоминание одного бракосочетания с участием Голицыных:

Je vous félicite de votre jour de fête, ma chere maman le coeur plein de tendres voeux pour vous. Ce jour a été le premier beau jour de l’avril de cette année. <...> La vie de Moscou est tellement monotonne tellement insipide que les seuls plaisirs que nous ayons nous viennent directement du ciel. Le monde est toujours le même, on baille en se rencontrant tellement on est use l’un pour l’autre. <...> Nous n’avons pour nous recreer que les noces. Nous en avons eu une dans la maison. La comtesse Platof petite fille du fameux, a epousé hier le Prince Galitzine. Tout ce tems ci nous avons eu beaucoup de tracas avec les maitres des enfans les gouverneurs et les gouvernantes. <...> Vous n’avez pas d’idée comme il est difficile de trouver quelque chose de passable [Материалы: 75].

Перевод:

Поздравляю вас с днем ваших именин, любезная маменька, сердце мое самых нежных пожеланий. Сегодня — первый погожий день за весь апрель <...>. Московская жизнь так однообразна, так глупа, что удовольствия можно получать только от безоблачных небес. Свет все тот же, все так надоели друг другу, что при встречах зевают. <...> Развлечение доставляют нам только свадьбы. Одна совершилась в нашем доме. Графиня Платова, внучка славного генерала, вчера обвенчалась с князем Голицыным. Все последнее время у нас было множество хлопот с учителями для детей, гувернерами и гувернантками <...> Вы не представляете, как трудно подыскать приличных учителей [Летопись: 322].

В короткой записке А. Л. Баратынской, приложенной к этому посланию, упоминается о пребывании в Москве редко выезжавшей из деревни Н. А. Баратынской. Основываясь на этом указании, Ю. Н. Верховский, вводивший письмо в научный оборот, отнес его в хронологическом перечне к 1843 г. Однако, справившись с голицынской родословной, публикатор переменил датировку на 1834 г., под которым письмо было впоследствии перепечатано в «Летописи жизни и творчества Е. А. Боратынского» [Материалы: 75, 139; Летопись: 322]. Между тем, вопреки всем генеалогическим источникам [Голицын 1880: 45–46; Голицын 1892: 204; Долгоруков: 230], свадьба М. И. Платовой и Д. Г. Голицына не могла состояться в 1834 г.: именины, с которыми Баратынский поздравляет мать, отмечались 23 апреля, а Пасха пришлась на 22 апреля. Если допустить, что письмо, чтобы успеть к сроку, было отправлено за несколько дней до праздника, молодые должны были венчаться на Страстной неделе, что противоречит церковным правилам. Даже если Баратынский посылал «нежные пожелания» точно в день матушкиных именин или чуть позже, свадьба, совершенная «накануне», не могла состояться ни в пасхальное воскресенье, ни в следующую неделю (вплоть до 29 апреля)⁶. Столь же невероятным кажется и отсутствие в письме Баратынского поздравлений матери с предстоящей или только что прошедшей Пасхой.

Ни Марфа Ивановна, ни Дмитрий Григорьевич, видимо, не были сколько-нибудь склонны к светской жизни. Сведения о них крайне скудны и установить подлинную дату их свадьбы чрезвычайно сложно⁷. Единственное несмелое предположение можно сделать исходя из эпистолярия Баратынского: биографические обстоятельства, содержащиеся в приведенном письме к матери, могли относиться к 1838 г., когда в Москве гостила Н. А. Баратынская, а сам Баратынский с женой испытывали трудности при подборе педагогов для детей (см.: [Летопись: 345, 348]). Косвенным доказательством в пользу этой датировки служит и указание в семейной родословной о ребенке Голицыных, похороненном в Новочеркасске в конце 1839 г. (см.: [Голицын 1892: 396]).

С нашей гипотезой, однако, не совпадает датировка разбираемого текста, опирающаяся на письмо Баратынского к Плетневу: отсылая в феврале–марте 1839 г. издателю «Современника» список этого и еще двух стихотворений («Были бури, непогоды…», «Благословен святое возвестивший…») для скорой публикации, автор аттестовал все три как «набросанные на прошедшей неделе» [Летопись: 350]. Этому утверждению прямо противоречит признание, сделанное несколькими строками выше — «<...> давно, давно не пишу я стихов <...>». Принимая во внимание более чем скромные творческие темпы Баратынского во второй половине 1830-х гг., появление трех, пускай и не очень больших, стихотворений в одну неделю и в самом деле кажется едва ли возможным (для сравнения: за весь 1835 г. Баратынский опубликовал два новых текста, в 1836 г. — три; за 1837 г. — один; за 1838 г. — один).

В то же время стоит внимательней рассмотреть обстоятельства, вызвавшие письмо к Плетневу. К тому времени Баратынский не писал ему уже много лет. Теперь он отдал другое стихотворение в конкурировавшие с «Современником» «Отечественные записки» (как подчеркивается в письме, не по своей воле, но руками брата Сергея) и хотел предупредить обиду старого приятеля. После неудачного опыта сотрудничества с «Московским наблюдателем» Баратынский полностью переключился на петербургский журнальный рынок, навсегда ограничив себя двумя периодическими органами: «Современником» и «Отечественными записками» (не считая публикации в петербургском же альманахе «Утренняя заря»); в подобном положении, близком к литературной изоляции, терять таких верных союзников, каким был Баратынскому Плетнев, было бы весьма неосмотрительно. Надрывно-дружеский тон письма как будто подтверждает наши выводы; в таких обстоятельствах Баратынскому требовалось подкрепить клятвы в вечной дружбе практическими доказательствами своей лояльности Плетневу и «Современнику». Желая подтвердить свою преданность старому другу и неизменному издателю, он мог послать ему написанные ранее (и, вероятно, заново исправленные) тексты, выдав их за свежие.

Из наших предположений, для полной достоверности требующих, разумеется, дополнительных доказательств, можно сделать осторожный вывод: не исключено, что интересующий нас мадригал был написан в 10-х – начале 20-х чисел апреля 1838 г. ⁸ и адресован Марфе Платовой⁹ — тогда невесте Дмитрия Голицына¹⁰.

Такая гипотеза многое объясняет в структуре текста и обстоятельствах его написания. Дмитрий Григорьевич Голицын почти наверняка был хорошо знаком с Баратынскими: имение его отца Григория Сергеевича, Григорьевское, находилось неподалеку от Мары, владения Баратынских. Из воспоминаний Б. Н. Чичерина мы знаем, что семейство Голицыных входило в постоянный деревенский круг общения, объединивший Баратынских, Кривцовых, Чичериных и других образованных помещиков округи (см.: [Чичерин: 513]). Мемуарист особо отмечает участие сыновей владельца Григорьевского в сельских досугах друзей-соседей. Из детей Г. С. Голицына наибольшей известностью пользовался Сергей Григорьевич («Фирс»); приятельские отношения живших в Маре С. А. и С. М. Баратынских с Михаилом, еще одним братом, засвидетельствованы их более поздней перепиской¹¹.

Знакомство Д. Г. Голицына с Баратынским отчасти проясняет странный факт женитьбы в чужом доме. С середины 1830-х гг. Григорий Сергеевич Голицын вновь вступил в службу, на сей раз сенатором, и, по всей видимости, его присутствие требовалось в Петербурге; отец же гр. Платовой постоянно жительствовал на Дону¹². Таким образом, родители брачующихся, по каким-то причинам решивших сыграть свадьбу в Москве (возможно, по месту службы жениха), вероятнее всего, отсутствовали на венчании и не могли дать им благословения¹³. В подобной ситуации молодые — в шутку или всерьез — могли просить благословения у знакомца, возможно, старшего в доме¹⁴. В ответ на эту просьбу Баратынский мог не только сочинить разбираемый мадригал, но и разыграть его (держа розу в руках).

Замещая отца одного из новобрачных, Баратынский способен был использовать эту аналогию в разбираемом тексте. Вряд ли он был знаком с гр. И. М. Платовым, но зато много знал о причудах своего соседа кн. Григория Сергеевича Голицына. По воспоминаниям Ф. Ф. Вигеля, князь выбрал для повседневного подражания две легендарные фигуры: Людовика XIV и царя Давида. Голицын, которого Вигель называет «пензенским Людовиком», завел себе двух метресс под именами Монтеспан и Лавальер и устраивал роскошные балы для дворни; одновременно он увлекался самоличным отправлением церковной службы и распеванием псалмов под аккомпанемент арфы, «поставив в число образцов своих <...> Давида, иудейского царя-пророка» [Вигель: 619, 621]. Несложно заметить, что мадригал Баратынского построен на парадоксальном совмещении тех же стилистических пластов: галантного и библейского.

II

Сказанное выше позволяет как будто отнести рассматриваемый текст к карамзинистской традиции «поэзии на случай»: он представляет собой свадебный мадригал и основывается на великосветском анекдоте. В пользу этого соотнесения может свидетельствовать его сходство со стихотворением И. И. Дмитриева «К Маше» (1803). Как и в стихах Баратынского, в нем содержится благословение адресату, открывающееся апофатическим сравнением автора с библейским персонажем:

Я не архангел Гавриил,
Но, воспоен пермесским током,
От Аполлона быть пророком
Сыздетства право получил.
Итак, внимай, новорожденна,

К чему ты здесь определенна:
Ты будешь маменьке с отцом
Отрадой, счастьем, утешеньем,
Любезна пола украшеньем
И в добронравьи образцом <...> [Дмитриев: 338–339].

Евангельская сцена Благовещения, спиритуальный архетип брачного союза, лежит, возможно, и в подтексте стихов Баратынского. Мария, как и героиня мадригала, склоняет голову перед Божьей благодатью, а Гавриил, благословляющий ее перстами одной руки, в другой держит цветок (в европейской иконографии он, как правило, изображался с лилией). Вместе с тем «библейский» словесный материал, слитый у Дмитриева с условно-мифологическим языком легкой поэзии, в стихотворении Баратынского приобретает неожиданно первостепенное значение. Это стихотворение написано необычным для «малых» жанров александрийским стихом и исполнено витиеватых, неавтоматизированных тропов, отсылающих к церковным и библейским понятиям. Слова «иное знаменье» не только представляют собой «славянское» обозначение галантного жеста, но и отсылают к крестному знамению, обыкновенно применяемому при благословении. Фраза «еще как патриарх не древен я», передающая (квази)библейскому персонажу сюжетную роль, исполнявшуюся в анекдоте митрополитом Платоном, раскрывает расхожую формулу «древний патриарх»¹⁵. Наконец, в словосочетании «таинственный елей» освежается предметное значение: елей, которым умащают при таинстве. Сходным образом это же словосочетание использует и Кюхельбекер в поэме «Давид» (1826–1829), едва ли известной Баратынскому:

Тогда излил на пастыря младого
Господень раб таинственный елей,
И над Давидом божий дух с того дня
Во всех делах и подвигах парил;
Его крепила благодать Господня <...> [Кюхельбекер: 360].

Эта сцена, по тематике и стилистике непосредственно соотносящаяся с первыми строками стихотворения Баратынского, заставляет констатировать его родство с «архаистическим» поэтическим наречием. Среди прочего, можно обратить внимание на «ораторскую» фоническую организацию текста: ст. 6 и 7 начинаются с одного слога «под», а эпитет «ароматной» в ст. 7 отзывается в следующем стихе аллитерацией «румяных». В то же время в стилистическом и ритмическом отношении стихотворение движется по нисходящей: от смелого enjambement’a и перегруженного пиррихиями скопления малоупотребительных славянизмов в первых двух строках к легкому финалу, отмеченному привычными для светской поэзии метафорами («царица цветов», «румяные дни»). Автор как будто постепенно снимает с себя маску псалмопевца, возвращаясь к более привычному когда-то образу светского поэта¹⁶.

Особенности стилистического развертывания рассматриваемого текста могут быть лучше объяснены при помощи тыняновского описания лирического фрагмента: «слова, теряющиеся в огромном пространстве поэмы, приобретают необычайную значительность в маленьком пространстве фрагмента» [Тынянов: 205–206]. В силу необычайной плотности текста они получают интенсивный отсвет от соседнего стилистического и семантического ряда. Несложные метафоры мадригального финала, принадлежащие к привычным мотивам анакреонтической галантной поэзии, обнаруживают в соседстве с «славянским» зачином способность к нетривиальному раскрытию. Оба катрена, составляющие мадригал Баратынского и в первой публикации набранные раздельно, завершаются стоящими в клаузуле составными славянизмами благодатной-благословенье, образующими стилистический стержень стихотворения. В евангельской сцене Благовещения они соседствуют в пределах одного стиха, с которым архангел Гавриил обращается к Марии: «радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благославенна Ты между женами» (Лк 1: 28). Пожелание «благодатной доли», завершающее мадригал, имеет близкие прецеденты в языке светской поэзии «на случай»; так, в пушкинском мадригале 1832 г. читаем:

В именины, очень кстати,
Пожелать тебе я рад
Много всякой благодати,
Много сладостных отрад [Пушкин: 293].

Однако в тексте Баратынского благодаря стилистической инерции первого катрена освежается библейское звучание «благодати»; она начинает выглядеть отсылкой к словам апостола Петра о супругах: «сонаследницы благодатныя жизни» (I Петр 3:7; в ст. 10 упоминаются «дни благи»). Как видно, камерная, карамзинистская по происхождению «малая форма» у Баратынского обнаруживает свою причастность к тому процессу, который Тынянов описывает в связи с Тютчевым: «Монументальные формы XVIII века разложились, и продукт этого разложения — тютчевский фрагмент. Словно на огромные державинские формы наложено уменьшительное стекло, ода стала микроскопической, сосредоточив свою силу на маленьком пространстве <...>» [Тынянов: 208].

Действительно, стилистическая партия, разыгранная в нашем стихотворении, соотносится с художественным опытом Державина, автора оды «Бог» и галантных придворных аллегорий¹⁷. Сочетание торжественности с камерностью, которое эксплуатирует мадригал Баратынского, свойственно и державинскому одическому развертыванию. Процитируем, например, строфу из «Изображения Фелицы» (1789):

Как с синей крутизны эфира
Лучам случится ниспадать,
От вседержителя так мира
Чтоб к ней сходила благодать,
И в виде счастия земного
Чтоб сыпала пред ней цветы,
И купно века бы драгого
Катилися часы златы [Державин 1957: 137].

Стихотворение Баратынского выглядит на фоне этой строфы «микроскопической одой»: как и у Державина, священная «возвышенность» сменяется здесь темой «счастия земного», символом которой выступают цветы.

К важным прецедентам такого рода конструкций стоит причислить некоторые стихотворения Державина из «Анакреонтических песен». Организующая книгу фигура старика, благословляющего молодость, может соотноситься с лирическим героем интересующего нас мадригала¹⁸. Как и стихотворение Баратынского, множество «анакреонтических песен» Державина написано на случай; весомая часть их относится к придворным событиям. Соответствующий случаю возвышенный слог Державин смешивает с анакреонтической стилистикой. Среди этих текстов стоит особо отметить стихотворение «На брачные торжества», сходное с нашим по сюжету и искусно дозирующее высокий и галантный пласты; финал его, кажется, обнаруживает известное сходство с концовкой мадригала Баратынского:

Европе будьте вы залогом
Покоя, счастья, дней златых [Державин 1987: 27].

Итак, в одном стихотворении Баратынский сочетает отсылки к сочинениям Дмитриева, «усвоившего нашей литературе легкость и грацию французской поэзии» [Летопись: 398], и «громкого» Державина, самого известного автора «духовных стихотворений»19. Такого рода стилистическая многосоставность, позволяющая прочитывать текст в различных стилевых перспективах, составляет конструктивную особенность поздней лирики Баратынского, недостаточно еще изученную исследователями.

Литература

1. Баратынский: Баратынский Е. А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1936. Т. 1–2.

2. Боратынский: Боратынский Е. А. Полн. собр. соч. СПб., 1914–1915.

3. Бутурлин: Записки графа М. Д. Бутурлина. М., 2006. Т. 1.

4. Вигель: Вигель Ф. Ф. Записки. М., 2003.

5. Голицын 1880: Голицын Н. Н. Материалы для полной родословной князей Голицыных. Киев, 1880.

6. Голицын 1892: Голицын Н. Н. Род князей Голицыных. СПб., 1892.

7. Де Линь: Письма и мысли маршала принца де Линь, изданныя в свет баронессою Стаэль Голстеин. М., 1809. Ч. 1.

8. Державин 1957: Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957.

9. Державин 1987: Державин Г. Р. Анакреонтические песни. М., 1987.

10. Дмитриев: Дмитриев И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1967.

11. Долгоруков: Долгоруков П. В. Российская родословная книга. СПб., 1855. Ч. 2.

12. Кюхельбекер: Кюхельбекер В. К. Избранные произведения: В 2 т. М.; Л., 1967. Т. 1.

13. Летопись: Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского. М., 1998.

14. Материалы: Е. А. Боратынский: Мат. к его биогр. Из Татевского арх. Рачинских. Пг., 1916.

15. Пушкин: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1948. Т. 3.

16. Снегирев: Снегирев И. М. Изображение жизни и деяний московского митрополита Платона. М., 1822. Ч. 1.

17. Тынянов: Тынянов Ю. Н. Литературный факт. М., 1993.

18. Чичерин: Чичерин Н. Б. Из воспоминаний // Русский архив. 1890. № 4.

19. Сoulmann: Réminiscences par J. J. Coulmann. Paris, 1862. T. 1.

20. Dupré de Sainte-Maure: Dupré de Sainte-Maure, E. Pétersbourg, Moscou et les provinces: ou, Observations sur les moeurs et les usages russes au commencement du XIXe siècle. Paris, 1830. T. 1.

21. De Ligne: Lettres et Pensées du maréchal prince de Ligne, publiées par M-me la Baronne de Staël Holstein. Paris, Genève, 1809.

22. Vigeé Le Brun: Souvenirs de Mme Louise-Élisabeth Vigeé Le Brun. Paris, 1837. T. 3.

Сноски:

1 У Дюпре де Сен-Мора, однако, отсутствует фамилия Голицыной.

2 Снегирев, заботясь, вероятно, о чистоте обряда, дает версию, согласно которой архиерей сначала благословил княжну, а затем сорвал и подал ей розу (см.: [Снегирев: 9]).

3 Мы не имеем сейчас возможности проверить достоверность анекдота и личность княжны/княгини Голицыной (французское princesse может означать и то, и другое), просившей благословения Платона. Последний вопрос не сумел в свое время разрешить кн. Н. Н. Голицын, составитель фамильной родословной, приписавший сюжет гр. Сегюру, видимо, из-за постоянной смежности публикаций Сегюра и де Линя (см.: [Голицын 1892: 445]).

4 Можно предполагать, что Баратынские посещали знаменитые губернаторские маскарады.

5 Одно из стихотворений Баратынского записано на обратной стороне приглашения кн. С. М. Голицына (см.: [Боратынский: I, 277]).

6 Н. Н. Голицын пользовался, судя по всему, недостоверными источниками: по его сведениям, бракосочетание отмечалось в Харькове, чему решительно противоречит свидетельство Баратынского. Возможно, путаница связана с тем, что крупным харьковским помещиком был брат Дмитрия Григорьевича — Федор.

7 Н. Н. Голицын сообщает только чин Дмитрия Григорьевича — «отставной ротмистр». Немногочисленные известные упоминания касаются деятельности супружеской пары в платовских имениях на Дону (см.: Н. С. Погребение графа И. М. Платова // Донские епархиальные ведомости. 1874. № 21. С. 658).

8 Пасха 1838 г. праздновалась 3 апреля; венчания, таким образом, происходили начиная с 10 апреля.

9 Будучи еще «девой», как сказано в тексте, героиня именовалась Платовой, однако обозначение «К. Г.» в позднейшей приписке А. Л. Баратынской вполне естественно имеет в виду фамилию, полученную в браке.

10 Поводом к написанию текста могла стать и другая свадьба — женитьба Льва Григорьевича Голицына, еще одного сына Г. С. Голицына, на Анне Дмитриевне Шепелевой. Бракосочетание состоялось в 1834 г., однако ни точная дата, ни место венчания, ни факт присутствия на ней Баратынского нам неизвестны. Если мадригал был сочинен к этому событию, к анализу текста стоит добавить финальную аллюзию на имя невесты («благодатной») и образ «льва и львицы» из пророческого благословенья ветхозаветного патриарха Иакова (Быт 49: 9). К каламбуру такого рода Голицын прибегал, говоря о себе и своей супруге в письмах к А. Я. Булгакову (ОР РГБ. Ф. 43. № 73. Ед. хр. 20).

11 ОР РГБ. Ф. 218. № 1262. Ед. хр. 19, 20.

12 См.: Н. С. Погребение графа И. М. Платова. С. 657.

13 В таких случаях и сговор между будущими сватьями, и благословения могли производиться письменно (см.: [Бутурлин: 350–351]).

14 Баратынский был старше жениха двенадцатью годами, а невесты — шестнадцатью.

15 Если Баратынский, как мы предполагаем, иронизировал над своим статусом благословляющего на брак отца, то корень «патр-» в слове «патриарх» указывает на пародийный выпад в адрес кн. Гр. Голицына в последующих трех строках: в отличие от «подлинного» первосвященника, каковым представлял себя старший Голицын, герой нашего мадригала скромно отказывается от столь высокой роли.

16 Любопытно, что само по себе внедрение религиозных образов в любовную лирику для Баратынского отнюдь не ново, однако прежде внезапное сравнение уходило в пуант текста («Как много ты в немного дней...»; «Нет, обманула вас молва...»), несколько поднимая его над простым мадригалом или любовной запиской; теперь же, напротив, финал неожиданно легок по сравнению с перенасыщенным началом.

17 Обращение к высокому, полному библеизмов стилю было отнюдь не чуждо Баратынскому в 1830-е гг.: ср., напр., «Осень». В этом стихотворении, где библейская метафорика играет опорную роль, очевидна отсылка к первой части «Осени во время осады Очакова» Державина. Державинская ода первоначально именовалась «Осенью в Зубриловке» по названию главной пензенской усадьбы Голицыных (из нее позднее выделилось Григорьевское, имение кн. Григория Сергеевича). Повод к сочинению оды подали страхи остававшейся в Зубриловке кн. Варвары Васильевны Голицыной (урожд. Энгельгардт), родственницы А. Л. Баратынской и матери кн. Григория Сергеевича, за судьбу его отца, кн. Сергея Федоровича, принимавшего участие в военных действиях. В литературной обработке семейных преданий и происшествий голицынской фамилии у Баратынского был еще один предшественник — автор «Пиковой дамы», также метафорически связавший события XVIII в. с настоящим временем. Источником анекдота о трех картах послужил, как известно, Сергей (Фирс) Голицын, брат жениха на интересующей нас свадьбе.

18 В качестве дополнительного аргумента укажем на возможную анаграмму фамилии Державина: «древен»; «бездарно возложенье».

19 Не исключено, что словосочетание «румяные дни» у Баратынского отсылает к «Осени во время осады Очакова», где дважды повторяется «румяна Осень», связывающая различные в стилистическом отношении части текста. В русской поэтической фразеологии эпитет «румяный», как правило, сопровождает лексемы со значением «утра», начала дня или любого временного отрезка, в то время как у Баратынского «румяные дни» только предстоят юной деве. Можно предположить, что выбор этого эпитета был обусловлен «колеблющимся» значением плодородия, выявляющимся в образе «румяной осени»: иносказательные пожелания потомства типичны для свадебных поздравлений.

Пушкинские чтения в Тарту 4: Пушкинская эпоха: Проблемы рефлексии и комментария: Материалы международной конференции. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2007. С. 331–344.