Уроки идущим вослед (Штрихи к портрету Юрия Казакова)
М. Лапшин
У каждого писателя (если он действительно писатель и одарен, как говорится, милостью божьей) есть жизненное и творческое кредо. Было оно и у Юрия Казакова. Он изложил его в очерке-монологе «О мужестве писателя»: «Когда ты вдруг взглянешь на часы и увидишь, что уже два или три, на всей земле ночь, и на огромных пространствах люди спят или любят друг друга и ничего не хотят знать, кроме своей любви, или убивают друг друга, и летят самолеты с бомбами, а еще где-иибудь танцуют, и дикторы всевозможных радиостанций используют электроэнергию для лжи, успокоения, тревог, веселья, для разочарований и надежд. А ты, такой слабый и одинокий в этот час, не спишь и думаешь о целом мире, ты мучительно хочешь, чтобы все люди на земле стали наконец счастливы и свободны...
Но самое главное счастье в том, что ты не один не спишь этой глубокой ночью. Вместе с тобой не спят другие писатели, твои братья по слову. И все вместе вы хотите одного: чтобы мир стал лучше, а человек человечнее.
У тебя нет власти перестроить мир, как ты хочешь. Но у тебя есть твоя правда и твое слово. И ты должен быть трижды мужественен, чтобы, несмотря на свои несчастья, неудачи и срывы, все-таки нести людям радость и говорить без конца, что жизнь должна быть лучше».
Юрий Казаков мало издавался при жизни. Самая объемная его книга появилась после смерти. Это «Избранное», вышедшее в 1985 году в столичном издательстве «Художественная литература». Книга заставляла о многом задуматься — и читателей и писателей. Уроки ее в высшей степени поучительны — и для пожилых, и для молодых прозаиков...
Творчество писателя всегда шире его биографии, и не факты личной жизни, а его произведения прежде всего интересуют читателя. Но творчество писателя всегда опирается на его биографию, на его личный опыт, и прочная жизненная основа — залог прочности произведений.
На вопрос: «Какой жизненный опыт предшествовал началу Вашей литературной работы?» Юрий Казаков ответил: «Опыт мой, вероятно, тот же, что и у большинства моих сверстников. В детстве и юности — война, жизнь мрачная и голодная, затем — учеба, работа и опять учеба... Словом, опыт не особенно разнообразен. Но я склонен отдавать предпочтение биографии внутренней. Для писателя она особенно важна. Человек с богатой внутренней биографией может возвыситься до выражения эпохи в своем творчестве, прожив в то же время жизнь, бедную внешними событиями».
Самые первые писательские шаги Казакова сейчас основательно забыты; забыты потому, что заключали в себе поверхностный взгляд на мир и ничем не выделялись из ежедневного многостраничного потока.
Печататься Казаков начал в 1952 году: в одном из сборников он опубликовал одноактную пьесу на производственную тему «Новый станок». До этого он окончил училище имени Гнесиных, работал в оркестре и преподавал в музыкальной школе. Естественио, не знал производства, и действительность, которую брался писать, была для него «темна и безымянна».
Даже владение литературным языком не спасло творения начинающего писателя от избитых положений. Однако вина здесь не одного только автора. «Важно не забыть, — писал Н. Асеев, — что мешало развитию литературы вплоть до 53—54 гг. Это — опрощение. Опрощение не есть понятие, свойственное простоте. Простота может быть понятием великого и сложного процесса творчества. Опрощение — сознательный отказ от трудностей и риска быть непонятым ради общедоступности и привычности; высказываемое таким образом становится общим местом, против которого нечего возразить, но которому нечего и удивляться».
Откровенно назидательная пьеса и еще некоторые рассказы явились для Казакова большим уроком, хотя с ними он и поступил в 1953 году в Литературный институт имени Горького. Учеба в институте под постоянным наблюдением Н.И. Замошкина дала много. Пришло строгое отношение к слову и понимание того, что литература создается не на заемном опыте, появилось ощущение профессионализма, повысилось чувство ответственности перед собой и читателем.
Как корреспондент журнала «Физкультура и спорт» Казаков много ездит по стране, много видит и много думает. Это время напряженного поиска своего пути, своей темы, своих героев, время накопления мастерства.
В 1954 году он написал рассказ «На полустанке». Изображенная ситуация заставляет вспомнить рассказы «Егерь» Чехова и «Свидание» Тургенева; то же горе, та же мука грубо отвергнутой любви, И точно так же вечная тема побудила Казакова к серьезным размышлениям о нравственном облике современника. В мучительной драме, разыгравшейся на полустанке, передал не просто любовные страдания, а раскрыл бездуховность героя, меркантильную приземленность его мечтаний. Именно на этом сосредоточен весь пафос рассказа, идея которого была направлена на то, чтобы в тех широких возможностях, которые открывает перед героем жизнь, его привлекала не одна лишь материальная сторона, чтобы спортивное мастерство, как и всякое настоящее мастерство, было одушевлено любовью к людям, чтобы он был достоин своих будущих рекордов и совершал их не ради личной славы, не ради городской квартиры и денег, а для прославления замечательных возможностей человека.
Казаков писал запальчиво и зло. Он преодолевал давление штампа, в котором закрепилось пренебрежение нравственной, психологической и эмоциональной характеристикой героя, и его рассказ оказался созвучным настроениям дня. Он уловил в развитии общества тяготение к человечности, уловил то, что только еще носилось в воздухе, а в литературе нашло отражение позже, когда писатели оказались перед необходимостью искать утерянные, по выражению Леонова, «первичные ключи от самых простых эмоций».
Небольшой, предельно сжатый рассказ «На полустанке» наметил вполне определенную линию в дальнейшем творчестве Казакова. Она прослеживается в «Некрасивой», «Страннике», «Доме под кручей» и в более поздних рассказах — «Ни стуку, ни грюку», «В город», «Легкая жизнь».
Критика подчеркнула особенность конфликтов, привлекших внимание Казакова, конфликтов сложных, глубоко скрытых от постороннего взгляда и трагичных именно своей невыявленностью.
И если в рассказе «На полустанке» Казаков начал со следствия, то теперь он ищет причины бездуховности своих героев. В скрытых драмах будничного его интересуют не случайности быта, а все тот же реально существующий разрыв между духовным ростом и социальными завоеваниями. Писателя тревожат «живучесть грязных инстинктов», «глухая косность быта и психологии», и он прослеживает эти явления с их истоков.
В произведениях писателя появляются образы бывшего купца Круглова («Старики»), унылой и жадной староверки («Дом под кручей»), раскулаченного в годы коллективизации «лютого хозяина» Нестора («Нестор и Кир»). Все они целиком в прошлом, и неистребим в них собственнический инстинкт. «Так что же такое Нестор? — спрашивает Казаков. — Я вдруг вспомнил все свои странствия за последние годы — где я только не побывал! На Смоленщине, в Ярославской, Горьковской, Калужской областях, и на Севере, и в Сибири... И сколько попалось мне таких вот Несторов в своих домах, со своими садами и огородами, коровами и поросятами... Земля по отношению к человеку безлична, она родит и отдает плоды любому, кто за ней ходит. Но вот такой человек, как Нестор, никогда не был безличным по отношению к земле. Для него всегда существовало понятие земли своей и чужой. И никогда не перейти ему пропасти, разделяющей землю на свою и общую».
Казаков показывает мир угрюмого скопидомства, притаившийся в медвежьем углу, где недавно селились «раскольники, сектанты, беспоповцы, кулугуры, строили по лесам скиты один суровее, потаеннее другого, скрывались от мира, а в городе — запирались ставнями, замыкались в молельнях, навешивали на колодцы замки каленого железа» («Старики»).
Но старый уклад доживает последние дни даже в таких медвежьих углах, и Казаков умеет это убедительно показать и в «Стариках», и в рассказе «Дом под кручей». Однако старый уклад не сдает своих позиций без боя: остро и болезненно проходит ломка сознания, не вдруг формируется новая психология, не на пустом месте складывается новый характер, И наше общество неоднородно в своем составе — есть люди, обгоняющие время, есть люди, принадлежащие прошлому...
Многообразие лиц, характеров, темпераментов отражает постепенность процесса развития человеческой личности. Это развитие, это становление, его место в общем поступательном процессе и составляли предмет исследования Юрия Казакова.
Герои рассказов «В город» и «Легкая жизнь» — совсем не то, что Нестор. Они вполне свободны от инстинкта собственничества, им не нужна «своя» земля, но они не имеют пока и любви к земле общей, они свободны от любых обязательств перед другими людьми, и им предстоит еще долгий путь, прежде чем они воспитают в себе хозяйское отношение к делам страны.
Панков, герой рассказа «Легкая жизнь», любит и умеет работать, в труде он забывает себя и в такие минуты прекрасен. Но вот бригаде вручены грамоты, прекратилось действие чьей-то направляющей силы и, предоставленный самому себе, он теряется, не знает, куда себя деть, не видит иной радости, кроме как напиться и, «не помня себя», с кем-то драться либо с кем-то целоваться... А потом настигает Панкова непонятная пустота, и тяжелое беспокойство заставляет его броситься на новое место.
Заслуга Казакова в том, писал по поводу рассказа «Легкая жизнь» Е. Осетров, что он «увидел в жизни и открыл для читателей до сих пор не известный в литературе новый социальный тип, так сказать, пережиток нового».
Панков предстает в рассказе именно как тип, как носитель определенной социальной тенденции, и в то же время это живой характер. Ю. Казаков все подчиняет выявлению внутренней сущности человека и, осмысливая какой-то жизненный процесс, не удовлетворяется общими рассуждениями. Лирик по характеру, он убеждает читателя не силой авторских деклараций, а логикой изображения.
Как лирику, Казакову чужд насыщенный действием сюжет; не событие лежит в основе его рассказов и даже не случай из жизни. Движение в них ощущается в напряженности авторской мысли, в смене душевных состояний героя, его переживаний.
«Я за прозу, — говорил Казаков, — поднимающую важные вопросы современности. И здесь глубину раскрытия характеров людей, всю сложность их земных переживаний и чувств нельзя заменить взвинченностью композиции, кажущейся необычностью сюжета и слога. Надо стремиться к ясности мысли, находить мужество, чтобы показать диалектику внутренних борений героя, а не ограничиваться какими-то внешними чертами его жизни».
Рассматривая такое, например, зло, как бездуховность, писатель прежде всего показывает, как оно морально калечит человека: кривляется от нелепости своей жизни, от безделья и неуверенности в себе Егор из рассказа «Трали-вали», не находит себе места Панков, мается в деревне Каманин («В город»). Вялые и безответственные в личной жизни, они и граждански инертны.
Любовь к жизни диктует Казакову ту ярость, боль, истинный драматизм, с какими он показывает бездумность и безалаберность Панкова, апатию и лень Егора, переходящее в жестокость равнодушие Василия Каманина. Писатель суров в своих моральных оценках, но не грешит нравоучительностью, не становится в позу судьи: он сознает и собственную причастность и причастность общества к трудной судьбе человека, его героев.
Повышение культурного уровня народа — задача не одного дня, и решать ее должны люди большого таланта и щедрой души. Конечно же, бригадиру Любе из «Странника» или молоденькому завклубом Жукову не под силу эта архиважная воспитательная работа — им самим еще надо расти да расти... Пишет об этом Ю. Казаков с тонким пониманием и добрым юмором...
Не последняя роль принадлежит здесь литературе. Казаков убежден в высоком воспитательном призвании писателя, «важно только, чтобы писатель совершенствовался нравственно сам, тогда он сможет и будет иметь право учить чему-то других».
Труд «до смертной усталости, до счастья» — постоянный мотив в творчестве Казакова. Труд — основа основ, высшее мерило, эталон, которым поверяет Казаков все. Отношением к труду меряет он и своих героев, и в зависимости от этого меняется авторская интонация произведения. Едкий сарказм, с каким живописует Казаков хождения странника Иоанна, или ненависть к парню на полустанке, или к Сереге из рассказа «Ни стуку, ни грюку» — явления совсем иного плана, чем чувство горького гнева, вызываемое «легкой жизнью» Василия Панкова, тревожные раздумья о жестокости Каманина или, наконец, болезненная досада по поводу несостоявшейся жизни Егора, который в пьянстве и бездумности растрачивает свой редкий талант.
По-настоящему прекрасен захваченный трудовым подъемом Панков. Не случайно бакенщик Егор часто и подолгу вспоминает корешей и свою службу на Северном флоте — бесшабашное его «трали-вали» с каждым днем становится все менее надежным укрытием от ощущения неполноты жизни, от смутной неудовлетворенности, природа которой пока неясна самому герою, но очевидна для автора и читателя: «тоска по работе, по настоящему труду — до смертной усталости, до счастья».
Человек не может всю жизнь любоваться закатами. Он «должен узнать пот и соль работы, — пишет Казаков в «Северном дневнике». — Он должен срубить или, наоборот, посадить дерево, поймать рыбу и показать людям плоды своего труда, вещественные и такие необходимые». Человек должен найти свое место, осознать свою силу и нести ответственность за свои дела, за осуществление своего призвания. Нельзя быть прохожим по жизни, как странник Иоанн, или легковесным перекати-поле, как Василий Панков, или отщепенцем, как Егор. Ведь не чувствуют себя отщепенцами другие казаковские герои, например, поморы из Койды... «Это маленькое человеческое общество, живущее в тундре, на берегу моря, отделенное от всего мира, но в то же время связанное и с миром, потому что живет и работает оно не только во имя себя и своих детей, но и во имя неисчислимых других людей».
О чем бы ни писал Юрий Казаков, во всех его очерках и статьях, во всех рассказах одна сосредоточенная мысль — о гармонически развитой личности, о человеке, совершенном физически и духовно. Зародившись в рассказе «На полустанке», эта мысль становится главенствующей в творчестве Казакова, с кругом новых проблем, с выходом в новые психологические и социальные пласты.
И в негативных, или «грубых», как называл их сам писатель, рассказах ощутим идеал автора, как бы упрятанный в подтекст. Но есть у него и совсем другие произведения, в них он откровенно любуется поэтическим началом и красотой в человеке, как бы выявляя свой идеал в чистом виде. И очень характерно для Казакова однажды на полночном футбольном матче в Мезени размышлять о том, что «когда-нибудь люди станут выше ростом... и тела их будут совершенными, как и их дух, и они будут жить иначе, чем живем мы. И я думаю, не для себя, а для тех людей бегают сейчас по щепкам ребята с парохода «Юшар», и ребята из Каменки, и ребята с тысяч пароходов, из тысяч деревень и городов, и для того прекрасного времени, а не для себя устанавливаются рекорды на Олимпийских играх».
Не для себя живут северные моряки и поморы, невыдуманные герои Казакова, всю жизнь свою противостоящие жестокостям природы: бригадир Титов, который чувствует внутреннюю потребность «обязательство перед государством выполнять», Евлампий Котцов, «красивый старик, мужественный и веселый», воплощение истины, справедливости и добра. В молодости, еще до революции, отморозивший и потерявший ноги Котцов сумел остаться деятельным и полезным: «Я в колхозе стал работать, приспособился вот и все могу, только ходить уж не пойдешь, не побежишь». Из потрясающей повести Евлампия Котцова встает суровое прошлое Севера, от которого до сих пор не избавились эти места. «Вот жизнь-то наша северная какая, другой раз и голову загубишь и пропадешь, а ничего, живем, сказать тебе, и стихии наперекор идем!» — заканчивает Котцов свой рассказ. И немолодая женщина-почтальон, которая берегом моря с тяжелой сумкой проходит по тридцать километров в день и «делает все то, что должен делать человек на земле», словно бы подтверждает своей жизнью слова Котцова. «Как же не восхититься этим человеческим мужеством, — заключает Казаков, — этим тихим постоянным мужеством».
Чтобы правдиво написать о жизни северных моряков или поморов одного только села Койда, Казакову недостаточно было увидеть «себя на месте этих людей и вместе с ними», хотя это довольно верный способ представить «степень мужества, закаленности, физической выносливости и отваги, потребной для той или иной жизни». Всего этого оказывается' мало, потому что писатель должен знать и понимать эту жизнь «во всей ее многообразности, во всей совокупности традиций, наследств, заветов отцов, новых ростков, которые знаменуют новое время экономики, всех тонких, постоянных взаимоотношений, которыми спаяно это маленькое человеческое общество».
Не туристом, не равнодушным созерцателем был Казаков на Севере. Позиция стороннего наблюдателя вообще ненавистна ему, так же, как он не признавал «специального изучения жизни». Казаков говорит об этом кратко: «Надо просто жить». И он подолгу оставался на рыбацких тонях, бил острогой зубаток, на много дней уходил с рыбаками в море, а потом, как и они, набрасывался на газеты и журналы и вместе с ними ходил за много километров в клуб на новую картину.
Казаков жил одной жизнью с моряками рыболовецких траулеров; писал тут же, в кубрике, при свете зеленоватых потолочных иллюминаторов. Однажды он услышал то, что так отвечало направленности его собственных усилий. «Пиши все по правде, — обращался к нему судовой механик из Мурманска Игорь Попов, — а то писатели все про морюшко пишут дак... Морюшко, поморушко!.. А про то не знают, что как в море уйдешь, в Атлантику, да на семь месяцев, да зимой, да тебя штормит, да руки язвами от соли идут, да жилы рвутся, да водой тебя за борт смывает, да другой раз по пять суток на койку не приляжешь — это да! А то морюшки, поморушки...»
Именно потому, что Казаков не «специально разговаривал с людьми», а делил с ними труд и хлеб, со страниц его северных рассказов и очерков встает не расписное морюшко, а полнокровная жизнь Севера, края, «так отличного от всего среднерусского». Писатель перенес в свои произведения не заходящее летом солнце, огни маяков, северное сияние над рубленными топором храмами, реки во время прилива, странно текущие вспять, крики чаек, сложные запахи моря. Все это у него ярко и живописно. Но опять же, не эта северная экзотика главное для Казакова.
Главное во всем этом еще и еще раз — «наш человек, современник». Рассказывая об укрупненном рыболовецком совхозе, о том, сколько зарабатывают рыбаки, сколько журналов и газет приходит в их дома, Казаков не злоупотребляет сухой статистикой, писателю важно показать характер, который стоит за цифрами, и в его поэтической и точной передаче такие понятия, как план и социалистическое соревнование, становятся видимыми, вещественными. Вот что услышал Казаков от бригадира Титова в ответ на замечание о том, что раз рыба от человека не зависит, так какое же может быть соревнование: «А очень даже замечательное!.. Конечно, рыба не пойдет, так уж тут ничего не сделаешь. А вот, скажем, пал шалоник или там полуношник, другой рыбак нерадивый сейчас тебе невод на берег выгребет и сидит, штаны сушит. Так? Ну, а, скажем, я в плане заинтересован — вон на нашу тоню пятнадцать с половиной центнеров плана, — так мне надо обязательство перед государством выполнять? Ну, я штаны сушить не стану. А может, она, матушка... может, она как раз и подходит в волну-то! Сам помокну, товаришши мои помокнут, да вдруг и возьмем в непогоду-то самый богатый улов! Вот тебе и социалистическое соревнование».
Точность и доказательность наблюдений, насыщенность жизненными впечатлениями придает произведениям Казакова обаяние достоверности, при которой любая, даже вымышленная подробность получает смысл и трепет подлинной жизни. Вымысел у Казакова прост, потому что в простоте видит он совершенство. В этом он следует своему литературному наставнику Пришвину, который писал в «Глазах земли»: «Вымысел тем лучше, чем он правдоподобнее, и тем приятнее, чем ближе к вероятному и возможному».
Такой вымысел, вернее, неторопливая обстоятельность воображения, идущая от твердого знания предмета, свободно уживается на страницах очерков наряду с реальными фактами и не разбивает строгой документальности их: «Вон стоит избушка — пустая. Здесь, говорят, жил рыбак, ловил хариусов в реке. И я думаю уже, как он на рассвете в такой тишине по росе шел вниз с удочками. И постукивал в лодке, перекладывая удочки и весла, и как тихо ехал потом на перекат, как тихо опускал в воду якорь и налаживал потом свои удочки. А небо разгоралось, и хариусы начинали брать. И он вытаскивал их одного за другим, и они, побившись, засыпали у него в лодке».
Свои северные очерки Казаков назвал дневником, и это слово точно определяет их сущность: в них нашел свое отражение не только титанический труд рыбаков, но и авторские раздумья над тем, что мешает им жить полнокровно, а также непрерывный поиск места художника, своего собственного места в обществе.
«Что толку в поэзии, если не понимать великой важности всего, к чему прикоснулся. И если обо всем говорить: не то, не то — и искать непременно что-то особенное?» — пишет Казаков в очерке «На Мурманской банке». И действительно, он не выискивает исключительных ситуаций, а рисует будни. Останавливаясь на отдельных поворотах жизни, ни на миг не выпускает из виду общего ее направления и организует весь материал так, что нервный пульс преображения земли прослушивается в каждом эпизоде, даже там, где на первый взгляд «ничего не происходит».
У Казакова редки прямые признания в любви к родине, но родина, Россия, всегда с ним. Он думает о своей стране и гордится ею, когда слушает Котцова, и когда расспрашивает Титова о социалистическом соревновании, и когда меряет шагами ненецкую тундру, и когда в Мурманском порту слушает рапорты рыболовецких траулеров, и когда в Архангельске наблюдает презрительное любопытство боцмана-иностранца. В нескольких словах, занесенных в блокнот Казаковым, как в капле воды, отражаются два мира: «Он брюхаст, в коротких штанишках, с жирными ляжками и толстыми руками. Розовое лицо его кажется небольшим под широким козырьком смятой, сбитой на сторону морской фуражки. Он курит. Он у себя на борту. В своей стране. Ему чужд и лишен город, в котором нет ночных кабаков и публичных домов».
Думающий о своей стране и делах народа писатель — это ведь тоже Юрий Казаков, с чьим именем не случайно ассоциируется образ тончайшего художника-психолога, воссоздающего в слове неподвластную нам жизнь человеческой души. Север и явился для Юрия Казакова именно тем местом, где он почувствовал свою причастность к делам народа наиболее остро и в полной мере ощутил свой — гражданский — долг писателя.
Рассказы Казакова не похожи друг на друга. Разные по тональности, они представляют разные стороны дарования писателя, мастерство которого с одинаковой силой проявилось в беспощадных «грубых» произведениях, развивающих линию «На полустанке», и в изящном рассказе «Оленьи рога», с его головокружительной атмосферой полусна-полусказки, в выдержанных в сказовой манере «Никиткиных тайнах» и в философском рассказе-раздумье «На охоте», в драматической новелле-исповеди «Голубое и зеленое» и в лирическом этюде «В тумане».
Но как бы различны ни были эти произведения, везде писатель думает о «счастье и его природе, страданиях и преодолении их, нравственном долге перед народом, любви, осмысливании самого себя, отношении к труду, живучести «грязных инстинктов»...
В приведенном высказывании Казаков не выделяет природу. Забыл ли он о ней, умеющий и любящий так поэтично ее воспеть, либо сама по себе природа не существует для него без человека, и вслед за Пришвиным он мог бы повторить: «Природа для меня, огонь, воды, ветер, камни, растения, животные — все это части разбитого единого существа. А человек в природе — это разум этого великого существа, накопляющий силу, чтобы собрать всю природу в единство». Думается, что это именно так и есть.
И если Казаков рисует северное море, «по цвету такое же, как и все моря в мире, только еще нежней, еще слабей», но всегда прохладнее, «потому что тут проходит Полярный круг, потому что тут вместилище всего свирепого и ледяного», то это море у него — та стихия, наперекор которой идут его мужественные, скромные герои, северные моряки, работающие на крохотных суденышках.
Казаков любит и понимает язык природы. Она всегда для него нова и прекрасна, поскольку олицетворена и окрашена настроением героев. Злые осенние дожди в рассказе «На полустанке», от которых потемнело станционное здание, вызывают ощущение беды; звонкий дождь в Москве приносит радость влюбленным из рассказа «Голубое и зеленое»; дожди, повисающие над островами Карелии, — чудо природы, потому что видит их человек, впервые очутившийся здесь; тихое шуршание дождевых капель по шалашу в рассказе «На охоте» создает так верно найденный автором звуковой фон для невеселых размышлений стареющего человека.
Каким бы активным, действующим началом ни выступала природа в произведениях Казакова, изображение ее всегда тонко соотнесено с характером героя. Поэтому нет в его рассказах одинаковых лесов и рек, одинаковых восходов и закатов, нет близнецов-тропинок. Поэтому так различны у Казакова летние ночи. Сколько таинственной красоты, знакомой и всякий раз чем-то новой, открывает под звездным августовским небом лирический герой рассказа «Ночь», сколько поэзии пробуждает в нем «мозолистая тропка», ласковое прикосновение колосьев и звук работающего ночью мотора, и какой первобытный страх, какой ужас нагоняет такая же ночь на совсем еще молоденького завклубом Жукова, выбивая его из бесчувственного состояния: «Он засыпал почти, когда все в нем вдруг повернулось, и он будто сверху, с горы увидел ночные поля, пустынное озеро, темные ряды опорных мачт с воздетыми руками, одинокий костер и услышал жизнь, наполнявшую эти огромные пространства в глухой ночной час.
Он стал переживать заново весь свой путь, всю дорогу, но теперь со счастьем, с горячим чувством к ночи, к звездам, к запахам, к шорохам и крикам птиц».
Как большая и важная часть мира предстает в творчестве Казакова сложная гармония звуков. Писатель захвачен звуковой стихией. Для него, как для его героя из рассказа «Ночь» — шестнадцатилетнего Семена, в каждом звуке заключена музыка. Он внимательно слушает песню ветра в ружейных стволах, перекличку трехтонных гудков на Оке, улавливает неизъяснимо тревожную музыку пароходов в Унской Губе, — в совершенстве владеет мастерством создания звуковой картины. Звуковая гармония пронизывает его рассказы, создает своеобразную музыкальность повествовательного ритма, сообразующегося с гармонией целого. И не случайно в заключительном аккорде «Ночи» возникает образ-символ мудрого человека, который, «скрываясь в полупрозрачных завитках тумана, тихо сидит в лодке... и стукает обухом топора по плывущим мимо бревнам, стараясь по звуку угадать их крепость и чистоту».
Он чувствует за спиной старухи поморки бесчисленную вереницу предков, видит ее детей и внуков, которые под нашим флагом бороздят воды южных морей и шлют старухе яркие открытки со всех концов света. Казаков умеет в одном месте, например, в полуопустевшем доме, собрать весь мир, умеет сосредоточить его вокруг одного человека, умеет увидеть и передать сцепление всего со всем.
Непрекращающийся поток жизни, необратимый бег времени передан в произведениях Казакова с ощутимостью почти физической. Своих героев он нередко показывает и в переломный для них момент, что дает возможность в небольшом рассказе ярким лучом высветить их прошлое и яснее наметить контуры будущего. Казаков не любит спокойных, закругленных концов, не успокаивает читателя, а заставляет его вместе с героями радоваться, страдать, терять и находить, мучиться от сознания уходящих дней и лет.
Добившись совершенства в жанре рассказа, Казаков не был удовлетворен достигнутым и считал, что ему недостает эпического размаха. Он хотел создать крупное полотно на антивоенную тему.
31 августа 1984 года в «Литературной России» Юрий Любопытнов рассказал о последних днях писателя: «Никогда Казаков не жаловался, что ему стало тяжело жить и работать, наоборот — храбрился, говорил, что прекрасно себя чувствует, и про то, как ему хочется жить, какие рассказы он еще напишет... Больше всего ему хотелось продолжить «Северный дневник»... Вынашивал замыслы крупных произведений:
— Давно есть мысль написать повесть. Половина почти написана, про мальчика и про войну. Не знаю, как это у меня получится. Ведь Чехов всю жизнь тоже мечтал написать роман, а вот не написал. Наверное, и я не успею...»
Он скончался в 1982 году, не дожив пяти лет до своего шестидесятилетия.
В последние годы его произведения переведены на многие языки. Его читают в Польше и Чехословакии, Румынии и Югославии, Швеции и Норвегии, Германии, Австрии, Японии. Он нашел постоянных читателей в Финляндии; в Англии по его рассказам изучают русский язык.
Новеллы Казакова неизменно включают во все сборники современного рассказа. Жизнь писателя продолжается..
Юрий Казаков никогда не перестраивался. И никогда не пристраивался. В этом не было нужды. Может быть, потому его не баловала и не ласкала наша многострадальная критика. Тем более поучительны его уроки. И жизненные. И творческие. Ведь настоящее не мыслится без прошлого, как будущее без настоящего.
Л-ра: Москва. – 1987. – № 10. – С. 196-201.
Произведения
Критика
