«На земле материнской»
Грудцова О.
Третья книга Арсения Тарковского, «Вестник», вбирает в себя часть стихов из первых двух — «Перед снегом», «Земле — земное», некоторые ранние и новые стихотворения.
В автобиографическом рассказе «Воробьиная ночь» он писал: «Мое представление о времени было неполным и неверным, словно дикарским; если бы я умел объяснить, каким мне представляется время, то сказал бы, что прошлое и будущее могут пересечься, если этого очень захотеть».
Именно это представление придает своеобразие его стихам лирический герой Тарковского и «Нестор, летописец мезозоя», и пророк Иеремия. Он прожил на свете «столетие! Тысячу лет!». И грядущее пришлось ему впору.
Живите в доме — и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем...
...Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Я каждый день минувшего, как крепью,
Ключицами своими подпирал...
...Я и сейчас в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах.
У Тарковского есть стихи, посвященные далекому прошлому русского народа. Но было бы неверным относить их к жанру исторических произведений. Герой поэта — наш современник, проживший на свете многое множество лет. В его памяти битвы с татарами («А как мы рубились на темной Каяле...»), он свидетель петровской эпохи, и ему «червонная рубаха забыться не дает» («Петровские казни»)...
Человек в представлении поэта заполняет собой вселенную. Он «посредине мира», он средоточие нитей, связывающих все элементы мироздания — «два берега связующее море, два космоса соединивший мост». Человек бессмертен. Не потому, разумеется, что после физической смерти наступает воскрешение, а оттого, что мир полон превращений, в нем все текуче, взаимосвязано, преображается не только материя, но и ее энергия.
...На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет.
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Величие и могущество придает человеку, главным образом, то, что он владеет словом. Слово несет с собой память о жизни, передает накопленный человечеством опыт, его исторический путь. Все сущее запечатлено в языке,
В статье «Язык поэзии и поэзия языка» Тарковский с гневом обрушивается на тех, для кого человек — пылинка в мироздании. «Что же это за пылинка, в чьей памяти словарь, а в словаре вся Вселенная с ее пламенем и величием?» — негодует он. «Все малое и большое живет или будет жить в нашем — человеческом — языке», «...словарь — душа народа».
Есть высоты властительная тяга,
И потому бессмертен я, пока Течет по жилам — боль моя и благо — Ключей подземных ледяная влага...
Я призван к жизни кровью всех рождений И всех смертей, я жил во времена.
Когда народа безымянный гений Немую плоть предметов и явлений Одушевлял, даруя имена.
Именно поэтому в миропонимании Тарковского исключительно важная роль на земле уготована поэту. Поэт — «уста пространства и времени».
Иной раз кажется, что Тарковский противоречит себе, может быть, даже спорит с собой. В одном стихотворении — «На свете смерти нет», в другом — «Я бессмертен, пока я не умер». В одних стихах поэт — пророк, волшебник, творец, а рядом:
Не я словарь по слову составлял,
А он меня творил из красной глины;
Не я пять чувств, как пятерню Фома,
Вложил в зияющую рану мира,
А рана мира облегла меня;
И жизнь жива помимо нашей воли.
Но эти противоречия не нарушают целостности духовного мира поэта. Тарковский всем своим существом чувствует диалектическое единство противоположностей: смерти и бессмертия, блага и боли, света и тьмы... Поэт для него — и творец, и творение, ваятель и глина, коса и косарь... Поэт и поэзия создают друг друга. Так же создают друг друга искусство и жизнь.
И хоть Тарковский говорит: «Мало взял я у земли для неба, больше взял у неба для земли», — его стихотворения полны конкретных, зримых подробностей. И при этом всегда философичны, пишет ли он о месте человека во вселенной или любовную, пейзажную лирику...
Тарковский пишет классическим размером, высоким слогом. Словарь его большей частью торжествен: волхвы, купель, держава, пиршество, престол. Но даже вышедшие из употребления слова не звучат архаично, они органичны для лирического героя, который «с Овидием листал тетрадь», «с огнем играл, как Прометей». Вместе с тем, нередко в одном и том же стихотворении высокий стиль перемежается с «низким», с просторечиями, жаргоном. Так, например, «Проводы» открываются строкой: «Вытрет губы, наденет шинель...», а заключительная строфа возвышенна, пафосна:
А на выезде плачет жена,
Причитая и руки ломая,
Словно черные кони Мамая
Где-то близко, как в те времена,
Мчатся, снежную пыль подымая,
Ветер бьет, и звенят стремена.
Переход к патетике внутренне оправдан: в рассказ о том, как колхозник уходит на фронт, вплетается историческая ассоциация, раскрывающая высокий смысл события — преемственность героизма русского народа.
Композиционная стройность, строгий ритмический рисунок, соподчиненность всех элементов господствуют в стихах Тарковского. Их трудно разъять на метафоры, тропы...
Лирический герой Тарковского зачастую не тождествен самому автору, собственное «я» поэта, как правило, объективизировано, это Человек, Поэт, Словарь, Судьба... Тарковский наделен талантом перевоплощения.
Особенно ярко это сказывается в его переводческой деятельности. Переводы каракалпакского эпоса, туркменских классиков, грузинских, армянских, азербайджанских авторов принесли Тарковскому широкую известность. С одинаково высоким мастерством он воссоздает на русском языке произведения разноязычных художников самых различных времен — и наших современников, и живших тысячу лет назад.
Недавно он, по его же словам, «не без робости» обратился к стихам арабского классика аль Маари, родившегося в 973 году (эти переводы опубликованы в журналах «Простор» и «Иностранная литература»). Бывают переводчики, которых нетрудно узнать по словарю, по излюбленным ими эпитетам, выражениям. Тарковский же на редкость глубоко вживается в оригинал, полностью растворяется в произведениях переводимого автора и сохраняет неприкосновенным его своеобразие. В переводах стихов Махтумкули слышишь звенящий, взволнованный голос, в туркменском дастане Молла Непеса «Сказание о Зохре и Тахире» бушует неистовая, всесокрушающая страсть; суровой сдержанности исполнены стихотворения Амо Сагияна, аль Маари же отличают эпический тон и афористичность:
Рассыпается пеплом сгоревшая младость,
И чертоги средь звезд человеку не в радость.
Многим смысл бытия разъясняет могила,
А меня жизнелюбие опустошило.
Тарковского привлекли в аль Маари близкое ему миропонимание, вера в могущество человеческого разума. И несмотря на то, что между поэтами лежит тысячелетие, переводчику удалось донести до нас голос арабского классика.
Талант перевоплощения — великое достоинство художника. Но порой кажется, что этот талант мешает Тарковскому.
Л-ра: Дружба народов. – 1972. – № 4. – С. 278-280.
Произведения
Критика
