«Почивая на истине с удовольствием...»: парадоксы мысли и слова С. Джонсона
Т.Н. Потницева
Как гласит один из известных афоризмов С. Джонсона, «жизнь - это та пилюля, которую невозможно проглотить, не позолотив». Великий мудрец, философ, гуманитарий в самом широком смысле, С. Джонсон никогда не забывал в своем многогранном творчестве о «позолоте» - той особой форме, которая бы облегчила его читателю или слушателю процесс «усвоения» важных идей и суждений.
Привлекательность и усвояемость Слова для знаменитого англичанина конца XVIII века заключалась, прежде всего, в оригинальном, парадоксальном и игровом характере смысла и формы. Как писал Дж. Босуэлл, «доктор Джонсон любил оригинальничать, а потому, бывало, нарочно высказывал заведомо спорные идеи, чтобы, доказывая их правоту, продемонстрировать столь свойственные ему логику и находчивость».
Соотношение правды и новизны является, как отмечают и современные исследователи, «одной из внутренних опор поэтики Джонсона». Этот стержневой принцип заметен в любом из жанровых вариантов творчества одного из «самых обаятельных героев англоязычной словесности» - будь то роман, драма, биография или, как ни парадоксально, грандиозный научный труд, едва ли подвластный одному человеку, - лексикографический словарь. В нем С. Джонсон следует общей тенденции XVIII века - обозначить путь к правильному словоупотреблению в английском языке и закрепить его в каноническом жанре, но в результате разрушает ограничивающие узкие рамки процесса «кодифицирования», характерного для эпохи Просвещения.
Как и Филдинг, автор пародийного «Современного Словаря» (1752), С. Джонсон видит расхождение между свободной вариативностью естественной речи и темницей зашифрованных смыслов в словарных вариантах языка. Эту-то вариативность он и демонстрирует своим читателям в многочисленных литературных иллюстрациях, в тех искусно подобранных примерах, которые, с одной стороны, упорядочивают разнообразие смыслов, а, с другой, - расшатывают само понятие «порядок», «стабильность». В определенности сути этого понятия сам автор, по всей видимости, сильно сомневался. Отсюда его ирония по поводу беспредельности смысловых интерпретаций (чего стоит одно иронико-пародийное объяснение понятия «лексикограф» - создатель словарей, безвредный зануда, который занят поисками истоков слов и детализацией их смысла»!) и при этом стремление «не выйти из берегов». Хотя одно слово может иметь в Словаре множество «помет». Так, у слова lake их около 134.
Уже в предваряющей Словарь статье о правилах английского языка С. Джонсон со всей наглядностью демонстрирует относительность понятия «правило». Ведь то, что прописано как правило в языке, в живой и, тем более, художественной речи может быть легко и без ущерба для смысла нарушено. Это показано на примере употребления английского неопределенного артикля а, который, согласно правилу, прибавляет букву n, когда стоит перед гласной или k. Но никого не коробят шекспировские строки, которые С. Джонсон приводит как пример нарушения «правила».
Популярность Словаря у «массового» потребителя была обусловлена в большей мере той «позолотой», которой его создатель обрамлял все включения. Это были шутки, афористические высказывания «по поводу», литературные фрагменты известных и любимых произведений. Каким убедительным должен был бы показаться пример определенного смысла определенного английского артикля the в строках из Мильтона.
Парадоксальность самого жанра Словаря Сэмюэля Джонсона была в том, что этот лексикографический труд оказывался и литературным произведением, окрашенным авторским воображением и творческой субъективностью. И от этого лукавость автора в определении труда лексикографа как труда «безвредного зануды» становится все очевидней с каждой его страницей.
Мудрость и юмор сошлись в нем в гармоничном союзе: неканоническая форма нисколько не противоречила главной задаче - правдивому лексикографическому описанию современного английского языка; субъективность суждения нисколько не опровергала объективности знания, зафиксированного в Словаре. Сам С. Джонсон как нельзя лучше воплотил идею о симбиозе субъективного мнения и объективного знания в актуальном, думаю, и сегодня афоризме: «усовершенствовать мнение до степени знания!». Этот «мудрец-платоник» на самом деле обладал знаниями, которые наделяли его правом «давать советы по вопросам жизнеустройства» и, добавим, человека.
Словарь соединял исследовательский труд ученого и приметы жанра легкого застольного разговора, искрящегося остроумием, изысканными суждениями и афоризмами. Роль искусства и культуры такого «вольного разговора» была во времена С. Джонсона велика. Это была, прежде всего, форма, «облегчавшая распространение идей», и одновременно знаком «проявления свободы... актом неповиновения». В этом «английский разговор» остроумца XVIII века отличался от «разговора по-американски», характеризовавшегося пафосом состязательности, «торга».
При всей уникальности манеры С. Джонсона в ней заметно влияние национальной литературной традиции - лимерика, нонсенса, в которых воплощался английский характер видения мира. В них было то, что привлекало не только писателя XVIII века: «попытка по-детски открытого отношения к действительности, протест против взрослого Порядка, в котором нет смысла, и средством спастись от безумия». Безусловно, С. Джонсон представляет собой архетип, порожденного эпохой «кризиса европейского сознания» в английской культуре на рубеже XVII - XVIII веков. Но, в отличие от французского, в нем соседствовали радикализм и терпимость, компромиссность сознания - все то, что было, как считают исследователи, следствием влияния многих факторов. Главными среди них называют Славную революцию, «Акт о терпимости» (1689) и «Эпистолы о терпимости» (1689) Джона Локка.
Как будто слышишь интонацию лорда Генри в следующих высказываниях С. Джонсона:
«Человек, который не любит себя сам, не заслуживает и нашей любви»;
«Разнообразие - неисчерпаемый источник удовольствия»;
«Самая удачная беседа - это та, подробности которой на следующий день забывают»;
«Если ваш знакомый полагает, что между добродетелью и пороком нет никакой разницы, следует после его ухода пересчитать чайные ложечки»;
«Одному прохожему прочтите лекцию о нравственности, а другому дайте шиллинг, и вы увидите, который из двух зауважает вас больше»;
«Самыми нужными книгами оказываются те, которые мы готовы бросить в огонь».
Тематику многих высказываний С. Джонсона, как и афоризмов Шеридана, Голдсмита, определяла особая, во многом рокайльная, среда существования. Отсюда преобладающие в них темы:
любви в разных ее вариантах - «Если бы не наше воображение, в объятиях горничной мы бы были так же счастливы, как и в объятиях герцогини»; «Секс - это наибольшее из того, что могут дать друг другу нелюбящие люди»; «Любовь - это мудрость дурака и глупость мудреца»;
«По любви обычно женятся лишь слабые люди»;
праздности - «Праздной жизнью я живу не столько потому, что люблю общество, сколько потому, что избегаю самого себя»;
праздного, светского разговора - «Даже остроумия ради никогда не следует выставлять себя в невыгодном свете; собеседники от души посмеются вашей истории, но при случае могут ее вам припомнить и вновь посмеяться - уже над вами»; «Все мы любим порассуждать на тему, которая нас нисколько не занимает».
Однако, наблюдая за баталиями в английской «школе скандала», С. Джонсон направлял острие своего Слова, как и Шеридан, а позже Уайльд, на изобличение нравов и «здравого смысла» - основу основ современного ему общества. Но подвергать сомнению здравый смысл, по С. Джонсону, и значит быть здравомыслящим существом: «Мы пренебрегаем здравым смыслом, так как мы - думающие существа».
Это «пренебрежение» было адресовано и своим «здравым» суждениям. Ведь С. Джонсон, был нередко оппонентом самому себе. Будучи центром клубной жизни светского общества, он, оказывается, втайне мечтает об уединении у домашнего очага, о чем так тонко и проникновенно пишет в своем известном стихотворении:
«Не потревожит бурь водоворот
Домашних радостей моих спокойных вод».
Начиная с громогласных заявлений о необходимости соблюдать «правила» жанра, С. Джонсон тут же их нарушает - в Словаре, в «Расселасе», где опирался на воображение и вымысел, вопреки своим суждениям о том, что «воображение - это вид умственной болезни»; и, наконец, в жанре биографии, в который вводит нехарактерный для него субъективно-личностный принцип литературной критики.
Здесь со всей очевидностью С. Джонсон отказывается от «академизма» в изображении человека, завершая тот процесс эстетической переориентации жанра, который был заметным уже в XVII веке. Ускорение темпа изменений происходило во многом под воздействием философских учений о «естественном» человеке, локковской идеи об опыте как о единственном источнике человеческих знаний о мире. Опытное, суть эмпирическое, постижение природы человека воплощено у биографа в ином, по сравнению с предшествующими создателями жанра (Обри, Уолтоном), композиционном построении. В его основе - обращение к разнообразным сферам, где герой реализовал себя - частной жизни, политике, в большей мере литературе, т. к. речь идет о писательской биографии, о жизни людей творчества.
Джонсон легко смешивал традиционные разделы: биографические сведения, историю творчества, его оценку, портретную характеристику, изображение характера. Все это он приводил в движение, допуская жанровую неоднородность, стилистическую и стилевую дисгармонию, которую резко отвергал в творчестве других.
Отправной точкой у Джонсона оказывается «эмпирический факт». Процесс «узнавания» человека в большей мере происходил в деталях и подробностях его частной жизни. Ведь именно в «домашнем уединении», как считал сам Джонсон, раскрывается суть человека, а не в «хронологии поступков». Такой «домашний», личностный взгляд на человека был, безусловно, своеобразной «позолотой» биографического рассказа, всегда привлекательной для тех, кто ищет «подробностей» (разумеется, пикантных) в Жизни известной личности. Джонсон удовлетворял в этом смысле любопытство современников. Но не это было главной целью писателя. Его метод интерпретации отражал потребность времени в «новом философском акценте на чрезвычайной важности индивидуального сознания и личности в целом» не только героя, но и самого автора, сопереживающего, соучаствующего в процессе (само) узнавания. Авторское «я» - сомневающееся, убеждающее в чем-то, равно как и наставляющее - сопровождает рассказ о ком-то, иллюстрируя убежденность С. Джонсона в том, что о человеке в его биографии надо рассказывать «личностно, интимно».
Так, живым и человечным предстает на страницах биографии образ Мильтона. Точными мазками нарисован его индивидуальный портрет: в приметах внешности («его светло-каштановые волосы разделены посередине на пробор»... «роста он ниже среднего»), в незначительных, но столь дополняющих характеристик) человека (своего рода «соматопсихограмму», которой увлекались античные биографы) привычках - сидеть на подлокотнике кресла, писать по ночам и в целом вести не очень удачную личную жизнь. По-новому, интимно, изображен А. Поуп. Отмечены его непомерный аппетит, чувственность, страстность характера, эгоизм, особенно в дружбе с Драйденом, в ком С. Джонсон также подмечает ряд малопривлекательных качеств: всегда неповоротлив, медлителен в разговорах и делах, не слишком склонен к упорному труду.
Такие мельчайшие подробности характера человека, которые не всегда льстят образу человека, но всегда привлекательны для читателя, важны для С. Джонсона тем, что помогают уловить то естественное в его герое, «которое всегда переменчиво». В этом видит свою задачу биограф, развивая мысль, высказанную французскими энциклопедистами но поводу искусства портретной живописи. Со всей присущей ему иронией Байрон высказывается по поводу такой манеры джонсоновских портретных зарисовок. В «Дон Жуане» (песнь III) он пишет:
«Джон Мильтон - князь поэзии у нас:
Учен, умерен, строг - чего там боле?
Тяжеловат бывает он подчас,
Но что за дар! И что за сила воли!
А Джонсон сообщает, что не раз
Сего любимца муз стегали в школе,
Что был он скучный муж, хозяин злой
И брошен был хорошенькой женой». (Перевод Т. Гнедич)
Опытное познание действительности, вмещавшее в себя и трезвый английский эмпиризм, сдобренный рационалистическим мироощущением, и «поворот к «чистому созерцанию», наметившийся в литературе второй половины XVIII века - вот источник многих противоречий в творческом методе и эстетическом сознании С. Джонсона. Одновременно он предстает нормализатором и экспериментатором, моралистом, сомневающимся в «здравом смысле». Естественная переменчивость, которую С. Джонсон пытается уловить в героях своих биографических очерков и других жанров, обнаруживается и в нем самом. Он - разный почти всегда, ибо сам материал помогает ему найти нужную в каждом конкретном случае комбинацию стиля, формы, манеры изложения. Его пульсирующая живая мысль требовала динамичного и эффектного воздействия на читателя, способного ухватить ее суть в орнаментальном декоре, созданном воображением и парадоксальным мирочувствованием писателя.
Глубина и точность суждений С. Джонсона делает их актуальными во все времена. Таковым стало известное высказывание: «патриотизм - это последнее прибежище негодяя», приписываемое многим известным людям, чаще всего - Льву Толстому. На самом деле, как вспоминает Дж. Босуэлл, эта бессмертная фраза (которую, по словам А. Шендеровича, «цитируют разве что не лентяи») родилась у С. Джонсона после опубликования в 1774 году памфлета «Патриот». Смысл этой фразы первоначально был иной, нежели тот, которым так широко сегодня пользуются политики. Английский писатель XVIII века своим толкованием патриотизма давал шанс и самому пропащему человеку все-таки найти нравственную опору в любви к родине. Но тем и прелестнее афоризмы мыслителя, чем разнообразнее смысловые оттенки его суждений. Каждый может взять свое.
Это разнообразие во всем великолепии представлено в собственно жанре беседы, где С. Джонсон «раскрыл свое блестящее дарование», где он остался непревзойденным на века.
Для исследователя, как и для читателя, очевиден сам принцип «разговора» С. Джонсона со своим собеседником: он «сначала «убаюкивает» читателя, т. е. использует стандартную, клишированную формулу, которую внезапно, порой одним словом, взрывает изнутри, выворачивая наизнанку, переиначивает... тем удачливее, чем больше афоризм верен банальности по форме, и чем меньше по содержанию, по сути».
Особое очарование этих афоризмов в самоиронии, попытке не только дать свою оригинальную оценку явления, но и подвергнуть эту оценку ироничному анализу, в котором по-романтически снимается любая заключенная в суждении положительная потенция:
«То, что пишется без напряжения, обычно и читается без удовольствия»;
«Смерть – это не самая страшная потеря в жизни»;
«Ничто так не способствует развитию скромности, как сознание собственной значимости»;
«Как правило, мужчине приятнее видеть накрытым к обеду стол, чем слышать, как его жена говорит по-гречески»;
«Надо быть круглым идиотом, чтобы писать не ради денег».
Сквозь эти лукаво-провокационные высказывания проглядывает образ обаятельного мудреца, но, прежде всего, образ естественного человека со всеми присущими ему слабостями - тщеславием, обидчивостью, любвеобильностью, комплексами. Он хорошо распознал их как в современниках, так и в себе самом. Со всей искренностью С. Джонсон раскрывает эти «слабости» перед собой и читателями, отвергая ту традиционную маску «философа», который, даже оставаясь наедине с собой, «мыслит как общественное существо». В этом смысле С. Джонсон может быть воспринят как «своеобразный аутсайдер», который «меняет принципиальным образом модус интерпретации и оптику видения жизнеопределяющих проблем».
Л-ра: Від бароко до постмодернізму. – Дніпропетровськ, 2010. – Вип. 14. – С. 36-43.
Произведения
Критика
