Ларс Лоренс. Старый шут закон
(Отрывок)
Бену, Бобу и Джону, чей талант и мужество не дают «старому шуту закону» разыграться.
Фальстаф. Но скажи мне, милый друг, неужели, когда ты вступишь на престол, в Англии все еще будут красоваться виселицы? А этот старый шут закон неужели по-прежнему будет душить ржавыми цепями всякое проявление мужества?
Шекспир. Генрих IV, часть I
Часть 1
Ящик Пандоры
Однажды Диогена спросили, когда человек должен ужинать. Он ответил: «Если ты богат, когда тебе хочется. Если беден, когда есть возможность».
Глава 1
ДВА ГОРОДА
Движения па шоссе уже почти не было, когда Фрэнк Хогарт свернул с него в узкие, извилистые улочки столицы штата — Идальго, Рядом с ним дремала его жена Миньон, утомившаяся за шесть долгих часов езды из Реаты. На заднем сиденье, обняв своего одиннадцатилетнего сына, спала Лидия Ковач; из-под плаща, которым был укутан Мики, торчали его острые коленки.
Как не похожа была столица штата на шахтерский городишко, из которого они приехали! Через нее не мчались с грохотом трансконтинентальные поезда — сюда была проложена от железнодорожной магистрали лишь ветка, — над куполом Капитолия не кружились самолеты, и не было заводов, которые отравляли бы своим дымом чистый, прозрачный воздух, стекающий по склонам гор с севера. Была безветренная весенняя ночь с большими, лениво мигающими звездами, а город спал безмятежно и сладко, точно зверь в своей теплой берлоге, где ему не страшны зимние вьюги и холода.
В старинном Идальго жизнь мирно текла по давно заведенному порядку, молодая Реата кипела и бурлила как котел. Прямые, будто проведенные по линейке улицы Реаты и наспех сколоченные деревянные дома говорили о том, что городок этот вырос сразу, в два-три года, и тех, кто его строил, интересовало лишь одно — получить поскорее денежки и убраться восвояси; Идальго же строился медленно, постепенно, улицы его тянулись вдоль дорог, проложенных когда-то повозками, которые везли волы и мулы, а дома из камня и кирпича, казалось, возникли сами собой несколько сотен лет тому назад.
Столь же сильно отличались друг от друга и обитатели этих двух городов. Четыре пятых жителей Реаты были переселенцы из южных и восточных штатов и эмигранты самых разных национальностей, и все они целиком и полностью зависели от своих неуловимых боссов и неотвязных, как нужда, квартирных хозяев. В Идальго же большинство населения были местные уроженцы испанского происхождения, многие жили в собственных домах, которые стояли на деленной и переделенной земле, принадлежащей им со времен конкистадоров, и не только знали в лицо своих боссов — включая тех, кто заседал в законодательном собрании штата, — но и частенько с ними беседовали.
Жителям Реаты волей-неволей приходилось возлагать все свои надежды на будущее, ибо ни в прошлом, ни в настоящем судьба не баловала их. Идальго же, наоборот, с грустью вздыхал о былом, о тех днях, когда благодаря торговцам, кочующим в своих фургонах по прериям, столица штата была крупным центром, где процветали коммерция и искусства; но потом проложенная в обход города Западная железная дорога отняла у него роль форпоста торговли и превратила в своеобразный музей, где бережно хранятся осколки прошлого. Большинство англоязычных жителей города были внуками и правнуками купцов из Новой Англии, канадских трапперов-французов, ирландских погонщиков мулов, солдат-захватчиков из Техаса и Миссури и чиновников, присланных из Вашингтона управлять покоренной провинцией.
Когда Идальго перестал быть средоточием торговли края, изменилось и его население. Наиболее предприимчивые из пионеров покинули столицу, последовав за железной дорогой на запад. На протяжении века двух следующих поколений состав жителей оставался более или менее одинаковым. А потом старый, переживший свои лучшие времена городок открыли люди иного толка: беглецы больших городов, уставшие от их шума и суеты, больные, уехавшие на Запад искать край с целебным климатом для пораженных туберкулезом легких, бродяги, колесящие по свету в поисках живописных мест, где никто не мешал бы им жить, любить и развлекаться так, как им нравится, художники, поэты и музыканты с Востока — все они, наткнувшись па Идальго случайно, были поражены тем, что в закопченной, оглохшей от грохота и лязга Америке сохранился такой прелестный тихий уголок.
Многие из этих людей остались здесь жить, и их письма родным разнесли вести о красивом средневековом городе по всей стране. Когда в начале тридцатых годов разразился кризис, великосветские изгнанники, воротившиеся с берегов Ривьеры под теплое крылышко Уолл-стрита, решили, что в Идальго можно будет укрыться от охватившей страну тревоги. Патриархальный дух городка, неспешный уклад его жизни, колоритные религиозные процессии и народные обряды, женщины в шалях с длинными кистями, уличные торговцы-индейцы и звуки «иностранной» речи на улицах приятно успокаивали, напоминая Европу, ее древние столицы и покорных, услужливых крестьян. И часть этих людей тоже осталась здесь.
Живущие своим трудом художники и поэты сначала возмущались вторжением новых пришельцев, этих, как они считали, снобов, дилетантов и бездельников. Сами они бежали из крупных промышленных центров, где искусство все больше подчинялось законам торговли и наживы, надеясь найти вдали от цивилизации простую жизнь и неиспорченные нравы, но на их глазах деньги бездельников развратили тихие заповедные уголки и на Востоке, и на Западе, вздув цены и квартирную плату до неслыханных размеров. А теперь то же самое происходило в Идальго...
Разумеется, время от времени незваные гости покупали у художников картину-другую, потому что она напоминала им «ту прелестную вещицу» в Salon d’Automne, или потому что до них дошел слух, будто художником заинтересовались коллекционеры, или потому что покупка была выгодной и упустить картину было просто грех. А какие великолепные обеды устраивали эти пришлые...
Чем дальше углублялся кризис, тем в большую зависимость от вторгшихся в этот край чужаков попадали художники, и в конце концов все они — кто раньше, кто позже, кто покорно, кто негодуя — смирились с неизбежным.
Им не пришлось бы тратить столько крови, приспосабливаясь к новым условиям, знай они хоть в общих чертах об извечно существующих отношениях между художником и правящим классом. Но ясной исторической перспективы у этих людей не было. Не признавая реальных экономических сил, которые перекраивали сейчас их мир, они похвалялись своей независимостью и не желали видеть того, что оказались между двумя враждебными классами — точно между молотом и наковальней. Движущими силами истории они считали духовные и эстетические потребности человека. Поэтому, когда вскоре после провозглашения «нового курса» на шахтах соседнего городка, Реаты, началась небывалого размаха забастовка, они пошили только одно: их раю угрожает новый враг — индустриальный мир. Не примкнув ни к одной из сражающихся сторон, они проклинали и ту, и другую — «Чума возьми семейства ваши оба!» Ведь они приехали в Идальго заниматься искусством, и единственное, за что они стали бы сражаться, была свобода писать, танцевать, лепить горшки и чеканить металл так, как им нравилось.
Решив по возможности не замечать тревожных событии, они без особых придирок приняли версию владельцев угольной компании, которые кричали, что шахтеров-де втянули в забастовку обманным путем коммунисты, «а у коммунистов одна цель — создать в стране как можно больше трудностей»; поэтому, когда было объявлено, что борьба закончилась «победой закона и порядка», они с облегчением вернулись к своим мольбертам, пишущим машинкам и балетным станкам.
Большинство из них вряд ли сумело бы объяснить, что такое коммунизм. Каждый вкладывал в это понятие свое содержание в зависимости от эстетического кредо, которое он исповедовал. Художники академического направления путали коммунизм с анархизмом, крайним индивидуализмом и модернизмом в искусстве, модернистам же чудилось, что коммунизм означает ненависть к индивидуальному, курс на обывателя и торжество академизма. О классовой борьбе они знали мало и, как правило, из вторых рук. В молодости некоторые из них, не убоявшись всеобщих насмешек, требовали для женщин равноправия, другие возмущались несправедливым осуждением Сакко и Ванцетти, третьи — их было совсем мало — в давно прошедшие времена называли себя социалистами. Но даже они вздохнули с облегчением, когда забастовка кончилась, ибо, победи реатинские «коммунисты», они наверняка развернули бы агитационную деятельность в Идальго, и тогда прости-прощай их созерцательная творческая жизнь.
Увы, не прошло и двух лет, как в Реате снова разразилась трагедия, еще более страшная, чем прежде, — вспыхнул бунт, и в безобразном шахтерском городке начался настоящий ад. Сейчас уже никто не мог отмахнуться от того, что происходит, — слишком внушительны были цифры: четверо убито, больше десятка ранено, пятидесяти шахтерам предъявлено обвинение в предумышленном убийстве, на людей устраивали облавы, сгоняли их, как скот, и сотнями бросали в тюрьму, даже детей. Совершалось преступление столь чудовищное, что поэты и художники Идальго почувствовали это даже через свой защитный панцирь. Всю субботу и воскресенье они молча и в одиночестве изучали газеты, от души надеясь, что все уладится и что вообще положение не так серьезно, как показалось сначала. Но новые и новые подробности лишь подтверждали их худшие опасения. Они больше не сомневались: надо что-то делать — но что? И кто решится?
Вопросы эти мучили всех, но ответа никто не находил, хотя многие продолжали ломать себе голову даже в ночь с воскресенья на понедельник, не зная, что адвокат реатинских шахтеров приехал в Идальго, чтобы организовать здесь помощь своим подзащитным, которые томились в тюрьме штата всего в трех милях от города. Теперь уж им было никуда не уйти от ненавистного индустриального мира.
Глава 2
ДОКТОР ПАРМАЛИ
- Ал-ло-о! — Фрэнку Хогарту показалось, что женщина говорит раздраженно. Ну конечно, он звонит слишком поздно, наверное, разбудил ее. Он сокрушенно посмотрел на жену, а в трубку сказал: — Можно попросить доктора Панси Пармали?
- Ну наконец-то! Где вы пропадали? Джойя ждет не дождется.
- Простите, не понял?
- Боже мой, вечно я всех путаю по телефону. Это кто говорит? Брандт?
- Нет, это Фрэнк Хогарт. Адвокат из Лос-Анджелеса. Мне посоветовал связаться с вами наш общий друг Хэмилтон Тэрнер, руководитель шахтеров. Я только что приехал из Реаты. — Фрэнк умолк, дожидаясь, чтобы имена и факты проникли в ее сознание.
- Ах да! Ну конечно. — Голос в трубке сразу потеплел. - У вас еще жена русская, верно?
Фрэнк усмехнулся:
- Газетная утка! Моя жена француженка. Но мы...
- Значит, опять наврали. Как это я не догадалась. Отлично, приезжайте ко мне прямо сейчас. Я ужасно хочу с вами познакомиться. Где вы остановитесь? Надеюсь, у меня?
- Спасибо, вы очень добры, но мы уже сняли номер в отеле «Эспехо», с нами жена и сынишка моего подзащитного, и все мы здорово устали за дорогу и насквозь пропылились. Я позвонил вам просто узнать, не смогли бы вы встретиться со мной завтра утром.
- Утром! — вскрикнула женщина с ужасом. — Боже упаси, я не встаю раньше часу.
Лицо у Фрэнка вытянулось, он зажал трубку ладонью и прошептал жене:
- Она раньше часу дня не встает. А я надеялся к этому времени уже быть в тюрьме.
Миньон перестала снимать юбку и замерла. Доктор Пармали продолжала:
- А потом в дом набьется народ и поговорить нам просто не дадут. А вечером и того хуже — званый ужин. Так что приезжайте-ка лучше сейчас. Я всех, кто был, выставила, осталась одна Джойя, а ее с минуты на минуту заберет Брандт. Я думала, это он звонит — сказать, что сейчас будет. Так что давайте. Таксисты найдут сюда дорогу с завязанными глазами.
- Минутку. — Он снова прикрыл трубку ладонью. — Или сейчас, или только во вторник после часа.
- Ah, zut alors! — Миньон повернулась к зеркалу.— Quelle tete!
- Может быть, мне поехать одному?
- Non-non-non, mon ami. Не взваливай на себя все. Комитет помощи — mon affaire, не забывай. Я еду с тобой.
Фрэнк улыбнулся и сложил губы для поцелуя. Она подошла к нему, поцеловала, пригладила волосы, которые весь их долгий путь из Реаты трепал ветер. Он убрал с трубки ладонь.
- Спасибо, мы сейчас слегка почистимся и приедем. Только расскажите, как добраться — у нас своя машина.
Через полчаса у входа в патио доктора Пармали столкнулись две пары — когда Хогарты подошли к калитке, она неожиданно распахнулась, и прямо на них с проворством молодого бычка ринулся невысокий худой мужчина с выставленной вперед острой черной бородкой; одной рукой он обнимал за плечи женщину с мягким, спокойным лицом и гладко зачесанными назад седыми волосами. Хогарты остановились и отступили в сторону, те тоже остановились и отступили в сторону.
- Прошу прощения.
- Виноват.
Обе пары одновременно шагнули в другую сторону.
- Извините, ради бога.
- Простите нас.
И те, и другие снова двинулись с места и снова загородили друг другу путь. Миньон засмеялась.
- Наверное, это нас судьба свела, — сказала она. — Мы — Хогарты.
Бородка дернулась вниз-вверх в поклоне.
- Брандт, — произнес мужчина тоном человека, который привык, что его имя производит сенсацию. — И Джойя.
- Надеюсь, мы не выжили вас, — начал Фрэнк. — Мы...
Брандт прервал его, в упор разглядывая Миньон, на которую падал яркий свет из патио.
- Никакая вы не русская, — капризно заявил он. — Вы очень красивы. И наделены способностью чувствовать.
- Если бы вы хоть немного знали Брандта, — спокойно сказала Джойя, — то поняли бы, что он сказал комплимент не только вам, но и вашему мужу.
Фрэнк засмеялся, остановившись у калитки:
- Вы совершенно правы, мистер Брандт. Не могу не подтвердить это, хоть и спешу.
Брандт бросил на него испепеляющий взгляд и снова повернулся к Миньон.
- Тут все такие умные, — сказал он с отвращением. — Вот вы не умная. Вы поймете индейцев. Прощайте.
И он с рассчитанной на эффект резкостью отвернулся и стал спускаться по дорожке вниз, туда, где рядом с запылившимся «седаном» Хогартов темнел пикап. Миньон взяла Фрэнка под руку. Стоя рядом, они глядели вслед удаляющимся Брандтам.
- Tu vois? Она у них за шофера, — прошептала Миньон, когда Джойя села с левой стороны. — C’est interessant
- А кто он такой? Художник, что ли?
- Эмлин Брандт! Ты же читал ого романы.
- А, тот самый беллетрист-англичанин. Брандт — очень распространенная фамилия, мне и в голову не пришло. Неужели такой позер способен написать честную книгу?
- Я уверена, он ужасно страдает после подобных проявлений своего temperament. Мне это понятно. Но посмотри, какая красота...
Между стволами сосен, покрывающих склон, мелькали на серпантине дороги огни Брандтова пикапа. Внизу лежал город — разбежавшаяся, точно нити паутины, сеть уличных фонарей, а дальше, до самого горизонта, тянулась черная плоская равнина. С запада и юго-востока равнину окаймляли смятые складки гор, все еще с шапками снега на вершинах, который, казалось, притягивал и впитывал свечение Млечного Пути.
Дом и патио доктора Пармали примостились на двух террасах, вырубленных в склоне горы, за которой ярусами поднимались более высокие горы. На нижней террасе был гараж и перед ним площадка, где машины разворачивались. И дом, и гараж были имитацией испанского колониального стиля с лепными украшениями и карнизами — издали казалось, что они сделаны из глины, хотя на самом деле это был красновато-коричневый цемент. С трех сторон вокруг патио шла ограда из ошкуренных сосновых чурок, внутри стояли стулья с сиденьями из сыромятной кожи, кушетки, покрытые индейскими одеялами, два или три шезлонга и переносной бар. Тихо позвякивали па ветру привязанные к перекладинам ограды маленькие стеклянные фигурки. Возле двери висел чудовищных размеров гонг.
- Ну что, разбудим мертвых? — спросил Фрэнк, снимая с крючка обитый кожей молоток. — Раз, два...
Тяжелая дверь отворилась, и перед смеющимися Хогартами возникла доктор Пармали.
- И ничуть вы, я вижу, не устали. В этих ваших плащах вы похожи на близнецов. Входите, все убрались восвояси, так что мы будем разговаривать и пить до рассвета. Рассвет — specialite de la maison.
- О, par exemple, мы не спим уже несколько ночей. — Миньон подала хозяйке руку, и та втянула ее в прихожую.
- Беру обратно свои слова о близнецах, — сказала доктор Пармали, когда Фрэнк снял шляпу и тряхнул густыми седыми волосами. — Но все равно вы на редкость приятная пара.
Фрэнк глядел на хозяйку дома с изумлением. Хэмилтон Тэрнер предупреждал его, что в Идальго он найдет одну богему, а перед ним стояла типичная дама из высшего общества — во всяком случае, с виду, — средних лет, статная и красивая. Она излучала спокойствие, свойственное матери большого семейства, и уверенность человека, привыкшего повелевать домочадцами и большим штатом прислуги, а непринужденность ее манер можно было приобрести лишь в гостиной. Агрессивный напор ее болтовни не вязался с теплотой и сердечностью тона.
- Киньте свои плащи где-нибудь тут, — приказала она. — И идемте, я познакомлю вас с нашим Шарло.
Фрэнк оглянулся вокруг, ожидая, что сейчас к ним подбежит огромный выхоленный пудель. Обняв своих гостей за плечи, доктор Пармали спустилась с ними по лесенке из трех ступеней под тяжелой тесаной балкон в просторный салон. Метровые каменные стены, глубокие пиши окон и дверей, низкий потолок из толстых сосновых бревен — и роскошный интерьер, смягчающий суровость архитектуры. Кушетки по обе стороны колоссального, сложенного из камня камина, пушистые ковры на некрашеном полу, мягкий свет торшеров и ламп, сверкающий рояль, масса глубоких кресел и столиков, уютно сгруппированных в полумраке и на свету, — все было как в богатом доме где-нибудь на востоке Штатов.
- Недурно, правда? — сказала доктор Пармали в ответ на восклицания, вырвавшиеся у ее гостей. — Мы тут всеми силами стараемся лишить себя малейших удобств лишь по той причине, что испанцы семнадцатого века сидели на жестких деревянных стульях и спали на каменных лежанках. Но, конечно, нас с головой выдают ванные. На пороге сортира наша любовь к простой жизни кончается.
Она подвела их к камину, и в эту минуту в дальнем углу гостиной раздался треск и вой настраиваемого приемника.
- Это Шарло, — сказала она доверительно. — Вообще-то его зовут Чарлтон Пирс, но называть его иначе как Шарло категорически воспрещается. Я его много лет обхаживала, пока не убедила на мне жениться. Он все требовал, чтобы я взяла его фамилию, а я не соглашалась: мне столько пришлось трудиться, чтобы стать доктором Пармали, и теперь превратиться всего лишь в миссис Пирс? Он злился как не знаю кто, но я в конце концов сломила его сопротивление, и теперь мы живем в законном браке, как самые примерные и добропорядочные супруги, — да Тэрнер вам, наверное, рассказывал. — Тэрнер им ничего не рассказывал, но эту женщину, видимо, ничуть не интересовало, что о ней говорят, она была выше этого — так, во всяком случае, показалось Фрэнку.
- Шарло, дорогой, — крикнула она мужу, — это Хогарты, они пять ночей не спали, до смерти устали, и прямо к нам в лапы попали — надо их срочно напоить!
Только сейчас Фрэнк увидел Шарло, который сидел по ту сторону рояля, склонившись над путаницей проводов, ламп и батареек. Он выключил приемник и пошел к ним — невысокий, крепкого сложения мужчина лет тридцати, с могучими волосатыми руками, на полголовы ниже своей жены, в рубашке с закатанными рукавами. У него был кирпичный румянец, большая круглая голова и густейшая кудрявая шевелюра.
- Кажется, я поймал Гавайи, — сказал он высоким жидковатым голосом, слегка кривя губы. — Но там еще вечер. Попозже прием будет чище.
- Шарло у нас страстный радиолюбитель, — пояснила доктор Пармали. — Он ловит дальние станции ночью, когда почти все американские молчат. А какие у него сложные приемники, он их сам собирает — если с картиной не ладится. Шарло — симметрический динамист, вы, конечно, знаете, что это за направление. А впрочем, почему, собственно, вы должны знать? Безумно сложно: сплошная математика.
- Я слышала о симметрическом динамизме. Я сама немного занимаюсь живописью, — сказала Миньон.
- Правда? Очень приятно. Шарло вам потом покажет свои гравюры — но, конечно, в традиционной манере. Что вы будете пить? Выбирайте — шотландское виски, ирландское, водка, местная «Белая лошадь» — правда, на лошадь она не тянет, в лучшем случае мул, — даже абсент, если у вас слегка извращенный вкус. У меня он, кстати, именно такой.
- Пожалуй, шотландского с содовой, оно поможет гальванизировать мой труп, — ответил Фрэнк. — А ты, Миньон?
Доктор Пармали улыбнулась.
- Миньон — да vois va bien. Ну так как? Лично я пью только ирландское виски. Налить вам?
Миньон заколебалась.
- Я виски не пью, — наконец призналась она. — Но может быть... может быть, у вас есть porto blanc?
- Есть, есть! — радостно вскричала доктор Пармали, но тут же огорчилась: — Ах боже мой, я совсем забыла. Во время последней попойки какой-то кретин выстрелил в бутылку из лука и разнес ее вдребезги. Боюсь, никаких французских вин, кроме шампанского, у меня нет. Я шампанское не выношу, а вы? Шарло без шампанского жить не может, он сейчас все равно откроет бутылку — может быть, выпьете?
- Спасибо, с удовольствием, — услышал Фрэнк слова жены и отвел глаза, боясь встретить ее взгляд. К такому Хэмилтон их не подготовил — что придется рассказывать о трагедии Реаты за бокалом шампанского!
Пирс ушел готовить выпивку, а Фрэнк опустился на тахту с таким удовольствием, что это его насторожило: э, нет, надо держать себя в руках, кругом сплошной соблазн. Рассказать как можно скорее, зачем он приехал, и давай бог ноги. Только удастся ли — вот вопрос. Женщины сразу же нашли общий язык. Миньон всегда восхищалась американками такого типа за их деловую хватку, а доктор Пармали, как интуитивно почувствовал Фрэнк, всю жизнь мечтала обрести присущий француженкам дар быть привлекательной без усилий и в любых обстоятельствах. Оба достаточно великодушны, и зависть их лишена недобрых чувств, поэтому их теперь вряд ли оторвешь друг от друга, они захотят познакомиться поближе.
- Не сочтите меня нахалом за то, что я сразу же приступаю к делу, — начал Фрэнк, — но мы уже так давно не спали, а разговор предстоит долгий...
- Ну, конечно, мистер Хогарт, — вас ведь Фрэнк зовут? Скажите, что может сделать для ваших шахтеров старый бесполезный трутень вроде меня?
Фрэнк улыбнулся.
- Кто посмеет назвать трутнем женщину, которая сокрушила крепость мужских предрассудков и стала врачом?
К его удивлению, доктор Пармали зарделась, как девочка.
- Многим это кажется извращением,— засмеялась она. — Вроде лесбиянства. Я сейчас почти не практикую, у меня осталась только поликлиника, которая существует на средства муниципалитета. Сколько я сил положила, чтобы ее открыть! Власти все тянули и тянули с разрешением, но в конце концов все-таки согласились, что бедняков, бродяг и сезонных рабочих мне можно доверить, и позволили лечить их бесплатно. Зато знали бы вы, какой славой пользуется моя поликлиника — пациенты идут с утра до вечера! — Она повернулась к Миньон: — Вы художница, обязательно загляните как-нибудь ко мне и набросайте портреты моих подопечных. Удивительно, до чего я к ним привязалась. Говорят, у меня полиматрит.
- Это что, новый термин в психоанализе?
- Он означает гипертрофию материнского инстинкта, а придумал его Шарло — остроумно, правда? Знаете, ведь у меня шестеро приемных детей.
Глаза Миньон широко раскрылись.
- Шестеро!
- Все они уже окончили колледж и живут самостоятельно, у большинства семьи.
- Да это просто подвиг, — сказал Фрэнк, надеясь, что реплика прозвучит не слишком скептически.
- О, у меня была масса помощников — няни, потом воспитатели и учителя в школах-интернатах. — Она опустила глаза, внимательно разглядывая свои пальцы. — Дело в том, что я потеряла сына, и врачи сказали, что больше детей у меня не будет...
- Ah, mon dieu!
Миньон прижала руки к груди.
Фрэнк нахмурился. Эта женщина разбередила рану Миньон! Желая любым способом отвлечь жену, он пошел напролом:
- Значит, мы нашли именно того, кто нам нужен, — человека, способного понять угнетенных и страждущих. С чего мне начать? Газеты перевернули все с ног на голову. Давайте прямо возьму быка за рога, согласны?
- Ну конечно, согласна. А вот и Шарло. Чудесно.
Пирс с ловкостью заправского официанта катил столик с батареей бутылок и бокалов, с кубиками льда в вазе и массивным серебряным ведерком, из которого торчала покрытая должным слоем пыли бутылка шампанского. Он молча, но с видимым удовольствием показал Миньон дату на этикетке и, завернув бутылку в салфетку, стал наливать вино.
Что он такое, этот мужчина? Один из тех, кто все на свете превращает в игрушку и забавляется, пока игрушка не надоест? Не здесь ли разгадка отношений этой странной пары? Трудно поверить, что доктор Пармали, умная, независимая женщина, которая в молодости потребовала для себя права жить насыщенной, содержательной жизнью, добилась этого права и осуществила его, теперь целиком посвятила себя молодому альфонсу. Фрэнк нутром понимал, в чем ее трагедия: она прожила жизнь, израсходовав лишь малую долю дарованных ей природой сил, и потому на склоне лет была вынуждена искать новый modus vivendi. Она ошиблась в выборе спутника, но не хочет признаться в этом даже самой себе, потому что еще раз начинать все заново уже поздно.
А может быть, Фрэнк ее просто идеализирует. Может быть, она купила себе вторую жизнь, как купила первую. Разве без денег она могла бы усыновить шестерых детей, воспитать их и дать им образование?
Присутствие Пирса сковывало Фрэнка. Сидя напротив, молодой человек колдовал у столика с бутылками, и под взглядом его совиных глаз Фрэнк без конца путался и сбивался. Но вот Пирс потихоньку встал и, прихватив бокал с шампанским, пошел к своему приемнику.
Произведения
Критика
