Ночная беседа. Вторая. Николай Заболоцкий
Смутные тела животных
сидели, наполняя хлев,
и разговор вели бесплотный<,>
душой природы овладев.
Ночь на крыше, как шутиха,
пугала взоры богомолов,
и Водолей катился тихо,
лия струю прозрачных олов
на подоконник этот белый.
Животных тесная толпа,
расправив выпуклое тело,
сидела мрачна и тупа.
— «Едва могу себя понять, —
сказал бык, смотря в окно, —
на мне сознанья есть печать,
но сердцем я старик давно.
Как понять мое сомненье?
Как унять мою тревогу?
Кажется — без потрясенья
день прошел — и слава Богу!
Однако тут не все так просто.
На мне печаль, как бы хомут, —
на дно коровьего погоста,
как видно, скоро повезут.
О стон гробовый, вопль унылый!
Там даже не построены могилы —
корова мертвая наброшена
на кости рваные овечек,
подале, осердясь на коршуна,
собака чей-то труп калечит.
Кой-где копыто, дотлевая,
дает питание растенью,
и череп сорванный седлает
червяк, сопутствуя гниенью.
Частицы шкурки и состав орбиты
тут же все лежат, лежат,
лишь капельки росы, налиты
на них, сияют и дрожат!»
Ответил конь:
— «Смерти бледная подкова
просвещенным не страшна,
жизни горькая основа
смертным более нужна.
В моем черепе продолговатом
мозг лежит, как длинный студень,
в своем домике покатом
он совсем не жалкий трутень.
Люди, вы напрасно думаете,
что я мыслить не умею,
если палкой меня дуете,
нацепив шлею на шею.
Мужик, меня ногами охватив,
скачет, страшно дерясь кнутом,
и я скачу, хоть некрасив,
хватая воздух впалым ртом.
Кругом природа погибает,
мир качается, убог,
цветы, плача, умирают,
сметены ударом ног.
Иной, почувствовав ушиб,
закроет глазки и приляжет,
а на спине моей мужик,
как страшный бог, руками и ногами машет...
Когда же, в стойло заключен,
стою, устал и удручен,
сознанья бледное окно
мне открывается давно.
И вот, от боли раскорячен,
я слышу — воют небеса,
то зверь трепещет, предназначен
вращать систему колеса!
Молю — откройте, откройте, друзья,
ужели все люди над нами князья?»
Конь стихнул. Все окаменело,
охвачено сознаньем грубым.
Животных составное тело
имело сходство с бедным трупом.
Фонарь, наполнен керосином,
качал страдальческим огнем,
таким дрожащим и старинным,
что все сливал с небытием.
Как дети хмурые страданья,
толпой теснилися воспоминанья
в мозгах настойчивых животных.
Казалось — прорван мир двойной,
и за обломком тканей плотных
простор открылся голубой.
— «Вижу, как в стране немецкой, —
сказал бык, сияя взором, —
живет старец, с виду детский,
брат неведомым просторам.
В башне каменной Эйнштейна,
среди трав, среди полян,
слышен звук далекий Рейна,
шорох елей и туман.
Там за бронзовою ставней
рвутся души к чертежу:
"Пропусти меня, наставник!
Хочешь — глазки завяжу?"
Им природа дико вторит:
"Пропусти! Хочу понять!"
Птицы, черные от горя,
улетают умирать.
Тлеют бледные деревья,
подчиненные законам,
и соседняя деревня
стала кладбищем зеленым.
Но времен теченье ветхо,
улетает тихо прочь,
и пространств высоких клетка
стала черная, как ночь,
и животные рядами,
будто мертвые, стоят,
и тяжелыми глазами
в башню дальнюю глядят.
Но напрасно! Нет спасенья!
Давит сумрак гробовой.
И над башнею Эйнштейна
умер первый день земной!»
— О боже, какая невыносимая тоска!
Все прошептали, содрогаясь,
и хлева каждая доска
в ответ заплакала, шатаясь.
Пастух вскочил в испуге диком,
еще последним сном закован,
но, поражен животным ликом,
стоял недвижим, очарован
последним возгласом печали,
а те — задумчиво молчали.
— «Но не всюду ходит разум
победителем познанья, —
сказал конь, и стали разом
наплывать воспоминанья. —
Вижу я погост унылый
с новгородскими крестами,
там на дне сырой могилы
кто-то спит, шепча устами.
Кто он, жалкий, весь в коростах,
полусъеденный, забытый,
житель бедного погоста,
грязным венчиком покрытый?
Почему вода целует
его ветхие ладони?
Птица нежная тоскует
перед ним, как на иконе?
Вкруг него толпятся ночи,
руки бледные закинув<,>
вкруг него цветы бормочут
в погребальных паутинах.
Вкруг него, невидны людям,
но нетленны, как дубы,
возвышаются умные свидетели его жизни —
Доски Судьбы.
И все читают стройными глазами
домыслы странного трупа,
и мир животных с небесами
тут примирен прекрасно-глупо.
И сотни-сотни лет пройдут,
и внуки наши будут хилы,
но и они покой найдут
на берегах такой могилы.
Так человек, отпав от века,
зарытый в новгородский ил,
прекрасный образ человека
среди природы заронил!»
Не в силах верить, все молчали.
Конь грезил, выпятив губу,
и ночь плясала, как вначале,
шутихой — с крыши на трубу,
и вдруг упала. Грянул свет,
и шар поднялся величавый,
и птицы пели над дубравой —
ночных свидетели бесед!
3 марта 1929
