15-06-2018 Норман Мейлер (Norman Mailer) 189

Норман Мейлер. Нагие и мёртвые

(Отрывок)

Часть 1. Волна

Всем не спалось. С наступлением утра должны быть спущены десантно-высадочные средства, а на побережье острова Анопопей хлынет первая волна войск. Будет бой. Людям на десантных кораблях и судах конвоя известно, что через несколько часов некоторым из них суждено умереть.

На койке плашмя лежит солдат. Глаза у него закрыты, но он не спит. Он прислушивается к шелесту волн за бортом и приглушенному шепоту беспокойно дремлющих соседей, таких же солдат. "Я не буду! Я не буду!" — вскрикивает кто-то во сне. Солдат открывает глаза и медленно обводит взглядом трюм, однако в сложном нагромождении подвесных коек, обнаженных тел и висящего там и тут снаряжения рассмотреть что-нибудь очень трудно. Солдат решает сходить в гальюн. Ворча что-то себе под нос, он спускает ноги с койки, приподнимается и ударяется спиной о стальную трубку верхней койки. Он вздыхает, дотягивается до своих ботинок, которые привязаны к пиллерсу, и медленно надевает их. Его койка в четвертом ярусе, а всею ярусов пять, поэтому и потому еще, что в трюме тесно, он спускается осторожно, чтобы не зацепить кого-нибудь на койках нижних ярусов. Выбирая, где можно ступить на палубу среди беспорядочно наваленных рюкзаков и другого имущества, солдат прокладывает себе путь к двери в переборке трюма. Затем проходит через соседний, тоже загроможденный трюм, спотыкается, задев чью-то винтовку, и наконец добирается до гальюна.

Помещение наполнено паром. Даже в такое позднее время кто-то плещется в единственном душе с пресной водой — с момента посадки войск на судно эта кабина ни минуты не оставалась свободной.

Несколько других душевых кабин заняты игроками в кости; мыться в них никто не хочет, потому что сюда подается соленая забортная вода. Пройдя мимо душевых кабин, солдат медленно расстегивает и спускает штаны и усаживается орлом на мокрое треснувшее деревянное сиденье одного из незанятых очков гальюна. Он забыл взять свои сигареты, поэтому ему пришлось стрельнуть одну у сидящего рядом соседа. Закурив, солдат молча смотрит на мокрую, усыпанную окурками и клочками бумаги грязную палубу и прислушивается к журчанию набирающейся в бачки воды. Откровенно говоря, он пришел сюда без особой надобности, но продолжал с удовольствием сидеть, потому что здесь намного прохладнее, а запах гальюна, морской воды, хлора и влажного металла куда лучше, чем тяжелый дух от потных солдатских тел в битком набитых трюмах. Солдат оставался неподвижным довольно долго. Затем он медленно встал, неторопливо натянул на себя зеленые рабочие штаны и подумал о том, с каким трудом ему придется добираться до своей койки. Он знал, что ему, как и другим, предстоит нудное ожидание рассвета, и пожалел, что этот момент еще не настал. На обратном пути солдат вспомнил, как однажды в детстве, проснувшись рано утром, он не мог уже больше заснуть, потому что наступал день его рождения и мать обещала ему устроить праздник.

Еще накануне, в самом начале вечера Уилсон, Галлахер и штаб-сержант Крофт начали игру в покер по семь карт с двумя ординарцами из штабного взвода. Они захватили единственное свободное место на палубе трюма, где можно было различать карты после того, как выключалось освещение. Но даже и тут им приходилось сильно напрягать зрение, потому что освещалось это место одной только синей лампочкой, висевшей около трапа, и отличить красную масть от черной можно было с большим трудом. Они играли в течение нескольких часов и уже явно начали обалдевать. Если ставки были низкие, то игрок действовал автоматически, почти не раздумывая.

Уилсону везло с самого начала, а после того, как он вдруг снял три кона подряд, везение стало просто феноменальным. Он чувствовал себя на седьмом небе. На палубе между коленями поджатых крест-накрест ног Уилсона лежало множество небрежно брошенных австралийских банкнот достоинством в один фунт. Уилсон знал, что подсчитывать деньги — плохая примета, но был уверен, что выигрыш его составляет что-нибудь около ста фунтов. От избытка чувств в горле Уилсона стоял какой-то счастливый комок, его охватило возбуждение, какое он испытывал при виде любого изобилия.

— Знаешь, — обратился он к Крофту (мягкий говор выдавал в нем южанина), — от этих проклятых фунтов можно обалдеть. Я в них ни черта не разбираюсь — у австралийцев все не как у людей.

Крофт ничего не ответил. Он проиграл совсем немного, но испытывал досаду оттого, что карта не шла к нему весь вечер напролет.

— Какого черта тебе еще надо! — насмешливо проворчал Галлахер. — При таком везении и не надо деньги считать. Единственное, что тебе нужно, — это иметь карман.

— Верно, парень, и карман этот, прямо скажем, должен быть достаточно широк, — подхватил Уилсон остроту.

Он рассмеялся каким-то детским заразительным смехом и начал сдавать карты. Уилсону было около тридцати лет — высокий ростом, с пышной шевелюрой золотисто-каштановых волос и крупными, резко обозначенными чертами на пышущем здоровьем розовощеком лице. Он носил не подходившие всему его облику очки в круглой серебряной оправе, которые придавали ему вид ученого или по крайней мере методиста. Когда он сдавал карты, казалось, что от каждого прикосновения к ним он испытывал невероятное удовольствие.

Он постоянно мечтал о том, чтобы выпить, и сейчас ему было слегка грустно оттого, что денег много, а купить хотя бы пинту спиртного негде.

— Знаете, — сказал он, слегка улыбаясь, — сколько я ни пил до сих пор, все время забываю вкус вина, если у меня при себе нет одной-двух бутылочек. — Задержав на какой-то момент очередную карту в руке, он подумал и со смехом продолжал: — Это так же, как с женщиной. Если имеешь женщину постоянно и можешь любить ее, когда вздумается, то напрочь забываешь, как бывает, когда ее нет. А когда ее нет, лишь с трудом припоминаешь, как хорошо с этими кошечками. Однажды на окраине города я провел время с такой кошечкой — женой моего друга… Фигурка у нее, доложу я вам, редкостная! Эту я не сравню ни с одной бабой. И никогда не забуду. — Покачав головой как бы в подтверждение сказанного, Уилсон провел тыльной стороной руки по своему высокому лбу, отбрасывая назад свисавшую на него шевелюру, и весело продолжал: — Ох, ребята, до чего же было сладко! Как будто окунулся в бочку с медом! — Он сдал каждому игроку по две карты и приготовил колоду для следующего круга.

На этот раз Уилсону не повезло: карты пришли плохие. Приняв участие в одном круге — отказываться после такого большого выигрыша было нельзя, — Уилсон спасовал. Он стал думать о том, что, когда закончится эта десантная операция, ему надо бы заняться производством какого-нибудь крепкого напитка. В третьей роте один сержант, работающий на кухне, должно быть, нагреб не менее двух тысяч фунтов, продавая свой самогон по пять фунтов за кварту.

Для этого нужно только иметь сахар, дрожжи и несколько банок персиков или абрикосов. Предвкушая удовольствие, Уилсон уже чувствовал, как крепкий и сладкий напиток разливается теплом по всему телу. А можно даже и с меньшим обойтись. Его двоюродный брат Эд, насколько помнит Уилсон, использовал для этой цели черную патоку и изюм, и у него получалось при этом весьма недурное питье.

Но тут же Уилсон опечалился. Если он намеревается что-то сделать, то как-нибудь ночью придется стащить из кухонной палатки все необходимое для производства вина, а затем найти подходящее место, чтобы спрятать все это на пару дней. Потом потребуется укромный уголок, в котором можно будет хранить напиток. Этот уголок не должен быть расположен слишком близко к биваку, иначе кто-нибудь может случайно наткнуться на него, но и слишком далеко такой уголок устраивать нельзя, потому что в этом случае окажется невозможным быстро выпить глоток-другой, когда тебе захочется.

В общем на пути осуществления своего плана Уилсону придется столкнуться с рядом проблем, если только он не дождется окончания операции и размещения войск в постоянном биваке. Однако в таком случае ждать придется слишком долго. Месяца три, а то и четыре.

Уилсон разволновался: в армии приходится все по десять раз обдумывать, если хочешь получить что-нибудь для себя.

Галлахер вышел из игры в этом коне тоже почти в самом начале и теперь с негодованием смотрел на Уилсона. Надо же было случиться, что все крупные выигрыши достались этому тупому болвану с юга. Галлахера грызла совесть. Он проиграл по меньшей мере тридцать фунтов, то есть почти сто долларов, и. хотя большую часть этих денег он выиграл в предыдущие дни, нельзя оправдать его проигрыша в настоящей игре. Он вспомнил о своей жене Мэри, беременной на седьмом месяце, и попытался представить себе, как она выглядит. И тут опять им овладело чувство вины. Кто дал ему право разбрасывать деньги, которые надо было отправить жене? Его все больше и больше охватывало чувство горькой досады; рано или поздно все оборачивалось для него плохо. Губы Галлахера плотно сжались. Как бы он ни старался, как бы много ни работал, никогда из этого ничего хорошего не получалось. Чувство досады на какой-то момент заполнило все его существо. Ему всегда чего-то хотелось, но это что-то только дразнило его и исчезало прежде, чем он мог дотянуться до него. Галлахер посмотрел на одного из ординарцев — Леви, который тасовал в этот момент колоду карт. Этому еврею чертовски везло. Чувство досады внезапно переросло в ярость, подступило к горлу, и Галлахер разразился бранью:

— Ну ты там! Какого черта тянешь резину? Хватит тебе мусолить карты! Сдавай! Мы сидим здесь, чтобы играть, а не ковырять в носу.

Леви бросил на Галлахера удивленный взгляд и, передразнивая, ответил в тон ему:

— О'кей! Прекращаем ковырять в носу, начинаем играть и выигрывать.

— Остряк-самоучка! — проворчал себе под нос Галлахер.

Коренастый, жилистый, Галлахер производил впечатление упрямого и раздражительного человека. И лицо у него было неприятное, усыпанное щербинками и красно-фиолетовыми прыщами и угрями.

То ли из-за цвета лица, то ли из-за скошенного набок длинного ирландского носа он всегда выглядел сердитым, хотя ему было всего двадцать четыре года.

На этот раз ему пришла семерка червей. Осторожно приоткрыв уголки сданных ранее двух карт, Галлахер обнаружил, что там тоже черви. Такая карта уже позволяла на что-то надеяться.

Флешь не шла к нему весь вечер, и он считал, что в этом коне она никак не должна обойти его. "Теперь им не удастся облапошить меня", — подумал он.

Уилсон поставил один фунт, но Галлахер поднял ставку.

— Давайте-ка сделаем приличный кон, — проворчал он сердило.

Крофт и Леви бросили деньги на кон, а когда второй ординарец спасовал, Галлахер почувствовал себя обманутым.

— В чем дело? — спросил он. — Уже струхнул? Зря сегодня стараешься. Вот завтра покатится твоя голова в одну сторону, а задница в другую…

Последние слова Галлахера затерялись в шелесте банкнот, выкладываемых игроками на сложенное вдвое одеяло, на котором они играли. Но, сказав эти слова, Галлахер и сам ужаснулся, как будто от богохульства. "Святая Мария…" — быстро произнес он несколько раз про себя начальные слова молитвы. Он увидел себя неподвижно лежащим на берегу с кровавым пятном на том месте, где должна быть голова.

Следующая карта оказалась пикой. "Отправят ли мое тело домой, — подумал он, — и придет ли на могилу Мэри?" Жалость к себе была приятной. На какой-то момент ему страстно захотелось увидеть в глазах жены сострадание. "Она поймет меня", — подумал он. Однако, как только он попробовал представить себе Мэри, вместо нее в его воображении появилась открытка с репродукцией картины "Святая Мария", которую он когда-то купил в приходской школе.

"Как же моя Мэри выглядит?" — спросил он себя в отчаянии. Он напряг всю свою память, чтобы представить себе ее лицо, но так и не смог вспомнить: оно ускользало, как ускользает мелодия едва припоминаемой песенки, когда ты сбиваешься на другую, более знакомую.

В следующем круге ему снова пришла черва. Теперь у него было четыре черви и оставалось еще два шанса получить пятую для флеши Беспокойство из-за неспособности представить лицо Мэри утихло и уступило место нараставшему интересу к игре. Он посмотрел на игроков. Леви сложил свои карты еще до начала торга, а перед Крофтом лежали две десятки. Крофт поставил два фунта, а Галлахер решил, что на руках у него есть третья десятка. Если Крофту не придут нужные карты — а Галлахер был уверен, что они не придут, — тогда он, Крофт, непременно попадется на флешь Галлахера.

Уилсон с усмешкой протянул руку к лежавшим между его ногами банковским билетам. Бросив деньги на одеяло, он произнес нараспев:

— А коник-то получается крупный!

Галлахер нащупал пальцами несколько оставшихся у него банкнот и подумал про себя, что теперь у него последний шанс отыграться.

— Поднимаю на два фунта, — пробормотал он, но его тотчас же охватила тревога. У Уилсона было три пики. Как же он не заметил этого раньше? Опять везет этому парню!

Торг, однако, только начинался, и Галлахер успокоился. Флеши у Уилсона еще не было. Шансы у них по меньшей мере равны, и вряд ли Уилсон припрятал еще пику. Возможно еще, что он будет играть и на чем-нибудь другом. Галлахер надеялся, что ни Крофт, ни Уилсон не перестанут повышать ставки и не заставят его показать карты на следующей сдаче. Сам же он будет ставить до последнего фунта.

После того как сдали еще по одной карте, штаб-сержант Крофт почувствовал новый прилив возбуждения. Раньше он почти не следил за игрой, но теперь, когда ему пришла семерка, у него стало две пары и появилась непоколебимая уверенность в том, что кон возьмет он. Крофт почему-то твердо верил, что в следующем круге ему придет или семерка или десятка и он получит фулхауз. Он нисколько не сомневался в этом. Такая уверенность что-нибудь да значила. Обычно он играл в покер, тщательно взвешивая все шансы получить ту или иную карту, и шел на риск, только если хорошо знал людей, с которыми играл. И именно остающийся под конец кона шанс, обычный в покере, делал эту игру привлекательной для Крофта. Крофт не позволял себе приступать к какому-нибудь делу без соответствующих знаний и подготовки, но он знал, что конечный результат часто зависит просто от везения. Он был непоколебимо убежден, что, как бы там ни было, счастье должно быть на его стороне и теперь, после целого вечера невезения, к нему придут нужные карты.

Галлахеру пришла еще одна черва, и Крофт решил, что тот рассчитывает на флешь. К трем пикам Уилсон получил бубну, но Крофт считал, что Уилсон уже набрал флешь, и поэтому не волновался. Крофта всегда поражала хитрость Уилсона во время игры, это никак не вязалось с его в общем-то добродушным и покладистым характером.

— Ставлю два фунта, — заявил Крофт.

Уилсон бросил на кон два фунта, но тут Галлахер увеличил ставку.

— Удваиваю, — проворчал он.

Крофт заключил из этого, что у Галлахера наверняка флешь. Он аккуратно положил на одеяло четыре фунта.

— А я удваиваю твою ставку, — заявил он, испытывая приятное напряжение азартной игры.

— Черт возьми! Кон становится очень даже приличным, — не без радости заметил Уилсон. — Мне бы надо спасовать, но я никак не могу преодолеть желание взять последнюю карту.

Теперь Крофт был уверен, что у Уилсона тоже флешь. Крофт заметил, как Галлахер колебался, — среди пик Уилсона был туз.

— Еще удваиваю! — произнес Галлахер с ноткой отчаяния.

"Если бы у меня уже был фулхауз, — подумал Крофт, — я бы ставил всю ночь, но, поскольку его нет, лучше сберечь деньги для последнего кона".

Крофт бросил на кон еще два фунта. Уилсон последовал его примеру. Леви сдал всем по последней карте. Сдерживая возбуждение, Крофт обвел взглядом полузатемненный трюм, пристально посмотрел на висящие вокруг койки, заметил, как в одной из них, не просыпаясь, повернулся набок какой-то солдат. Только после этого Крофт не спеша поднял последнюю карту. Это была пятерка. Медленно, не веря своим глазам, он еще раз перебрал все свои карты. Неужели он мог так ошибиться? Затем с отвращением и досадой, даже не заставляя Уилсона открыть карты, Крофт бросил свои на одеяло. Он начинал выходить из себя. Не говоря ни слова, он наблюдал за дальнейшим торгом между оставшимися игроками. Галлахер положил на кон свой последний банкнот.

— Я, кажется, делаю грубейшую ошибку, но все же посмотрим, — сказал Уилсон. — Ну, что там у тебя?

Галлахер бросил на него свирепый взгляд, как будто знал, что проиграет.

— А что ты, зараза, хотел бы у меня увидеть?… Червовая флешь с валетом — вот что у меня!

— Мне жаль огорчать тебя, — сказал со вздохом Уилсон, — но у меня пиковая флешь вот с этим буйволом, — закончил он, показывая на туз.

Несколько секунд Галлахер сидел молча. Прыщи на его лице сделались багрово-фиолетовыми. Потом его словно прорвало, и дрожащим от злости голосом, довольно громким в ночной тишине, он произнес:

— Этому ублюдку почему-то очень уж везет сегодня! Он загреб себе все денежки!

В койке, висевшей рядом с выходным люком, проснулся какой-то солдат и с возмущением крикнул:

— Ради бога! Прекратите этот галдеж, дайте хоть немного поспать!

— Катись отсюда к чертовой матери, если не нравится! — зло ответил Галлахер.

— Вы что, не знаете правил?

Крофт медленно поднялся с палубы. Это был сухопарый парень среднего роста, но держался он всегда так прямо, что казался высоким. Его узкое треугольной формы лицо абсолютно ничего не выражало; по крайней мере так казалось при слабом свете синей лампочки. Ничего не выражали его маленький рот, впалые щеки и короткий прямой нос. Впечатление производили лишь сверкавшие в свете синей лампы иссиня-черные волосы да леденяще-холодный взгляд глубоко посаженных синих глаз.

— Слушай, — обратился он к солдату с холодным спокойствием, — может, ты заткнешься? Мы будем играть где хотим и когда хотим. Если тебе это не нравится, мы ничего не можем поделать. Разве только выяснить до конца отношения.

С койки послышалось неясное бормотание солдата. Не сводя с него взгляда, Крофт продолжал:

— Если ты действительно хочешь выяснить отношения, то давай. Я готов.

Крофт говорил спокойно, с едва заметным южным акцентом, четко произнося каждое слово. Уилсон настороженно наблюдал за ним.

Солдат на этот раз ничего не сказал, и Крофт, слегка улыбаясь, сел на свое место.

— Тебе что, хочется подраться? — спросил его Уилсон.

— Мне просто не нравится тон этого парня. — ответил Крофт.

— Ну что же, давайте продолжим, — предложил Уилсон, пожимая плечами.

— Я больше не играю, — сказал Галлахер.

Уилсон почувствовал некоторую жалость к Галлахеру. Хорошего в том, что человек лишился всех денег, которые у него были, ничего нет, решил Уилсон. Галлахер в общем-то неплохой парень, а когда к тому же прожил с ним в одной палатке три месяца, становится действительно жалко человека.

— Слушай-ка, — предложил Уилсон, — из-за того, что нет денег, игру прекращать вовсе не обязательно. Хочешь, дам тебе взаймы несколько этих проклятых фунтов?

— Нет, я больше не играю, — отрезал Галлахер.

Уилсон снова пожал плечами. Он не понимал таких людей, как Крофт и Галлахер, которые так болезненно воспринимают игру. Ему нравилось играть, к тому же ничем другим занять время до утра было невозможно. Из-за чего же так нервничать? То, что перед тобой лежит приличная стопка денег, конечно, неплохо, но Уилсон предпочел бы сейчас выпить. Или переспать с какой-нибудь бабенкой. На его лице появилась досада: бабенку он увидит теперь не скоро.

Реду надоело лежать. Он незаметно проскользнул мимо дежурившего у трапа солдата и поднялся на верхнюю палубу. После столь длительного пребывания в трюме воздух здесь казался прохладным и свежим. Ред с удовольствием сделал несколько глубоких вдохов.

Прошли секунды, прежде чем глаза привыкли к темноте, и он увидел слабые контуры освещенного бледно-серебристым лунным светом палубного оборудования и надстроек. Ред с интересом осмотрелся вокруг. Приглушенный гул равномерно вращающихся винтов и бортовая качка ощущались здесь, наверху, гораздо отчетливее, чем в слегка дрожащей и покачивающейся койке в трюме. Ред обрадовался тому, что на палубе никого не было. Правда, у ближайшей артиллерийской установки нос вахту какой-то моряк, но по сравнению с битком набитым трюмом здесь было как в пустыне.

Ред подошел к борту и посмотрел на море. Судно теперь едва двигалось вперед, а весь конвой, казалось, медленно нащупывал свой путь, словно потерявшая след охотничья собака. Далеко на горизонте слабо вырисовывался и исчезал в дымке остроконечный горный хребет острова. "Это, наверное, Анопопей, — подумал Ред и тут же пожал плечами. — Впрочем, их не отличишь, — решил он, — все острова выглядят одинаково".

Равнодушно, без всякого интереса, Ред подумал о предстоящей неделе. Завтра, когда они высадятся на берег, ноги сразу же промокнут, а в ботинки наберется песок. Придется разгружать один за другим десантные катера и баржи, переносить на берег одну за другой тяжелые корзины и тюки. Если им повезет, высадка произойдет в сравнительно спокойной обстановке, без обстрела высаживающихся войск японской артиллерией и снайперами. Реда охватило чувство гнетущего страха. За этой операцией последует другая, за ней еще одна и еще, и так без конца… Не отрывая взгляда от воды, Ред потер рукой шею. Он почувствовал какую-то необъяснимую слабость во всех суставах своего худого длинного тела. Было около часу ночи.

Через три часа начнется артиллерийская подготовка, а солдаты наспех проглотят вызывающий тошноту завтрак.

Ничего не сделаешь, жить приходилось по принципу: прошел день, ты уцелел, будь доволен и моли бога, чтобы и следующий день прошел так же. Взводу, в котором был Ред, повезло. По крайней мере на завтра. В течение ближайшей недели их взвод, вероятно, будет участвовать в работах на берегу в районе высадки. К тому времени закончатся боевые вылазки и патрулирование неизвестных дорог и районов, а вся операция по высадке и захвату плацдарма войдет в знакомое и вполне сносное русло. Ред сплюнул за борт и энергично потер грубыми шероховатыми пальцами вздувшиеся суставы на левой руке.

На фоне бортовых поручней профиль Реда вырисовывался только благодаря крупному носу и низко висящей челюсти, лунное освещение скрадывало красноту его кожи и волос. Лицо Реда всегда казалось будто ошпаренным кипятком. Оно выглядело бы очень сердитым, если бы не спокойные бледно-голубые глаза, окруженные паутинкой мельчайших морщинок и веснушек. Когда Ред смеялся, обнажались его кривые и пожелтевшие зубы, а из горла вырывались трубные звуки, означавшие у этого человека простодушное и снисходительное веселье. Весь он был каким-то костлявым и шишковатым, и, несмотря на более чем шестифутовый рост, вес его вряд ли превышал сто пятьдесят фунтов.

Ред почесал живот и вдруг вспомнил, что вышел из трюма, не надев на себя спасательного пояса. Он автоматически подумал о том, что из-за этого надо возвращаться в трюм, и очень рассердился сам на себя. "В этой чертовой армии боишься сделать лишний шаг, — сказал себе Ред и снова сплюнул за борт. — Только и думаешь о том, как бы не забыть делать, что тебе приказано". Несколько секунд он все еще раздумывал, следует ли идти за поясом, но потом облегченно вздохнул. "Двум смертям не бывать, а одной не миновать", — подумал он.

Ред как-то сказал то же самое Хеннесси, парнишке, назначенному в их взвод за пару недель до посадки оперативной группы дивизии на борт судна для настоящей десантной операции. "Спасательный пояс! Пусть о нем беспокоятся такие, как Хеннесси", — подумал Ред теперь.

Однажды ночью Ред и Хеннесси находились на палубе как раз в тот момент, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Они залезли тогда под спасательную шлюпку и наблюдали оттуда, как маневрируют суда конвоя и как моряки из боевого расчета ближайшего к ним орудия напряженно следят за небом, готовые открыть огонь по первому приказу. Над конвоем кружился японский самолет "зеро", и не менее десятка прожекторов пытались поймать его в свои лучи.

Темное небо рассекали сотни красных следов трассирующих снарядов. Все это очень отличалось от боя, который Реду пришлось видеть ранее: ни жары, ни усталости, красиво, словно в цветном фильме или на картинке в календаре. Он наблюдал бой с каким-то удовольствием и нисколько не испугался даже тогда, когда на расстоянии нескольких сот ярдов от судна на поверхности воды внезапно взорвалась бомба, осветив судно желтовато-багровым сиянием.

Восхищение Реда прервал Хеннесси.

— Боже мой! Я только теперь вспомнил… — произнес он с тревогой.

— Что? — спросил Ред.

— У меня спасательный пояс не надут.

— Я тебе знаешь что посоветую, — расхохотался Ред, — когда судно пойдет ко дну, выбери крысу пожирнее, уцепись за нее, и она дотащит тебя до берега.

— Нет, я серьезно, — продолжал дрожащим от страха голосом Хеннесси. — Надо надуть пояс.

Он с трудом нашел в темноте резиновую трубку и надул пояс.

Реда это очень развеселило. Хеннесси был просто ребенком.

— Ну, теперь ты готов ко всему? — насмешливо спросил Ред.

— А что, — серьезно ответил Хеннесси, — береженого бег бережет. А если в судно попадет бомба? Я не собираюсь идти вместе с ним на дно…

Едва видимый на горизонте остров Анопопей медленно проплывал мимо, как будто это была не земля, а огромный корабль. "Так, так, — лениво раздумывал Ред, — значит, Хеннесси не хочет идти на дно вместе с судном. Он, наверное, относится к таким, которые откладывают деньги на женитьбу еще до того, как найдут себе невесту. Вот что имеешь, если живешь по правилам".

Ред оперся о поручни и взглянул на воду. Несмотря на малый ход, казалось, что вода бежит мимо борта очень быстро. Луна скрылась за облаками, и поверхность моря стала темной и мрачной, а глубина стала казаться бесконечной. Вокруг судна на расстоянии около пятидесяти ярдов светился какой-то едва заметный ореол, а дальше была жуткая темень, настолько плотная, что очертании острова рассмотреть теперь было уже невозможно. Бежавшая мимо борта вода густо пенилась, в ней образовывались воронки и водовороты, которые исчезали потом в расходящихся веером волнах. Реда охватило вдруг чувство горького сострадания к людям — в такие моменты кажется, что ты понимаешь все, чего не хватает людям. Впервые за многие годы он вспомнил о том, как, бывало, возвращался в зимние сумерки из шахты домой. На фоне выпавшего белого снега его фигура выглядела тогда каким-то грязно-серым комом. Придя домой, он молча садился за ужин, приготовленный всегда мрачной и нахмуренной матерью. В неуютном пустом доме вечно стоял какой-то неприятный резкий запах, и каждый человек чувствовал себя в нем чужим по отношению к другому. За все прошедшие годы Ред ни разу не вспоминал о своем доме без горечи, а теперь вот при взгляде на воду впервые почему-то почувствовал жалость к своей почти забытой матери, братьям и сестрам. Он вспомнил многое, о чем было неприятно и тяжело вспоминать, разные случаи из своей беспутной жизни, вспомнил, как обокрал пьяного на лестнице, ведущей в парк Бауэри около Бруклинского моста. Все это он понял и осознал только теперь, после нудного двухнедельного пребывания на судне, в ночь, когда стрелки часов неумолимо приближались к моменту высадки.

Однако это его щемящее чувство сострадания и жалости скоро прошло. Ред многое понял, но вместе с тем ему было ясно, что ничего изменить нельзя, да и желания что-нибудь делать у него не было никакого. И какая в том была бы польза? Он глубоко вздохнул, и от чувства обиды, досады и жалости не осталось никакого следа. Есть в жизни вещи, которые изменить нельзя. Просто нужно, чтобы человек отвечал за все, что делает, и умел выходить из любого трудного положения. В противном случае будешь вроде Хеннесси вечно переживать и страдать из-за каждой мелочи. А он, Ред, таким быть не хочет. Он не сделает никому никакого зла, если это будет в его силах. И никогда не наложит в штаны. "Этого со мной никогда не бывало", — с гордостью подумал он.

Ред долго оставался неподвижным, глядя не отрываясь на бегущую мимо борта воду. Вся его жизнь прошла как-то одиноко и бессмысленно. Он хорошо знал только то, что ему не нравится. Слабый ветерок так приятно ласкал лицо, что Ред фыркал от удовольствия.

Всем своим существом он чувствовал, как время секунда за секундой бежит навстречу наступающему утру. Он знал, что теперь в течение многих месяцев ему не удастся побыть одному, и упивался этим ощущением одиночества. Он всегда предпочитал одиночество любой компании.

"Я ничего не хочу, — подумал про себя Ред, — ни долларов, ни женщин, ни людей вообще. Пусть только, когда мне надоест одиночество, под рукой окажется какая-нибудь шлюха. Я никому не нужен". Ред крепко сжал пальцами поручень. Его лицо снова обласкал слабый порыв ветра, принесший с острова крепкий запах цветущей зелени.

Сразу же после посадки на судно Стэнли позаботился о том, чтобы его койка и койка сержанта Брауна были рядом, и теперь, расположившись в них, они приглушенными голосами увлеченно спорили о женской верности.

— Можешь говорить мне что угодно, — с жаром уверял Браун своего собеседника, — я-то знаю, что ни одной женщине верить нельзя.

— Черт его знает, но вряд ли ты во всем прав, — пробормотал Стэнли. — Что касается меня, то я верю своей жене.

Ему расхотелось говорить на эту тему, так как в душу вкрадывались сомнения. К тому же Стэнли хорошо знал, что сержант Браун не любит, если кто-нибудь не соглашается с его мнением.

— Ты толковый и симпатичный парень, — продолжал Браун, — но это еще не доказательство, что ты прав. Возьми мою жену. Она красивая, я ведь показывал тебе ее фотографию?

— Да, она действительно очень симпатичная, — быстро согласился Стэнли.

— Так. И что же, ты думаешь, она сидит дома и ждет меня? Ничего подобного. Она наверняка сейчас где-нибудь развлекается.

— Ну, это вовсе не обязательно, — заметил Стэнли.

— Не обязательно? Не бойся, что причинишь мне неприятность, если согласишься со мной. Я знаю, что это так. И когда вернусь, у меня будет с ней разговор. Я ее спрошу: "Ну как, встречалась с кем-нибудь?" И если она скажет "да", то обо всем остальном я узнаю от нее же. А если она скажет: "Нет, милый, честное слово, не встречалась, ты же знаешь меня", тогда я проверю это дело через своих друзей и, если узнаю, что она врет, сначала, может быть, и… приласкаю ее, а потом всыплю как следует — и к чертовой матери!

В подтверждение сказанного Браун махнул рукой, как будто действительно кого-то вышвыривал. Он был среднего роста, слегка полноватый, с мальчишеским веснушчатым лицом, вздернутым носом и каштановыми, с рыжеватым отливом волосами. Однако при более внимательном взгляде вокруг глаз у Брауна можно было заметить морщинки, а на подбородке несколько тропических язв. В общем ему можно было дать лет двадцать восемь.

— Да, обнаружить такую подлость, когда вернешься домой, это черт знает что, — согласился Стэнли.

Сержант Браун закивал головой. Лицо его ожесточилось.

— А ты на что надеешься? Думаешь, тебя будут встречать как героя? Вот увидишь, приедешь, а люди посмотрят на тебя и скажут: "Артур Стэнли, долго же тебя здесь не было". А ты скажешь: "Да". А они скажут: "Тут без тебя такие дела были, но, надо полагать, теперь все наладится. Хорошо, что ты ничего не знал".

Стэнли засмеялся.

— Я, конечно, ничего особенного еще не испытал, — сказал он, — — по я уверен, что эти несчастные штатские не имеют никакого представления о том, как нам здесь достается.

— Ну что ты, конечно, не имеют ни малейшего представления, — подтвердил Браун. — А сам ты напрасно скромничаешь, в бою у Моутэми тебе тоже пришлось понюхать пороху… Знаешь, как подумаю о своей жене, о том, что она крутит где-нибудь и, может быть, как раз вот в эту минуту, когда я лежу здесь и знаю, что нам предстоит завтра бой… как подумаю, то просто зла не хватает, хочется рвать и метать. — Браун нервно хрустнул пальцами и крепко сжал стальные трубки в бортах подвесной койки. — Я не хочу сказать, что завтра нам уж очень достанется, хотя поработать, конечно, придется как следует, но от работы еще никто не умирал, — подбодрил он своего собеседника и звучно шмыгнул носом. — Если завтра утром ко мне подойдет генерал Каммингс и скажет: "Браун, я назначаю вас на разгрузочные работы до конца операции", что ты думаешь, я буду возражать? Черта с два! Я понюхал пороху столько, что хватило бы на десять человек. Завтрашняя высадка и разгрузка катеров и барж не идет ни в какое сравнение с тем, что было на Моутэми. Там я был уверен, что не останусь живым, и до сих пор не пойму, как уцелел.

— Расскажи об этом, — попросил Стэнли и осторожно согнул ноги в коленях, стараясь не задеть висевшую над ним на расстоянии одного фута койку соседа на следующем ярусе. С тех пор как Стэнли назначили в разведывательный взвод, он слышал эту историю десяток раз, но знал, что Браун любит рассказывать об этом эпизоде.

— С самого начала, как только наш взвод назначили во вторую роту для переправы в этих резиновых лодках, я сразу понял, что нам несдобровать. Но что поделаешь, приказ есть приказ.

Браун стал с увлечением рассказывать о том, как за несколько часов до рассвета они пересели с эсминца в резиновые лодки и направились к берегу, но встретились с отливным течением, и их заметили японцы.

— Когда нас начала обстреливать японская зенитная батарея, — продолжал он, — я от страха чуть не наложил в штаны. Не осталось ни одной лодки, в которую не угодил бы японский снаряд, и все они начали тонуть. На лодке, которая шла рядом с нашей, был командир роты по фамилии, кажется, Биллингс. Этот сопляк так перетрухнул! Он попытался выстрелить сигнальную ракету, чтобы подозвать на помощь эсминец, но руки у него так дрожали, что он не смог удержать ракетницу. Тут на их лодке поднимается Крофт и говорит: "Эй ты, трусливая собака, дай сюда ракетницу!" Биллингс отдал, и Крофт на виду у всех этих япошек на берегу встал во весь рост, сделал два выстрела и снова зарядил ракетницу.

— Этот Крофт храбрый парень! — заметил с восхищением Стэнли.

— Еще бы! — согласился Браун. — Он как будто сделан из железа. Мне другого такого не приходилось встречать. Он, пожалуй, самый лучший взводный сержант во всей армии. Человек без нервов. Из всех старослужащих во взводе нет ни одного, у кого не сдали бы нервы. Скажу тебе откровенно, я боялся все это время. И Ред тоже боялся. И Галлахер, который, хотя служит с нами всего шесть месяцев, тоже участвовал в этой операции и тоже, по-моему, боялся. И Мартинес, несмотря на то что это самый лучший разведчик, тоже, надо полагать, боялся и даже, наверное, больше, чем я. Даже Уилсон, который старался этого не показать, и тот чувствовал себя паршиво. А Крофт! Знаешь, он просто любит бой, его хлебом не корми, а дай подраться. Это или очень плохо — оказаться у него в подчинении, или очень хорошо, в зависимости от того, как ты на это посмотришь. Во взводе было семнадцать человек, и одиннадцать из них убиты вместе с нашим лейтенантом. Почти все они были отличными ребятами. Оставшиеся в живых ни на что не годились целую неделю, а Крофт уже на следующий день попросился в патруль, и его временно прикомандировали к первой роте, в которой он был до тех пор, пока на место убитых не назначили тебя, Риджеса и Толио и у нас стало достаточно людей, чтобы сформировать отделение.

Дальнейшие детали не представляли интереса, и Стэнли спросил:

— А как ты думаешь, нам пришлют новых ребят, чтобы сформировать взвод?

— Я лично считаю, что пополнения нам долго не пришлют, — авторитетно ответил Браун. — А пока его не пришлют, мы будем как бы нештатным отделением. Если даже личный состав будет доведен до положенного по штатному расписанию, все равно у нас будет только каких-нибудь два вшивеньких отделения по восемь человек. В этом-то и заключается беда отдельного уменьшенного взвода, в котором всего-навсего два неполных отделения. А задачи ставят такому взводу, как будто это полновесный пехотный взвод.

— Да, в таком взводе и со званиями прижимают, — поддакнул Стэнли. — В любом другом взводе полка ты и Мартинес были бы штаб-сержантами, а Крофт — техник-сержантом.

— Не знаю, Стэнли, — сказал Браун, — если нам дадут пополнение, то будет вакантная должность капрала. Ты случайно не метишь на нее?

Несмотря на все усилия сдержаться, Стэнли густо покраснел.

— Э, брось… — пробормотал он. — Что я собой представляю, чтобы метить на нее?

— Почему же, об этом стоит подумать, — усмехнулся Браун.

"С этим Брауном надо быть поосторожнее", — сердито подумал Стэнли.

В широко известном теперь эксперименте физиолог, давая собаке пищу, всякий раз звонил в звонок. При виде пищи у собаки выделялась слюна. По прошествии некоторого времени физиолог попробовал звонить, не давая при этом собаке пищи. Слюна выделялась у собаки оттого, что звонил звонок. Физиолог пошел дальше в своем эксперименте: он заменил звонок различного рода громкими звуками. У собаки продолжала выделяться слюна.

На судне был солдат, который провел много времени на заморских фронтах и участвовал во многих военных действиях. Сначала звук разрывающегося снаряда неизбежно вызывал у него страх.

После того как прошло много месяцев и он повидал разные ужасы, любой неожиданный звук вызывал в нем страх и панику.

Всю эту ночь он лежал в своей койке и вздрагивал от разных звуков: громких голосов, неожиданного изменения в ритме работы судовых двигателей, шума какого-нибудь катящегося по палубе предмета, после того как кто-то наподдал его ногой. Его нервы были напряжены больше, чем когда-либо, он ужасно потел и со страхом думал о наступающем утре.

Солдат этот был сержант Джулио Мартинес, разведчик отдельного разведвзвода штабной роты 460-го пехотного полка.

В 4.00, через несколько минут после того как предрассветная мгла рассеялась и горизонт на востоке засветился по-настоящему, начался артиллерийский обстрел Анопопея с кораблей. Огонь открыли из всех орудий флота вторжения. Раскаты залпов потрясли ночную тишину, как будто начался гигантский горный обвал. Корабли судорожно вздрагивали от каждого залпа и медленно переваливались с борта на борт. Временами создавалось впечатление, что ночь рвется в клочья и все окружающее охвачено какими-то гигантскими конвульсиями.

После нескольких минут интенсивного огня раскаты залпов стали менее частыми и дружными. На море вокруг кораблей и судов снова опустилась почти полная ночная тишина. Лишь изредка то с одной стороны, то с другой тишину разрезал резкий лязг металла, как будто сталкивались друг с другом товарные поезда. А еще через несколько секунд уже можно было различить шелестяще-свистящий звук пролетавших над головой снарядов. Несколько светившихся в разных местах точек от бивачных костров на Анопопее быстро исчезли.

Первые снаряды шлепнулись в море рядом с береговой чертой, подняв в воздух огромные столбы пенящейся воды; затем ровный ряд их ударил по земле, и Анопопей ожил и засветился, как будто какой-то великан раздул на нем тлеющие угольки. То в одной, то в другой точке прибрежных джунглей возникли небольшие пожары; от снарядов, пролетавших подальше, вспыхивали более мощные костры, охватывавшие своим пламенем леса на площади несколько сот футов. Контуры острова стали более четкими, а его берег засветился огнями и стал похожим на видимый с большого расстояния морской порт.

Вот загорелся полевой склад боеприпасов, и часть берега озарилась ярким розовым светом. Когда в это место попало еще несколько снарядов, в воздух на огромную высоту взвился столб ослепительного огня, а вокруг него поползли гигантские темно-коричневые облака дыма. Снаряды вспахали все побережье, потом огонь перенесли на более отдаленные участки. Интенсивность огня снизилась, и обстрел стал методичным. Сделав залп из определенной точки, корабли отворачивали в море и уступали место следовавшим за ними. Склад боеприпасов все еще горел ярким пламенем, но остальные пожары утихли, только дым продолжал подниматься.

В первых лучах рассвета контуры острова вырисовывались все более четко. Что-то загорелось на вершине холма, расположенного приблизительно в миле от береговой черты. Далеко позади него, как казалось, из густого каштанового дыма поднималась гора Анака. Ее господствующему положению не угрожал никакой артиллерийский обстрел.

В трюмах, переполненных солдатами, звуки артиллерийской подготовки казались монотонными и менее прерывистыми; лязг металла и раскаты выстрелов воспринимались здесь, как громыханье поезда в метро. После завтрака в трюмах уменьшили электрическое освещение. Отбрасывая во все стороны замысловатые тени, тусклые желтые лампочки освещали мрачные лица солдат, собравшихся в проходах и у ведущих на палубу трапов.

Мартинес с беспокойством прислушивался к доносившимся сверху звукам. Он нисколько бы не удивился, если бы крышка люка, на которой он сидел, вдруг выскользнула из-под него. Уставившись прищуренными глазами на слабо мерцавшую электрическую лампочку, он старался быть ко всему равнодушным. Однако всякий раз, когда стальные переборки вздрагивали от артиллерийских залпов, у него помимо его воли подергивались ноги. Без всякой видимой причины в голове его все время вертелась строчка из шуточной песенки: "Ну а если и умру, все равно, все равно, все равно". В желтоватом свете лампочки Мартинес казался коричнево-смуглым. Это был небольшого роста, худощавый красивый мексиканец с аккуратно зачесанными вьющимися волосами и мелкими, резко выраженными чертами лица. Даже в такой трудный момент он напоминал своей осанкой и грацией лань. Самое неожиданное и быстрое его движение всегда было плавным и ненапряженным. И голова, так же как у лани, никогда не находилась в состоянии полного покоя; взгляд светло-карих глаз непрерывно метался с одного предмета на другой.

Сквозь гул артиллерийской канонады до слуха Мартинеса долетали и снова пропадали людские голоса. Из каждого взвода неслись свои звуки. Нудный и монотонный голос командира взвода воспринимался Мартинесом словно жужжание надоедливого насекомого; — Так вот, я вовсе не хочу, чтобы кто-нибудь из вас был убит сразу же, как только мы подойдем к берегу. Держитесь все вместе, это очень важно.

Мартинес еще плотнее сдвинул ноги в коленях, подтянул их к груди и сжался в комочек.

По сравнению с другими разведывательный взвод выглядел очень малочисленным, и почему-то даже люди в нем казались меньше ростом. Крофт говорил теперь о посадке в десантный катер, но Мартинес слушал его нехотя, рассеянно.

— В общем, — спокойно говорил Крофт, — все будет так, как на нашей последней тренировке. Все должно пройти хорошо, потому что никаких помех не предвидится.

Ред загоготал.

— Мы-то все соберемся наверху без задержки, — сказал он, — но наверняка появится какой-нибудь сукин сын и прикажет нам возвратиться в трюм.

— А что, нам будет хуже, если придется отсидеть здесь даже всю войну? — насмешливо спросил сержант Браун.

— Довольно болтать! — приказал Крофт. — Если ты лучше меня знаешь, что и как делать, вставай на мое место и командуй, — бросил он в сторону Брауна и продолжал: — Наш пост по посадке на высадочные средства — номер двадцать восемь. Каждый это знает, и мы должны прибыть туда все вместе. Если кто-нибудь неожиданно обнаружит, что забыл что-то в трюме, пусть пеняет на себя. Возвращаться никому не позволю.

— Эй, ребята, не забудьте взять презервативы, — напомнил Ред, и это вызвало общий смех.

Крофт посмотрел на него сердито, но тут же улыбнулся и медленно сказал:

— Уверен, что Уилсон свои не забудет.

Снова раздался смех.

— Еще бы! — фыркнул Галлахер.

— Ха, ха, ха! — заразительно засмеялся Уилсон. — Я скорее забуду свою винтовку, — проговорил он сквозь смех.

Мартинес лишь слабо улыбнулся. Смех товарищей раздражал его.

— Эй, Гроза Япошек, в чем дело? — мягко спросил Крофт, обращаясь к Мартинесу. Они как старые друзья понимающе посмотрели друг на друга.

— Да так, не дает покоя проклятый живот, — ответил Мартинес.

Он произносил слова громко, но запинающимся голосом, как будто переводил с испанского. Крофт еще раз посмотрел на него и продолжал инструктаж солдат.

Мартинес обвел взглядом трюм. Проходы между рядами коек казались сейчас непривычно широкими, потому что койки завалили наверх, и это обстоятельство как-то давило на сознание Мартинеса.

Он подумал, что койки похожи на стеллажи в большой библиотеке в Сан-Антонио, и вспомнил что-то связанное с этим неприятное, какую-то грубо разговаривавшую с ним девушку. "Ну, а если и умру, все равно, все равно, все равно", — снова пронеслось у него в голове.

Мартинес встряхнулся. Сегодня с ним должно произойти что-то ужасное. Бог всегда делает так, что ты знаешь о приближении страшного, и поэтому… "Поэтому тебе надо быть осторожным, надо позаботиться о себе", — сказал он себе по-английски.

Девушка эта была библиотекарем; она подумала, что Мартинес пытается украсть книгу. Тогда он был совсем еще мальчишкой и очень испугался. Девушка ругала и стыдила его, а он отвечал ей по-испански… Нога Мартинеса непроизвольно дернулась. Помнится, он даже заплакал тогда. Вот чертовка! Теперь он справился бы с ней запросто. Мысль о том, как он расправился бы с девчонкой, вызвала приятное ощущение… Да ну ее! Плевал он на эту библиотекаршу.

Сейчас он не в библиотеке, а в трюме и перед ним не стеллажи с книгами, а ярусы коек и готовящиеся к высадке солдаты. Мартинеса снова охватил страх.

Прозвучал испугавший его свисток. "Приготовиться к посадке на катер номер пятнадцать!" — крикнули с верхней палубы. Солдаты одного из взводов начали подниматься по трапу наверх. Мартинес чувствовал, что все вокруг него находятся в состоянии нервного напряжения, об этом свидетельствовали притихшие голоса. "Почему нас не вызвали первыми?" — подумал он, понимая, что ожидание только усилит напряжение и страх. Да, с ним должно что-то произойти, Мартинес был совершенно уверен в этом.

Через час прозвучал свисток и для них. Толкая друг друга, они медленно поднялись по трапу и почти целую минуту толпились у входного люка, прежде чем им приказали следовать к месту посадки. Удерживать равновесие на покрытой утренней росой скользкой палубе было трудно. У шлюпбалок, на которых висел их катер, солдаты вяло построились в неровную шеренгу и снова стали ждать.

Утренняя прохлада вызывала дрожь. Не было еще и шести часов утра, и такое раннее время, как всегда в армии, оказывало на людей какое-то гнетущее действие. С ним всегда было связано начало чего-то нового, неприятного, нерадостного.

Посадка на высадочные средства шла по-разному на разных постах. Часть катеров с сидящими в них солдатами уже спустили на воду, и теперь эти катера ходили вокруг судна, как собаки на привязи. Солдаты махали руками и что-то кричали своим товарищам на палубе. На фоне серой краски шлюпок и темной синевы утреннего моря цвет их лиц казался каким-то неестественным. Море было спокойным, а его поверхность такой гладкой, что казалось, это не вода, а масло. Солдаты соседнего взвода уже начали посадку; одновременно стали медленно спускать на воду катер, посадка на который только что закончилась. Шкивы шлюпбалок неприятно лязгали и скрипели. Однако на большей части посадочных постов люди все еще чего-то ждали.

Под тяжестью битком набитого рюкзака плечи Реда начали ныть; ствол винтовки надоедливо звякал, то и дело ударяясь о металлическую каску на голове. Это его раздражало.

— Сколько ни носи этот проклятый рюкзак, никак к нему не привыкнешь, — сказал он, сплевывая на палубу.

— А ты правильно подогнал его? — спросил Хеннесси с явным напряжением и дрожью в голосе.

— Что толку от этой подгонки! — раздраженно ответил Ред. — У меня все равно начинает ломить от него все тело. Я просто не гожусь для рюкзака, у меня слишком много костей, — продолжал Ред, испытующе поглядывая на Хеннесси и желая убедиться, нервничает ли тот так же, как и он сам.

Воздух был прохладным; только что показавшееся из-за горизонта солнце ничуть не грело. Вдохнув запах мазута, масла и рыбы, Ред с досадой стукнул ногой по палубе.

— Когда же мы сядем наконец в катер? — спросил Хеннесси.

Обстрел берега все еще продолжался. Освещенный первыми лучами солнца, остров казался бледно-зеленым. Вдоль побережья тянулась тонкая полоса дыма.

— Ха! Ты думаешь, что будет как-нибудь по-другому? — насмешливо отозвался Ред. — Вот так и будем торчать здесь на палубе все утро. — Заметив на расстоянии мили от судна группу десантных катеров, он продолжал: — Первая волна все еще крутится на одном месте.

Ему вспомнилась высадка на Моутэми, и снова он почувствовал страх. Ред все еще ощущал на кончиках пальцев грубую ткань резиновой лодки, за которую он, находясь тогда в воде, с трудом держался. Он снова почувствовал вкус соленой воды. Ред вспомнил, как, онемев от страха и обессилев, он едва не пошел на дно и как непрестанно стреляли японские пушки. Заросшее щетиной лицо Реда выглядело мрачным и угрюмым.

Растительность в прибрежной полосе острова, конечно, пострадала от артиллерийского обстрела. Лишенные листвы обгоревшие пальмовые деревья стояли, как столбы. За дымкой на горизонте едва виднелась гора Анака, принявшая бледную серо-голубую окраску, среднюю между оттенками воды и неба. Когда Ред посмотрел на берег, там разорвался тяжелый снаряд и вверх поднялся высокий столб дыма, намного выше, чем от нескольких предшествовавших взрывов. "Эта высадка будет не такая уж трудная", — подумал Ред, однако мысль о том, что он едва не утонул во время высадки на Моутэми, не выходила у него из головы.

— После такого обстрела на этом острове ничего не останется для нас, — сказал Хеннесси. — А нам ведь предстоит жить здесь.

— Сколько же мы будем еще ждать? — спросил Галлахер и выругался.

— Не торопись, не торопись, парень, — ответил ему Крофт. — С нами должна пойти половина людей из взвода связи, а его еще не вызвали наверх.

— А почему не вызвали? — раздраженно продолжал Галлахер, сдвигая каску на затылок. — Они хотят, чтобы мы стояли наверху и ждали, пока нам оторвет голову?

— А ты слышал хоть один выстрел с острова? — спросил его Крофт.

— Но это вовсе не значит, что у них нет артиллерии, — возразил Галлахер. Он с угрюмым видом закурил, держа сигарету так, как будто ожидал, что ее в любой момент кто-нибудь или что-нибудь выбьет из рук.

Над судном со свистом пролетел снаряд, и Мартинес машинально прислонился спиной к защитному ограждению орудийной установки.

Он чувствовал себя нагим.

Механизм шлюпбалок был сложным, часть его находилась над водой. Когда солдат готовится к высадке с полной выкладкой, когда на нем рюкзак, каска, патронные ленты, винтовка со штыком, два нагрудных патронташа, несколько гранат, он чувствует себя так, как будто на его плечи и грудь постоянно давят тяжелейшие камни; дышать становится трудно, конечности не слушаются, клонит ко сну.

Пройти по шлюпочному выстрелу, чтобы спуститься в катер или другое высадочное средство, когда на тебя давит все это тяжелое снаряжение, не менее трудно и опасно, чем пройти по натянутому канату.

Когда разведвзводу Крофта дали приказ начать посадку в катер, сержант Браун нервно облизал губы.

— Не могли уж изобрести что нибудь попроще, — сказал он осторожно передвигавшемуся вместе с ним по выстрелу Стэнли. Весь фокус состоял в том, чтобы заставить себя не смотреть в это время вниз, на воду.

— Ты знаешь, — доверительно сказал Стэнли, — Галлахер неплохой парень, но он нытик.

— Ага, — рассеянно ответил Браун. Он думал в этот момент о том, что будет очень глупо, если он, сержант, вдруг сорвется от выстрела и упадет в воду. "Боже мой, я ведь наверняка утону", — подумал он про себя, а вслух сказал: — Для меня это самая трудная часть высадки.

Но вот Браун достиг наконец носа катера и спрыгнул в него.

Тяжелый рюкзак так придавил бедного парня, что он едва поднялся на ноги. Бее находившиеся в небольшом катере неожиданно повеселели.

— Смотрите, смотрите, как ползет Ред! — весело крикнул Уилсон, и все засмеялись, наблюдая, как Ред со сморщенным, словно сухой чернослив, лицом осторожно переступает по выстрелу. Подойдя к катеру, он посмотрел на сидевших в нем и презрительно крикнул:

— Черт возьми, кажется, я попал не туда! Слишком идиотские морды для моего взвода!

— Давай, давай, старый козел, прыгай! — весело крикнул ему Уилсон. — Вода приятная, прохладная!

— Сам лезь прохладись! А то у тебя, наверное, очень горячо в штанах! — ответил Ред улыбаясь.

Браун громко рассмеялся. "До чего же хорошие ребята во взводе!" — подумал он. Казалось, что самое трудное и опасное осталось позади.

— А как же спускаются в катера генералы? — громко спросил Хеннесси. — В их возрасте это трудно.

— А их переносят на руках два специальных солдата, — ответил Браун, и снова раздался взрыв общего смеха.

— А-а, чтоб ей ни дна, ни покрышки, этой чертовой армии! — разразился Галлахер, спрыгнув в катер. — Я уверен, что больше всего ранений солдаты получают, когда вот так прыгают в катера.

Браун расхохотался во все горло. "Галлахер, наверное, такой же сердитый и в постели, когда обнимает свою жену", — подумал он.

Сержант уже хотел было сказать об этом вслух, по неожиданно представил себе свою жену, которая, может быть, как раз в этот момент с кем нибудь другим. Смех его резко оборвался.

— Эй, Галлахер! — крикнул он раздраженно. — Спорим, что ты не улыбаешься, даже когда возишься со своей женой.

Галлахер мрачно посмотрел на него, а потом вдруг тоже рассмеялся.

— А пошел ты к… — смачно выругался он, и все расхохотались.

Тупоносые, пыхтящие моторами маленькие десантные катера походили на гиппопотамов. И еще они напоминали коробки из-под обуви без крышек; длина их составляла около сорока футов, ширина около десяти, мотор подвешивался к задней вертикальной стенке, а передняя стенка была слегка наклонной. Ударявшиеся об нее волны издавали громкий звук, а просачивавшаяся через многочисленные щели вода собиралась на дне. В катере разведвзвода Крофта слой воды на дне составлял уже около одного-двух дюймов. Ред, пытавшийся сохранить свои ноги сухими, вскоре плюнул на все и отказался от этой мысли. Их катер крутил возле судна уже целый час, и у Реда закружилась голова. Время от времени на них обрушивался веер холодных, больно хлеставших в лицо водяных брызг.

Первая волна солдат высадилась минут пятнадцать назад, и на берегу уже шел бой. Звук винтовочных выстрелов доносился сюда, как потрескивание сухих веток в костре. Бой казался отдаленным и не имеющим особого значения. Чтобы хоть как-то отвлечься, Ред, навалившись грудью на борт катера, стал осматривать побережье.

С расстояния трех миль оно по-прежнему казалось необитаемым, по зато на нем появился характерный признак боя: колыхавшаяся у самого среза воды тонкая струйка синеватого дыма. Иногда высоко в небе раздавался приглушенный расстоянием гул моторов: к острову направлялось звено из трех бомбардировщиков. Когда самолеты пикировали на какую-нибудь цель на берегу, уследить за ними становилось трудно: освещаемые яркими лучами солнца, они почти исчезали из видимости. Взрывы от сброшенных бомб казались беззвучными и безобидными, а когда звуки взрывов через некоторое время все-таки долетали до катера, самолеты уже успевали скрыться за горизонтом.

Биография

Произведения

Критика