Торжество Земледелия. Николай Заболоцкий
Пролог
Нехороший, но красивый,
это кто глядит на нас?
То мужик неторопливый
сквозь очки уставил глаз.
Белых житниц отделенья
поднимались в отдаленье,
сквозь окошко хлеб глядел,
в загородке конь сидел.
Тут природа вся валялась
в страшно диком беспорядке:
кой-где дерево шаталось,
там — реки струилась прядка.
Тут — стояли две-три хаты
над безумным ручейком.
Идет медведь продолговатый
как-то поздним вечерком.
А над ним на небе тихом
безобразный и большой
журавель летает, с гиком
потрясая головой.
Из клюва развевался свиток,
где было сказано: «Убыток
Дают трехпольные труды».
Мужик гладил конец бороды.
1. Беседа о душе
Ночь на воздух вылетает,
в школе спят ученики,
вдоль по хижинам сверкают
маленькие ночники.
Крестьяне, храбростью дыша,
собираются в кружок.
Обсуждают — где душа?
Или только порошок
остается после смерти?
Или только газ вонючий?
Скворешниц розовые жерди
поднялись над ними тучей.
Крестьяне мрачны и обуты
в большие валенки судьбы —
сидят. Усы у них раздуты
на верху большой губы.
Также шапки выделялись
ввиде толстых колпаков.
Собаки пышные валялись
среди хозяйских сапогов.
Мужик суровый, точно туча,
держал кувшинчик молока.
сказал: «Природа меня мучит,
превращая в старика.
Когда, паша семейную десятину,
иду, подобен исполину,
гляжу-гляжу, а предо мной
все кто-то движется толпой». —
«Да, это правда. Дух животный
(сказал в ответ ему старик)
живет меж нами, как бесплотный
жилец развалин дорогих.
Ныне, братцы, вся природа
как развалина какая!
Животных уж не та порода
Живет меж нами, но другая». —
«Ты лжешь, старик! — в ответ ему
сказал стоящий тут солдат, —
таких речей я не пойму,
их только глупый слушать рад.
Поверь, что я во многих битвах
на скакуне носился, лих,
но никогда не знал молитвы
и страшных ужасов твоих.
Уверяю вас, друзья:
природа ничего не понимает
и ей довериться нельзя». —
«Кто ее знает? —
Сказал пастух, лукаво помолчав. —
С детства я — коров водитель,
но скажу вам сгоряча:
вся природа есть обитель.
Вы, мужики, живя в миру,
любите свою избу,
я ж природы конуру
вместо дома изберу.
Некоторые движения коровы
для меня ясней, чем ваши,
вы ж, с рожденья нездоровы,
не понимаете простого даже». —
«Однако ты профан! —
прервал его другой крестьянин. —
Прости, что я тебя прервал,
но мы с тобой бороться станем.
Скажи по истине, по духу, —
живет ли мертвецов душа?»
И все замолкли. Лишь старуха
сидела, спицами кружа.
Деревня, хлев напоминая,
вокруг беседы поднялась:
там — угол высился сарая,
тут — чье-то дерево валялось.
Сквозь бревна тучные избенок
мерцали панцири заслонок,
светились печи, как кубы,
с квадратным выступом трубы.
Шесты таинственные зыбок
хрипели как пустая кость,
младенцы спали без улыбок,
блохами съедены насквозь.
Иной мужик, согнувшись в печке,
свирепо мылся из ведерка,
другой коню чинил уздечки,
а третий кремнем в камень щелкал.
«Мужик, иди спать!» —
баба из окна кричала.
И вправду — ночь, как будто мать,
деревню ветерком качала.
«Так! — сказал пастух лениво. —
Вот — средь кладбища могил
их душа плывет красиво,
описать же нету сил.
Петух, сидя на березе,
уж двенадцать раз пропел.
Свои ножки отморозя,
он вспорхнул и улетел.
А душа пресветлой ручкой
машет нам издалека,
ее тело — словно тучка,
платье вроде как река.
Своими нежными глазами
все глядит она, глядит,
а тело, съедено червями, в
черном домике лежит.
«Люди, — плачет: — Что вы<,> люди!
Я такая же<,> как вы,
только меньше стали груди,
да венок у головы.
Меня милую берите —
скучно мне летать одной —
хоть со мной поговорите,
поговорите хоть со мной!»
«Это бесконечно печально! —
сказал старик, закуривая трубку. —
И я встречал ее случайно —
нашу милую голубку.
Она как столбичек плыла
с могилки прямо на меня
и верю! — на тот свет звала,
тонкой ручкою маня.
Только я вскакал во двор,
она на столбик налетела
и сгинула. Такое дело!»
«Ах, вот о чем разговор! —
воскликнул радостно солдат. —
Тут суевериям большой простор,
но ты, старик, возьми назад
свои слова. Послушайте, крестьяне,
мое простое объясненье.
Вы знаете, я был на поле брани,
носился лих под пули пенье.
Теперь же я скажу иначе,
предмета нашего касаясь:
частицы фосфора маячат,
из могилы испаряясь.
Влекомый воздуха теченьем,
столбик фосфора несется
повсюду, но за исключеньем
того случая, когда о твердое разобьется.
Видите, как все это просто?»
Крестьяне сумрачно замолкли,
подбородки стали круче,
скворешниц розовых оглобли
поднялись над ними тучей.
Догорали ночники,
в школе спали ученики.
Одна учительница тихо
смотрела вглубь седых полей,
где ночь плясала, как шутиха,
где мерк неясный Водолей,
где смутные тела животных
сидели, наполняя хлев,
и разговор вели свободный<,>
душой природы овладев.
2. Страдания животных
Смутные тела животных
сидели, наполняя хлев,
и разговор вели свободный,
душой природы овладев.
Ночь на крыше, как шутиха,
пугала взоры богомолов,
и Водолей катился тихо,
лия струю прозрачных олов
на подоконник этот белый.
Животных тесная толпа,
расправив выпуклое тело,
сидела мрачна и тупа.
«Едва могу себя понять, —
сказал бык, смотря в окно. —
На мне сознанья есть печать,
но сердцем я старик давно.
Как понять мое сомненье?
Как унять мою тревогу?
Кажется, без потрясенья
день прошел — и слава богу!
Однако, тут не все так просто,
на мне печаль как бы хомут.
На дно коровьего погоста,
как видно, скоро повезут.
О, стон гробовый!
Вопль унылый!
Там даже не построены могилы:
корова мертвая наброшена
на кости рваные овечек,
подале, осердясь на коршуна,
собака чей-то труп калечит.
Кой-где копыто, дотлевая,
дает питание растенью,
и череп сорванный седлает
червяк, сопутствуя гниенью.
Частицы шкурки и состав орбиты
тут же все лежат-лежат,
лишь капельки росы, налиты
на них, сияют и дрожат!»
Ответил конь:
«Смерти бледная подкова
просвещенным не страшна,
жизни горькая основа
смертным более нужна.
В моем черепе продолговатом
мозг лежит как длинный студень.
В своем домике покатом
он совсем не жалкий трутень.
Люди! Вы напрасно думаете,
что я мыслить не умею,
если палкой меня дуете,
нацепив шлею на шею.
Мужик, меня ногами обхватив,
скачет, страшно дерясь кнутом,
и я скачу, хоть некрасив,
хватая воздух жадным ртом.
Кругом природа погибает,
мир качается, убог,
цветы, плача, умирают,
сметены ударом ног.
Иной, почувствовав ушиб,
закроет глазки и приляжет,
а на спине моей мужик,
как страшный бог,
руками и ногами машет.
Когда же, в стойло заключен,
стою, устал и удручен,
сознанья бледное окно
мне открывается давно.
И вот, от боли раскорячен,
я слышу — воют небеса:
то зверь трепещет, предназначен
вращать систему колеса.
Молю — откройте, откройте, друзья,
ужели все люди над нами князья?»
Конь стихнул. Все окаменело,
охвачено сознаньем грубым.
Животных составное тело
имело сходство с бедным трупом.
Фонарь, наполнен керосином,
качал страдальческим огнем,
таким дрожащим и старинным,
что все сливал с небытием.
Как дети хмурые страданья,
толпой теснилися воспоминанья
в мозгах настойчивых животных.
Казалось — прорван мир двойной,
и за обломком тканей плотных
простор открылся голубой!
«Вижу я погост унылый, —
сказал бык, сияя взором, —
там на дне сырой могилы
кто-то спит за косогором.
Кто он — жалкий, весь в коростах,
полусъеденный, забытый,
житель бедного погоста,
грязным венчиком покрытый?
Вкруг него томятся ночи,
руки бледные закинув,
вкруг него цветы бормочут
в погребальных паутинах.
Вкруг него, невидны людям,
но нетленны, как дубы,
возвышаются умные свидетели его жизни —
Доски Судьбы*.
И все читают стройными глазами
домыслы странного трупа,
и мир животный с небесами
тут примирен прекрасно-глупо.
И сотни-сотни лет пройдут,
и внуки наши будут хилы,
но и они покой найдут
на берегах такой могилы.
Так человек, отпав от века,
зарытый в новгородский ил,
прекрасный образ человека
в душе природы заронил».
Не в силах верить, все молчали,
конь грезил, выпятив губу,
и ночь плясала, как в начале,
шутихой — с крыши на трубу —
и вдруг упала. Грянул свет,
и шар поднялся величавый,
и птицы пели над дубравой —
ночных свидетели бесед.
3. Враг
Птицы пели над дубравой,
ночных свидетели бесед,
и Водолей сиял, на травы
лия первоначальной свет,
и над высокою деревней,
еще превратна и темна,
опять в своей короне древней
вставала русская луна.
Монеты с головами королей
храня в тяжелых сундуках,
кулак гнездился средь людей,
всегда испытывая страх.
И рядом с ним гнездились боги
в своих задумчивых божницах:
лохматы, немощны, двуноги,
в коронах, латах, власяницах,
с большими необыкновенными бородами
они глядели из-за стекол
а там кулак, крестясь руками,
поклоны медленные кокал.
Кулак моленью предается,
пес лает. Парка сторожит,
а время кое-как несется
и вниз по берегу бежит.
Природа жалкий сок пускает,
растенья полны тишиной,
лениво злак произрастает —
короткий, немощный, слепой.
Земля, нуждаясь в крепкой соли,
кричит ему: «Кулак, доколе?»
Ему приятно истребленье
Того, что — будущего знаки.
Итак, предавшись утомленью,
едва стоят, скучая, злаки.
Кулак, владыка батраков,
сидел, богатством возвеличен...
А ночь, крылами шевеля,
как ведьма, бегает по крыше,
то ветер пустит на поля,
то притаится и не дышит,
то, ставню выдернув из окон,
кричит: «Вставай, проклятый ворон,
идет над миром ураган,
держи его, хватай руками,
расставляй проволочные загражденья, —
иначе вместе с потрохами
умрешь и будешь без движенья!
Сквозь битвы, громы и труды
я вижу ток большой воды —
Днепр виден мне, в бетон зашитый,
огнями залитый Кавказ,
железный конь привозит жито,
чугунный вол привозит квас,
рычаг плугов и копья борон
вздымают почву сотен лет,
и ты пред нею, старый ворон,
отныне призван на ответ».
4. Битва с предками
Ночь гремела в бочки, в банки,
в дупла сосен, в дудки бури,
ночь под маской истуканки
выжгла ляписом лазури,
ночь гремела самодуркой,
все к чертям летело, к черту,
волк, ударен штукатуркой,
несся, плача, пряча морду.
Вепрь, муха, все собранье
птиц повыдернуто с сосен,
«Ах, — кричало, — наказанье,
этот ветер нам несносен».
В это время, грустно воя,
шел медведь, слезой накапав,
он лицо свое больное
нес на вытянутых лапах.
«Ночь! — кричал: — Иди ты к шуту,
отвяжись, Веельзевулша!»
Ночь кричала: «Буду! Буду!»
Ну, и ветер тоже дул же —
так, скажу, проклятый ветер
дул — как будто рвался порох!
Вот каков был русский север,
где деревья без подпорок.
С о л д а т
Слышу бури страшный шум,
слышу ветра дикий вой,
но привычный знает ум:
тут не черт, не домовой,
тут не демон, не русалка,
не бирюк, не лешачиха,
но простых деревьев свалка.
После бури будет тихо.
П р е д к и
Это вовсе неизвестно,
хотя мысль твоя понятна,
посмотри: под нами бездна,
облаков несутся пятна.
Только ты — дитя рассудка —
от рожденья нездоров,
полагаешь — это шутка
столкновения ветров.
С о л д а т
Предки, полно вам, отстаньте!
Вы — проклятые кроты —
землю трогать перестаньте,
открывая ваши рты.
Непонятным наказаньем
вы готовы мне грозить,
объяснитесь на прощанье —
что желаете просить?
П р е д к и
Предки мы, и предки вам,
тем, которым столько дел,
мы столетье пополам
рассекаем и предел
представляем вашим бредням,
предпочтенье даем средним —
тем, которые рожают,
тем, которые поют,
никому не угрожают,
ничего не создают.
С о л д а т
Предки, как же? Ваша глупость
невозможна, хуже смерти!
Ваша правда обернулась
в косных неучей усердье!
Ночью, лежа на кровати,
вижу голую жену,
вот она сидит без платья,
поднимаясь в вышину.
Вся пропахла молоком...
Предки, разве правда в этом?
Нет, клянуся молотком,
я желаю быть одетым!
П р е д к и
Ты — дурак, жена — не дура,
но природы лишь сосуд,
велика ее фигура,
два младенца грудь сосут.
Одного под зад ладонью
держит крепко, а другой,
наполняя воздух вонью,
на груди лежит дугой.
С о л д а т
Хорошо, но как понять —
чем приятна эта мать?
П р е д к и
Объясняем: женщин брюхо,
очень сложное на взгляд,
состоит жилищем духа
девять месяцев подряд.
Там младенец в позе Будды
получает форму тела,
голова его раздута,
чтобы мысль в ней кипела,
чтобы пуповины провод,
крепко вставленный в пупок,
словно вытянутый хобот,
не мешал развитью ног.
С о л д а т
Предки, все это понятно,
но, однако, важно знать,
не пойдем ли мы обратно,
если будем лишь рожать?
П р е д к и
Сволочь, дылда, старый мерин,
недоносок рыжей клячи,
твой рассудок непомерен,
верно, выдуман иначе!
Ветры, бейте в крепкий молот,
сосны, бейте прямо в печень,
чтобы, надвое расколот,
был бродяга изувечен!
С о л д а т
Прочь! Молчать! довольно! Или
расстреляю всех на месте!
Мертвецам лежать в могиле,
марш в могилу, и не лезьте!
Пусть попы над вами стонут,
пусть над вами воют черти,
я же, предками не тронут,
буду жить до самой смерти!
В это время дуб, встревожен,
раскололся. В это время
волк пронесся, огорошен,
защищая лапой темя.
Вепрь, муха, целый храмик
муравьев, большая выдра —
Все летело вверх ногами,
о деревья шкуру выдрав.
Лишь солдат, закрытый шлемом,
застегнув свою шинель,
возвышался, словно демон
Невоспитанных земель.
И полуночная птица —
обитательница трав —
принесла ему водицы,
ветку дерева сломав.
5. Начало науки
Когда полуночная птица
летала важно между трав,
крестьян задумчивые лица
открылись, бурю испытав.
Над миром горечи и бед
звенел пастушеский кларнет,
и пел петух, и утро было,
и славословил хор коров,
и над дубравой восходило
светило, полное даров.
Слава миру, мир земле,
меч владыкам и богатым!
Утро вынесло в руке
возрожденья красный атом.
Красный атом возрожденья,
жизни огненный фонарь,
на земле его движенье
разливает киноварь.
Встали люди и коровы,
встали кони и волы,
вон — солдат идет, багровый
от сапог до головы.
Посреди большого стада
кто он — демон или бог?
И звезда его крылата
блещет словно носорог.
С о л д а т
Коровы, мне приснился сон.
Я спал, овчиною закутан,
и вдруг открылся небосклон
с большим животным институтом.
Там жизнь была всегда здорова
и посреди большого зданья
стояла стройная корова
в венце неполного сознанья.
Богиня Сыра, Молока,
главой касаясь потолка,
стыдливо кутала сорочку
и груди вкладывала в бочку.
И десять струй с тяжелым треском
в холодный падали металл,
и, приготовленный к поездкам,
бидон, как музыка, играл,
и опьяненная корова,
сжимая руки на груди,
стояла так, на все готова,
дабы к сознанию идти.
К о р о в ы
Странно слышать эти речи,
зная мысли человечьи.
Что, однако, было дале?
Как иные поступали?
С о л д а т
Я дале видел красный светоч
в чертоге умного вола,
коров задумчивое вече
решало там свои дела.
Осел, над ними гогоча,
бежал, безумное урча,
рассудка слабое растенье
в его животной голове
сияло, как произведенье,
по виду близкое к траве.
Осел скитался по горам,
глодал чугунные картошки,
а под горой машинный храм
выделывал кислородные лепешки.
Там кони — химии друзья —
хлебали щи из ста молекул,
иные, в воздухе вися,
смотрели — кто с небес приехал.
Корова в формулах и лентах
пекла пирог из элементов,
и перед нею в банке рос
большой химический овес.
К о н ь
Прекрасна эта сторона —
одни наука да проказы!
Я, как бы выпивши вина,
солдата слушаю рассказы.
Впервые ум смутился мой,
держу пари — я полон пота!
Ужель не врешь, солдат младой,
что с плугом кончится работа?
Ужели кроме наших жил
потребен разум и так дале?
Послушай, я ведь старожил,
пристали мне одни медали.
Сто лет тружуся на сохе,
и вдруг за химию! Хе-хе!
С о л д а т
Молчи, проклятая каурка,
не рви рассказа до конца,
не стоят грязного окурка
твои веселые словца.
Мой разум так же, как и твой,
горшок с опилками, не боле,
но над картиною такой
сумей быть мудрым поневоле.
...Над Лошадиным Институтом
Вставала стройная луна,
научный отдых дан посудам
и близок час веретена.
Осел, товарищем ведом,
приходит, голоден и хром,
его, как мальчика, питают,
ума растенье развивают.
Здесь учат бабочек труду,
ужу дают урок науки<,>
как делать пряжу и слюду,
как шить перчатки или брюки.
Здесь волк с железным микроскопом
звезду вечернюю поет,
здесь конь с капустой и укропом
беседы длинные ведет.
И хоры стройные людей,
покинув пастбища эфира,
спускаются на стогны мира
отведать пищи лебедей.
К о н ь
Ты кончил?
С о л д а т
Кончил.
К о н ь
Браво, браво!
Наплел голубчик на сто лет!
Но как сладка твоя отрава,
как жжет меня проклятый бред!
Солдат, мы наги здесь и босы,
нас давят плуги, жалят осы,
рассудки наши — ряд лачуг,
и весь в пыли хвоста бунчук.
В часы полуночного бденья,
в дыму осенних вечеров,
солдат, слыхал ли ты хрипенье
твоих замученных волов?
Нам нет спасенья, нету права,
нас плуг зовет и ряд могил,
и смерть — единая держава
для тех, кто немощен и хил.
С о л д а т
Стыдись, каурка, что с тобою?
Наплел, чего не знаешь сам!
Смотри-ка, кто там за горою
ползет, гремя, на смену вам?
Большой, железный, двухэтажный,
с чугунной мордой, весь в огне,
ползет владыка рукопашной
борьбы с природою — ко мне.
Воспряньте, умные коровы,
воспряньте, кони и быки,
отныне, крепки и здоровы,
мы здесь для вас построим кровы
с большими чашками муки.
Разрушив царство сох и борон,
мы старый мир до тла снесем
и букву «А» огромным хором
впервые враз произнесем!
И загремела даль лесная
глухим раскатом буквы «А»,
и вылез трактор, громыхая,
прорезав мордою века.
И толпы немощных животных,
упав во прахе и пыли,
смотрели взором первородных
на обновленный лик земли.
6. Младенец — Мир
Когда собрание животных
победу славило земли,
крестьяне житниц плодородных
свое имущество несли.
Одни, огромны, бородаты,
приносят сохи и лопаты,
другие вынесли на свет
мотыги сотен тысяч лет.
Как будто груда черепов,
растет гора орудий пыток,
и тракторист считал, суров,
труда столетнего убыток.
Т р а к т о р и с т
Странно, люди!
Ум не счислят этих зол.
Ударяя камнем в груди,
Мчится древности козел.
О, крестьянин, раб мотыг,
раб лопат продолговатых,
был ты раб, но не привык
быть забавою богатых.
Ты разрушил дом неволи,
ныне строишь ты колхоз.
Медный трактор возит в поле
твой невиданный овес.
Длиннонога и суха,
сгинь мотыга и соха!
Начинайся, новый век!
Здравствуй, конь и человек!
С о х а
Полно каркать издалече,
неразумный человече!
Я — соха, царица жита, —
кости трактору не дам,
мое туловище шито
крепким дубом по бокам.
У меня на белом брюхе —
под веселый хохот блох —
скачет, тыча в небо руки,
частной собственности бог.
Частной собственности мальчик
у меня на брюхе скачет,
шар земной, как будто мячик,
на его ладони зачат.
То — держава, скиптр — меч,
гнитесь, люди, чтобы лечь,
ибо в днище ваших душ
он играет славы туш!
Т р а к т о р и с т
О, богиня!
Ты погибла с давних пор.
За тобою шел Добрыня
или даже Святогор.
Мы же новый мир устроим
с новым солнцем и травой.
Как с туганом, как с героем,
мы прощаемся с тобой.
Хватайте соху за подмышки!
Бежали стаями мальчишки,
оторваны от алгебры задачки.
Рой баб, неся в ладонях пышки,
от страха падал на карачки.
Из печки дым, летя по трубам,
носился длинным черным клубом,
петух пел песнь навеселе,
свет дня был виден на селе.
Забитый бревнышком навозным,
шатался церкви длинный кокон,
струился свет по ликам грозным,
струей летя внутри из окон.
На рейках книзу головой
Висел мышей летучих рой,
Как будто стая мертвых ведем
Спасалась в Риме этом третьем.
И вдруг, урча, забил набат.
Несома крепкими плечами,
соха плыла, как ветхий гад,
согнув оглобли калачами.
Соха плыла и говорила
свои последние слова,
полуоткрытая могила
ее наставницей была.
И новый мир, рожденный в муке,
перед задумчивой толпой
твердил вдали то «Аз», то «Буки»,
качая детской головой!
7. Торжество Земледелия
Утро встало. Пар тумана
закатился за поля,
как слепцы из каравана,
разбежались тополя.
Хоры сеялок, отвесив
килограммы тонких зерен,
едут в ряд, и пахарь весел,
от загара солнца черен.
Повсюду разные занятья:
люди кучками сидят,
эти — шьют большие платья,
те — из трубочки дымят.
Один старик, сидя в овраге,
объясняет философию собаке,
другой, также царь и бог
земледельческих орудий,
у коровы щупал груди
и худые кости ног.
Потом тихо составляет
идею точных молотилок
и коровам объясняет,
сердцем радостен и пылок.
Собранье деревянных сёл
глядело с высоты холма,
в хлеву природу пел осел,
достигнув полного ума.
Там, сепаратор медленный кружа,
смеялось множество крестьянок;
другие чистили ерша,
забросив невод спозаранок.
В котлах семейный суп варился,
огонь с металлом говорил,
и человек, жуя, дивился
тому, что сам нагородил.
Также тут сидел солдат.
Посреди крестьянских сел,
размышленьями богат,
он такую речь повел:
«Славься, славься, Земледелье,
Равноденствие машин!
Бросьте, пахари, безделье,
будет ужин и ужин.
Науку точную сноповязалок,
сеченье вымени коров
пойми! Иначе будешь жалок,
умом дородным нездоров.
Теория соединения труда
умудрила наши руки.
Славьтесь, добрые науки
и колхозы-города!»
Замолк. Повсюду пробежал
гул веселых одобрений,
и солдат, подняв фиал,
пиво пил для утоленья.
Председатель многополья
и природы коновал,
он военное дреколье
на серпы перековал.
И тяжелые, как домы,
закачались у межи,
медным трактором ведомы,
колесницы крепкой ржи.
А на холме у реки
от рождения впервые
ели черви гробовые
деревянный труп сохи.
Умерла царица пашен,
коробейница старух.
И растет над нею, важен,
Сын забвения — лопух.
И растет лопух унылый,
и листом о камень бьет,
и над ветхою могилой
память вечную поёт.
Крестьяне, сытно закусив,
газеты умные читают,
тот — бреет бороду, красив,
а этот — буквы составляет.
Младенцы в глиняные дудки
дудят, размазывая грязь,
и вечер цвета незабудки
плывет по воздуху, смеясь.
1929—1930
