Веселый смех

«Я очень люблю детишек и без ложной скромности могу сказать, что и они любят меня». Эта фраза из рассказа Аркадия Аверченко «Дети» могла бы стать эпиграфом ко всем его остроумным и веселым произведениям «о маленьких для больших», впрочем, так же как и «о больших для маленьких». Человек для Аверченко всю жизнь оставался большим ребенком, а в ребенке он видел притворяющегося маленьким взрослого. Так, двенадца­тилетняя рассудительная и мудрая девочка соединяет рассорившихся по пустякам возлюбленных («Галочка»), а гимназист-репети­тор Поползухин держит в почтении и страхе всю усадьбу во главе с глупым помещиком («Кривые углы»).

Маленькие герои и героини у Аверченко — очень часто сытые, в разной степени — капризные и всегда — милые, вроде «блиноеда африканского» Доди, который хочет, чтобы все, включая «оскорбление действием», то есть пощечина, принадлежало ему, «было мне» («Блины Доди»). Их жизнь проходит под попечением нянек, за забором, через который может прыгнуть и мнимый грабитель — отвергнутый родителями бед­ный жених взрослой сестры («Грабитель»), и грабитель вполне всамделишный, в котором пробуждается доброе чувство после игры в «разбойников» с маленькой «воспитанной» Верой («Нянька»).

Читая эти и другие брызжущие добродуш­ным смехом рассказы Аркадия Аверченко, легче всего представить себе его детство и отроческие годы как столь же веселые, безза­ботные, исполненные света и радости. На самом деле все было иначе. Весельчак, острослов, смехач, Аверченко прошел сыз­мальства через суровые испытания, познал безотцовщину, тяжелый труд, рано подался «в люди».

Родился Аркадий Тимофеевич в 1881 году, в Севастополе, в небогатой купеческой семье. Отец, Тимофей Петрович, чудаковатый фантазер и никудышный коммерсант, умер, так и не добившись материального бла­гополучия. Мать, Сусанна Павловна, урож­денная Романова, осталась с девятью детьми на руках — шесть девочек и три мальчика. Глухие отзвуки малообеспеченного, полного недетских впечатлений детства слышны в таких рассказах, как «Двуличный мальчик», «Ресторан «Венецианский карнавал», «Мо­лодняк», «Страшный Мальчик». Маленькому Аркадию удалось закончить лишь два класса гимназии. Надо было прощаться с детством и начинать «взрослую» жизнь.

Пятнадцати лет Аверченко «уже зарабаты­вал себе пропитание тем, что служил млад­шим писцом в транспортной конторе по пере­возке кладей... Нельзя сказать,— вспоминает он,— что со мной обращались милосердно, всякий старался унизить и прижать меня как можно больнее — главный агент, просто агент, помощник, конторщик и старший писарь» (рассказ «О пароходных гудках»). В 1897 году Аверченко уезжает из Севасто­поля на станцию Алмазная, где работает на Брянских рудниках счетоводом. Он наблю­дает въявь темную и безрадостную жизнь шахтеров. В автобиографическом рассказе «Молния» писатель делится подробностями захолустного и дикого быта: «То конторщик Паланкинов запьет и в пьяном виде получит выговор от директора, то штейгерова^[1] корова взбесится, то свиньи съедят сынишку кухарки чертежника. А однажды рудничный врач в пьяном виде отрезал рабочему совсем не ту ногу, которую следовало». Не потому ли Аверченко так скуп на воспоминания о своей юности, что все они безотрадны...

Впрочем, впечатления эти сослужили доб­рую службу будущему писателю. «Счастьем для таланта Аверченко было то,— писал Куприн,— что его носитель провел начало своей жизни не в Петербурге, в созерцании, сквозь грязный туман, соседнего бранд­мауэра^[2], а побродил и потолкался по свету. В его памяти запечатлелось, ставшее своим, множество лиц, говоров, метких слов и обо­ротов, включая сюда и неуклюже восхити­тельные капризы детской речи. И всем этим богатством он пользовался без труда, со сво­бодой дыхания».

__________________________________________________________________

[1] Штейгер — мастер, заведующий рудничными рабо­тами, горный техник.

[2] Брандмауэр — глухая, обычно кирпичная стена.

Жизнь в России начала нашего века стре­мительно менялась, надвигалась первая ре­волюция — знаменитый пятый год. Так же стремительно менялись и людские судьбы. В 1905 году Аверченко еще безвестный сче­товод в Харькове, а три года спустя — редак­тор и ведущий автор популярнейшего в стране юмористического журнала «Сатири­кон». С 1910 года один за другим выходят сборники веселых аверченковских рассказов, иные из них, менее чем за десятилетие, успе­вают выдержать до двадцати изданий. Театр широко отворяет двери его скетчам и юмо­ристическим пьесам. К его выступлениям прислушивается и печать, и власть предержа­щие. Среди его поклонников и сам русский император Николай II. Когда художник Ку­стодиев работал над портретом царя, тот читал ему вслух рассказы Аверченко.

Почти все, кто встречал Аверченко в пору его славы, вспоминают «крупного, дородного мужчину... в преувеличенно модном костюме, с брильянтом в сногсшибательном галстуке» (Корней Чуковский); «прекрасно выбритого, прекрасно одетого господина, немножко полного, красивого и ленивого» (Лев Гуми­левский). Недавнего писаря из мелкой про­винциальной конторы окружает особенная атмосфера удачливости и успеха. Он запол­няет своими произведениями чуть не поло­вину каждого номера «Сатирикона» и издает ежегодно два-три сборника рассказов. Кри­тика обвиняет его в торопливости, в изли­шней плодовитости. На это Аверченко отве­чает предисловием к книге «Зайчик на стене»: «Упрек в многописании — если в него вдуматься — упрек, не имеющий под собой никакой солидной почвы. И вот почему: я пишу только в тех случаях, когда мне весело. Мне очень часто весело. Значит, я часто пишу».

Аверченко не хочет знать неудач. Веселый, остроумный, молодой, он появляется теперь в окружении собственной свиты. Талантливая писательница Тэффи подчеркивала: «В свите Аверченко были друзья, резавшие правду- матку и бравшие взаймы деньги, были шуты, как при средневековом дворе, были и просто идиоты. И вся эта компания, как стая обе­зьян, говорила его тоном, с его жестами и, не переставая, острила... Свита сыграла дурную роль в жизни Аверченко. Она льстила, восхи­щаясь тем, чем восхищаться не следовало, портила его вкус, направляя в сторону де­шевой рекламы, успеха, дурного вкуса». В атмосфере довольства и удачливости самый смех Аверченко звучал беззлобно и обращался к слабостям и извечным челове­ческим недостаткам, к глупой повседнев­ности.

С легкостью фокусника извлекает молодой писатель остроумные сюжеты, он готов, кажется, создавать рассказы «из ничего» и напоминает своей богатой выдумкой сотруд­ника юмористических журналов 1880-х годов Антошу Чехонте. Посетив молодого Чехова в 1887 году на Кудринской, в Москве, В. Г. Ко­роленко передает его слова:

« — Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.

Он оглянул стол, взял в руки первую по­павшуюся на глаза вещь — это оказалась пепельница,— поставил ее передо мною и сказал:

— Хотите — завтра будет рассказ... За­главие «Пепельница»...

И глаза его засветились весельем. Каза­лось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, еще не нашедшие своих форм, но уже с гото­вым юмористическим настроением...»

Правда, на этом сходство как будто бы и заканчивается. Уже в молодом Чехове, в Антоше Чехонте, по словам Короленко, «уга­дывалось что-то более глубокое, чему еще предстояло развернуться». Аверченко же оставался юмористом, по преимуществу, ви­дящим лишь смешное в жизни своих героев — писателей, мировых судей, городовых, коммивояжеров¹, горничных, завсегдатаев ресторанов, дам из петербургского общества и т. д.

_____________________________

1. Коммивояжер — разъездной представитель торго­вой фирмы.

Правда, традиционный портрет смехача Аверченко все-таки нуждается в уточнении. В потоке искрящегося юмора нет-нет да и пробиваются горькие нотки, смех сквозь слезы. Замечательный тому пример — рас­сказ о бесшабашном пьянице музыканте и маленькой девочке, как сказали бы мы сегодня, «из неблагополучной семьи» «Зай­чик на стене». Трогательный и глубоко чело­вечный, он напоминает нам уже . зрелого Чехова.

Достойно внимания и то, что в своих рас­сказах Аверченко выступает поборником не просто талантливого, но жизненного, реали­стического искусства. Смех его достигает звенящей сатирической силы, едкости, когда он обращается к «новомодным» течениям современной ему литературы или живописи. Шарлатанство последней ярко показано в рассказе «Крыса на подносе». Здоровым демократизмом, простотой и чистотой ху­дожественных вкусов Аверченко не мог не быть близок и понятен массовому чита­телю.

С началом великого кризиса, охватившего старую Россию,— поражений на германском фронте в развязанной в 1914 году войне, мас­сового дезертирства, надвигающейся разрухи и призрака голода,— замолк веселый смех Аверченко. В предисловии к «Запискам про­стодушного», выпущенным в 1923 году, в Берлине, писатель с горьким юмором пояс­няет, как он уехал:

« — Ехать так ехать,— добродушно сказал попугай, которого кошка вытащила из клетки». И добавляет: «...Отныне я тоже решил «улыбаться на похоронах».

Теперь, за гребнем великих потрясений 1917 года, в новых произведениях, которые писались в скитаниях — в Константинополе или в Праге, зазвучал тот «смех сквозь слезы», который был столь характерен для отечественной литературы от Гоголя до Чехова. Такова грустная новелла о детях на войне из сборника 1921 года «Дюжина ножей в спину революции» — «Трава, примятая сапогом». И это был закат Аверченко — писателя и человека.

«Он был болен давно,— вспоминал об Аверченко журналист Лев Максим.— Не только физически. Он болел смертной тоской по России. В последний раз, когда мы виде­лись... он жаловался мне:

— Тяжело как-то стало писать... Не пишется. Как будто не на настоящем стою...»

На сорок четвертом году жизни (срок, ко­торый был отпущен и Чехову), после сердеч­ного приступа, Аверченко оказался в праж­ской городской больнице. Умирал он в общей палате, на железной койке под № 2516, с неудобной, жесткой соломенной подушкой.

Он скончался 12 марта 1925 года в девять утра. Скончался на чужбине, далеко от род­ной земли. Но он оставил нам свои книги, которым уготована долгая жизнь.

«Сколько бы ни было недостатков у Ар­кадия Тимофеевича,— писал мне 4 ноября 1964 года Корней Чуковский, когда после долгого перерыва вышел наконец сборник юмористических рассказов Аверченко,— он на тысячу голов выше всех ныне действую­щих смехачей».

Олег Михайлов