Переписка: Макс Фриш – Фридрих Дюрренматт

Перевод с немецкого и вступление Евгении Кацевой

Вряд ли в двадцатом веке были более известные швейцарские имена, чем Макс Фриш и Фридрих Дюрренматт. Очень разные как писатели, они пользовались широчайшим признанием среди читателей и зрителей чуть ли не всех стран и континентов — пожалуй, даже большим, чем в... Швейцарии. Нет, их, конечно, и на родине очень хорошо знали, все издавали, ставили, даже почитали — но как-то дистанцированно, словно не родные это сыны, прославившие свое отечество, а своего рода — по-нашему — диссиденты. Конечно, они давали основания для этого, но скорее своим поведением — критическим, независимым, — чем произведениями. Фриш даже уезжал из Швейцарии, семь лет прожил в Нью-Йорке, купил себе там квартиру. Но в конце концов вернулся. И все же, швейцарец до мозга костей, он оставался чужаком. Он не мог простить своей стране, что в войну она не пускала к себе эмигрантов из фашистской Германии, даже боготворимому им Брехту не дала убежища. Гордясь тем, что он первый, кому в Израильском кнессете при получении награды разрешили говорить на немецком языке, он отказался от премии города Цюрих, потому что вручать ее должен был обербургомистр, в прошлом коллаборационист. За Дюрренматтом таких резких поступков, кажется, не числится, он прожил всю жизнь в своем Бернском кантоне, откуда совершал недлительные путешествия, слыл затворником, с властями не дружил и не враждовал.

Редкий случай, но у нас в стране книги обоих писателей издавали и пьесы ставили с давних пор почти по мере их выхода в свет. Ну, бывали, конечно, перерывы (по счастью, не слишком длительные): не то кто-либо из них сказал (по поводу наших, то бишь советских, действий), что-то осудил (скажем, построение Берлинской стены), не с тем заявлением выступил (не одобрил, например, вступления наших войск в Чехословакию), не того, кого надо, поддержал (А. Сахарова, Л. Копелева)... Да мало ли что может сорваться с языка или соскочить с публицистического пера человека, не присягавшего на верность Программе и Уставу КПСС. Но в их художественных творениях эти шумные, но преходящие грозы не занимали существенного места, а когда занимали, пекущиеся о знакомстве русскоязычной аудитории со значительными новинками зарубежной литературы переводчики — с разрешения авторов, а то и без оного — купировали соответствующие огрехи мировоззрения западных интеллектуалов.

Имена обоих швейцарских классиков вне их родины обычно произносятся на одном дыхании, почти как одно имя: Фришидюрренматт. Этот “двойной памятник” не очень радовал обоих. Так, в одном радиоинтервью в Риме Фриш еще в 1961 году говорил журналистке Корине Пульвер: “Нас обоих раздражает, что нас постоянно называют вместе... Мы друзья. Трубка, которую я сейчас курю, — подарок Дюрренматта. Но эта дружба имеет, конечно, свои шипы. Нам ничего другого не остается, как дружить. Ведь если бы мы завраждовали, это было бы большим подарком для его друзей, для моих друзей, для его противников, для моих противников — они, собственно говоря, только этого и ждут. Так что мы хоть и друзья, но, по сути, обречены быть друзьями”. Дюрренматт был не столь чувствителен, тем не менее в ответ на появившуюся в 1960 году книгу Ханса Бенцигера, где оба писателя впервые рассматривались как единое целое, “Фриш и Дюрренматт”, — ну, скажем, как своего рода “Пат и Паташон”, — он позволил опубликовать свое крайне критическое письмо по поводу пьесы Фриша “Граф Эдерланд” (см. письмо № 9).

Нет, дружбой назвать их отношения трудно. Даже к начальному периоду их знакомства это слово мало применимо. Фриш сразу же обратил внимание на младшего коллегу и тут же хотел взять его под свое покровительство. Его первые письма исполнены неподдельного дружелюбия и желания помочь — помочь пробиться в театры и издательства, помочь благожелательными профессиональными советами. Дюрренматт суховато благодарит и почти неприкрыто дает понять, что ни в чем таком не нуждается: и с соответствующими людьми он уже сам связался, и доработками занимается. Мнение Фриша он, разумеется, чрезвычайно высоко ценит и дорожит им. Но нельзя сказать, что он с такой уж трепетной почтительностью взирает на своего, к этому времени весьма известного, старшего собрата и беспрекословно внемлет ему. А вскоре он и сам начинает довольно безапелляционно поучать его.

Любопытно, как точно совпадают рамки их земного бытия. Десятилетняя дистанция сохранилась до самого конца. Пяти недель не дожил Макс Фриш до своего восьмидесятилетия: 15.05.1911—04.04.1991; трех недель не дожил до своего семидесятилетия Фридрих Дюрренматт: 05.01.1921—14.12.1990, — он ушел, будучи все на те же десять лет моложе Фриша.

А так называемая дружба постепенно не только испарялась, но переходила если и не в полную свою противоположность, то в явное недружелюбие. Достаточно сказать, что, живя в маленькой Швейцарии, они много лет не виделись и после долгого перерыва впервые встретились... в Москве, в феврале 1987 года, на Всемирном конгрессе деятелей культуры против ядерного вооружения, в отеле “Космос”, где происходил конгресс и жили его участники.

В начале Фриш участвовать не хотел, он писал мне: “Мне жаль, но не могу поступить иначе. Это вопрос политической совести: в своей стране я отверженный, а за границей я должен ее представлять”. Но затем все-таки приглашение принял. Сердечной встречу классиков не назовешь, но — она состоялась, вежливая, с рукопожатием и даже обменом несколькими фразами. Последствий для их отношений эта встреча не имела.

Свело их вместе еще раз — уже посмертно — разве что издательство “Фолио”, выпустившее пятитомное собрание сочинений Дюрренматта и четырехтомное — Фриша (берясь за первое, я как составитель мысленно просила прощения у Фриша за “измену”, тем более что и он не остался “обойденным”).

Да и вот еще эта книга: “Макс Фриш, Фридрих Дюрренматт. Переписка”. Составитель Петер Рюэди, Диогенес, Цюрих, 1998.

В книге приведены все сохранившиеся письма обоих великих швейцарцев, предоставленные архивами каждого из них.

Русскому читателю будет сложно воспринимать письма, содержащие взаимный критический разбор рукописей пьес. Но вряд ли есть смысл пересказывать их содержание. Читателю можно лишь порекомендовать выбрать один из двух путей: обратиться к вышеупомянутым собраниям сочинений, где все рассматриваемые пьесы опубликованы (Ф. Дюрренматта — с комментариями В. Седельника), либо ограничиться попыткой ощутить атмосферу, тональность писем, определяемую степенью приближения-отдаления авторов друг к другу, друг от друга, понять, где выражено попросту иное видение сути вещей, а где пером движет истинная заинтересованность в совершенствовании произведения адресата и где — попросту придирчивость, продиктованная постепенно накапливающимся раздражением.

1. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

22.I.1947

Цолликерштрассе, 265

Уважаемый господин Фриц Дюрренматт!

На днях господин Райс¹ упомянул Ваше имя и Вашу пьесу², я попросил у него рукопись, которую сейчас в первый раз прочитал и пришел от нее в восторг. Знаю, что я не первый, кто Вам это говорит. Все в целом произвело на меня глубокое впечатление, прочитанное продолжает жить во мне, отдельные сцены особенно сильны, потому что они, как мне кажется, увидены крупным планом, и я восхищаюсь прежде всего мощной и своеобразной фантазией, открывающейся во всем — как в языке, так и в сценической образности. Я думаю, пьесу, хотя она и представляет некоторые трудности, надо показать на хорошей сцене, и я уже говорил об этом с господином др. Хиршфельдом³. Кроме того, я сегодня дал свой экземпляр Хайнцу Хильперту⁴, чтобы он успел прочитать ее до своего отъезда. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня за это; может быть, я поторопился. Некоторые вещи, — так мне, по крайней мере кажется, следовало бы ужать, и Вам нужен хороший режиссер, который сел бы вместе с Вами и показал Вам, где Вы выходите за пределы возможностей сцены, чту вредит видению; я имею в виду, например, танец⁵ анабаптистов на крыше и некоторые другие эпизоды. Возможно, Вам будут говорить, что еще слишком заметны некоторые влияния; чаще всего я думал порой о “Шелковом башмаке”⁶, порой о гениальном Георге Бюхнере. Но я считаю, что это скорее внешние подражания, к тому же они второстепенны; в Вас достаточно Собственного, чтобы суметь все это стряхнуть, и если милость, которая так ощутимо царит над Вашим первенцем, Вас не покинет, то мне бессомненно кажется, что в Вас нам явился драматург крупного формата. Здесь много того, чему я искренне завидую, и я надеюсь, что Вы не воспримете мое письмо как отеческое одобрение, как похлопывание по плечу; я только хочу, чтобы Вы знали, как я восхищен и уверен, что к нам пришел настоящий художник. Я поздравляю Вас с первой пьесой.

С сердечным приветом

Макс Фриш

0

NB. Если Вы хотите, чтобы я поговорил с профессором Мушгом⁷, не включит ли он ее в “Собрание Клостерберг”, дайте мне знать; я не хотел бы вмешиваться без Вашего согласия.

___________

¹ Курт Райс (1900—1974) — основатель театрального издательства, многолетний президент Швейцарского театрального союза.

² Имеется в виду первая драма Дюрренматта “В писании сказано” (1946), позднее радикально переделанная и переименованная в пьесу “Анабаптисты”.

³ Курт Хиршфельд (1902—1974) — сначала заведующий литературной частью, а затем директор Цюрихского драматического театра, поставившего все главные пьесы и Фриша, и Дюрренматта.

⁴ Хайнц Хильперт (1890—1967) — режиссер и художественный руководитель многих театров — в Цюрихе, Берлине, Вене, во Франкфурте-на-Майне и др. Поставил первую пьесу Макса Фриша “Санта Крус”.

⁵ Сцена эта — танец перекрещенцев (анабаптистов) Бокельзона и Книппердоллинка — кстати, реальных исторических лиц (XVI в.): первый — демагог, вождь перекрещенцев, второй — бургомистр Мюнсгера, безоговорочно пошедший за первым, пожертвовавший ради спасения души дочерью, состоянием — сцена эта, конечно же, была оставлена в пьесе и действительно вызвала скандал во время премьеры 19.04.1947 г.: публика яростно освистала ее.

⁶ “Шелковый башмак” — так называлась драматургическая тетралогия Поля Клоделя (1868—1955), в сокращенном виде поставленная в 1945 году в театре ComйdieFranзaisе. Имеется в виду перекличка с тетралогией католических мотивов пьесы Дюрренматта “В писании сказано”.

⁷ Вальтер Мушг (1898—1965) — профессор Базельского университета, историк литературы, занимавшийся также и современными авторами. Издатель серии “Собрания Клостерберг” в базельском издательстве Бенно Швабе, где вышли первые четыре пьесы Фриша и первая пьеса Дюрренматта “В Писании сказано”. Собственно говоря, посредничества Фриша для публикации пьесы Дюрренматта здесь не требовалось, чего Фриш не знал: Мушг еще 7.0I.1947 отправил Дюрренматту приглашение к сотрудничеству, на что Дюрренматт в тот же день ответил длинным письмом, в котором писал о своем неприятии новейшей литературы, попутно упомянув: “Фриша я не понимаю”.

2. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

Базель, Сант Албанфорштадт 30

24.I.47

Глубокоуважаемый господин Фриш.

Хочу от всего сердца поблагодарить за Ваше письмо. Могу сказать, что мне редко доставляло такую радость письмо. Вам должно быть понятно, что для меня значит, когда писатель столь высокого ранга и мастерства протягивает мне руку. Вы, наверное, сами знаете, как это укрепляет мужество, в котором мы постоянно нуждаемся, чтобы не выпустить перо из рук. Не в успехе мы нуждаемся, Вы ведь знаете, что даже самых лучших понимают лишь немногие.

Затем я хочу поблагодарить Вас за снисхождение, с каким Вы отнеслись ко многим слабостям моей пьесы, которые я очень хорошо знаю, но которые я вряд ли уже сумею устранить. С тех пор в моей жизни многое произошло¹, и моя жизнь и мышление во многом изменились, так что я лишь с трудом могу разобраться в анабаптистах.

Ваше письмо для меня особенно многообещающе, потому что оно приходится на период моей жизни, который мне кажется решающим для меня и моего искусства². В это лето я со многим покончил. Может быть, “Анабаптисты” хороши прежде всего тем, что они заставляют меня идти дальше. В этой пьесе много того, чего я больше не могу продолжить, что я могу применить лишь единожды. Вам должно быть очень хорошо знакомо, что человеку следует остерегаться того, чтобы не стать эпигоном самого себя.

Я хотел бы еще добавить, что тогда меня особенно волновали проблемы протестантской церкви³, но меня все больше захватывала фабула. Я пользовался игрой в театральные эффекты только для того, чтобы смягчить ужас и бессмысленность истории, дабы из материала не получилось “трагедии старшеклассников”.

Прошу Вас извинить меня за то, что я говорил главным образом о себе, но мне важно ухватиться за руку, протянутую Вами. Я очень хорошо знаю, что Вы далеко впереди меня и что Вы — дающая сторона, но голодный охотно садится за стол, когда его приглашают, даже если он может только благодарить. Судя по тому, что мне о Вас известно, перед Вами мир раскрывается по-другому и проблемы возникают иные, чем у меня. Вы должны всегда иметь в виду, что я сын бернского священника и что, несмотря на все свои старания, я не смог до конца преодолеть религию своего отца³. Вы правильно меня поймете, если я скажу, что здесь я достиг своей границы.

Дорогой господин Фриш, я слишком мало могу Вам предложить и не могу возвратить столько, сколько Вы мне дали, — я могу лишь еще раз от всего сердца поблагодарить Вас.

Что касается постановки “Анабаптистов”, я был бы очень рад увидеть когда-нибудь пьесу на сцене. Я очень благодарен Вам за то, что Вы говорили с господином др. Хиршфельдом и что дали ее Хильперту. Господин Райс пригласил меня на завтра. С господином профессором Мушгом я уже связался через посредничество господина Хорвица⁴. Он прочитал “Анабаптистов” и некоторые другие работы⁵. Завтра я встречусь также и с ним.

С наилучшими приветами

Ваш

__________

¹ Дюрренматт бросил изучение философии, разошелся со своей первой подругой и, женившись на актрисе Лотти Гайслер, переехал в Базель, где она работала в городском театре. Принял решение полностью посвятить себя писательству.

² Свою докторскую работу Дюрренматт хотел писать о Кьеркегоре, много занимавшемся конфликтом между верой и церковью.

³ Отец Фридриха Дюрренматта, пастор Райнхольд Дюрренматт (1881—1965) был либеральным представителем “позитивного протестанизма”.

⁴ Курт Хорвиц (1897—1974) — актер, режиссер, художественный руководитель Цюрихского драматического театра. В период 1946—1950 был директором театра в Базеле и явился, собственно говоря, первооткрывателем Ф.Д., позднее стал художественным руководителем Баварского государственного театра.

⁵ Имеется в виду ранняя проза Дюрренматта: “Старик”, “Образ Сизифа”, “Директор театра”, “Пилат” (см. Фридрих Дюрренматт. Собрание сочинений в пяти томах. Харьков, “Фолио”, 1997. Том 1).

3. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Цюрих, 27 марта 1949

Дорогой Дюрренматт!

Сегодня ночью прочитал Вашу новую пьесу¹, которую получил на несколько часов от Хиршфельда — я поздравляю Вас с нею! Считаю ее великолепной. Говоря очень общо: в ней снова в полной мере присутствует то, что восхищает меня во всей Вашей работе — масштабность, видение крупным планом, которое, я убежден, на сей раз осуществимо и в театре; затем — радикальность мышления. Это, конечно, сказано с ходу, мне надо еще раз подумать, как точнее назвать то, что так восхищает меня в этой пьесе и в Вас. В особенности меня радует, разумеется, то, сколько почвы , вовсе таковой не являющейся, уплывает из-под ног зрителя; против Вас поднимется целая армия задниц, это Вы знаете — правда, увидеть и услышать армию этих самых задниц доставит Вам удовольствие. Истинное наслаждение доставляет мне то, чту пьеса говорит об отечественности, — спрячусь уж за какой-нибудь деталью, — здесь излишни и смех, и усмешки, это чистое освобождение, прорыв к неприкрытой реальности; но Вам, дорогой Дюрренматт, это обойдется в несколько тысяч франков, ибо в Фондах нашей отчизны для Вас теперь не найдется ни малейшего местечка², и я чертовски рад, что пьесу теперь покажут и в Штутгарте. Это совершенно точное попадание в то, что противоположно желаемому; мне кажется также существенным, что показана не просто распродажа культуры, а человек, эту распродажу организующий и проводящий ее в духе исполнения приговора; это не позволяет пьесе превратиться в сплошное бесчеловечное глумление; Ромул, каким я его видел сегодня ночью, мне представляется тем самым положительным началом, которое все, если их послушать, так молитвенно жаждут и которое, стоит ему заявить о себе, тут же проклинают, да, желательнее всего было бы его уничтожить или по крайней мере замолчать, как это делают наши газеты, или попросту обругать, потому что положительное, гляди-ка, вовсе не так уж приятно. Я уже чую слово, каким встретят этого Ромула: разрушитель — так назовут его политиканы, и для обывателей от Бога он нигилист, бомба в христианский огород, а его вскользь брошенный хладнокровный вопрос, является ли культура чем-то таким, что можно спасти, есть, разумеется, чистая ересь; тут уж все куры в зрительном зале или в фойе закудахчут, культура — их драгоценнейшее перо. Уже одно это отличает нас от всех существ, которые нам известны; римский камердинер, знающий наизусть Горация и потому уверенный, что он не может и ему не дадут погибнуть, — это не единственная, но очень сдержанная и потому, возможно, столь неизбежная насмешка над всеми, кто привык обосновывать свое бессмертное право на существование западной культурой, — я имею в виду всю эту патетическую суету нашего отечественного Запада, который хочет, естественно, жить столь же естественно, как саламандра или курица, которая кудахчет, когда ее берут за горло, но все это украшается позой культурного миссионерства, справиться с которым можно только с помощью комедии и большого количества фалернского вина. Боюсь, что от Маршалла³ Вы не получите премии — хотя бы из-за того, что Ромул так ведет себя по отношению к Рупфу, этому холодному спасителю культуры. Кстати, мне немного жаль, что Рупф, как и некоторые другие персонажи, остается после всего этого балагана очень незавершенным. Очень сильными я считаю — тут я уподобляюсь профессору и гельветскому эссеисту, обладателю критериев, который не без удовольствия именно этими критериями меряет живого писателя и порой даже благосклонно похваливает — итак, очень сильными я считаю первые три акта, великолепен завтракающий Ромул, когда все остальное, происходящее на наших глазах, тут же становится второстепенным; иначе — ест ли Ромул или пусть даже кормит своих кур — его равнодушие сразу приобрело бы другой характер: вздорно-высокомерный, взрывной, дергающийся и так далее, я все больше и больше убеждаюсь, что такие вещи столь важны и часто определяют весь акт; каждый из трех первых актов имеет свою четкую линию, иначе говоря, большое театральное пространство, заполнить которое при Вашей необузданной фантазии не составляет труда, но если акт или сцена в визуальном плане сразу же ничего не предъявляет, то фантазия языкового образа мало что или совсем ничего не спасает. Очень сильное впечатление (так говорит эссеист, когда он что-то одобряет) производит появление Эмилиана, для меня — наисильнейшее, ибо оно сразу дает перспективу Ромулу, поднимающую его над шарлатаном; здесь это становится очевидным, и я поражаюсь, что Вы сумели достичь этого одним-единственным персонажем, — уже при чтении, а на сцене, вероятно, еще больше, потому что я ощущаю его взвихренность, даже когда другие разговаривают. То, что Эмилиан потом смывается с Реей, я сегодня ночью как-то упустил. Ведекиндовским⁴ кажется и третий акт из-за беззастенчивого использования театральных петард, они взрываются по мере духовного затухания, и это особенно прекрасно; прямо-таки дюрренматтовской предстает, разумеется, победа пассивности. Поверю ли я, как зритель, что вылезающих отовсюду парней в черных плащах оттесняют к стене — этот момент представляется, конечно, щекотливым и решающим для всей пьесы; Хиршфельд рассказывал мне раньше, что его это не убедило; меня же это убедило полностью и без труда. Хорвиц в Ромуле найдет одну из лучших своих ролей; если его не измотает дирекция, он будет великолепен, я вижу его очень четко. “Когда германцы явятся” — это замечательно, для меня это уже стало крылатой фразой, она звучит в конце этого акта и доводит мой восторг до предела.

Последний акт я считаю намного слабее, даже слабым, но еще не знаю, почему у меня возникло это впечатление, впечатление чего-то дешевого — оно никоим образом не связано с развязкой, которая поражает только частностями, в целом же последовательна и вполне ожидаема. Может быть, дело в германцах, смахивающих на гельветские корнишоны⁵? То, что германцы в течение трех актов драматургически безупречно надвигаются и уже их первые представители не оправдывают порожденного ожидания и опасений, — это, конечно, одна из составных частей данной комедии; честь этому комизму; но стремление навести глянец мне уже в языке представляется чрезмерным, то есть пропадает сама комичность, потому что партнеры попросту чересчур мелки для Ромула, чересчур выстроганы, как те скамейки⁶, они лишены для меня “реальности” других персонажей, например антиквара, или спортсмена, или декламирующей дочери, все это преувеличения, в которых нет недостатка в бесцеремонности и потешности, но германцы мне кажутся слишком легковесными: не для германства, а для драматургии. У меня такое впечатление, будто здесь у Вас пропал запал — после того как я прежде по-настоящему очень осознанно восхищался тем, как Вы умеете разыграть шутку во всю ширь — настойчиво, скабрезно, почти бесстыже, как то происходит в великих комедиях или, скажем, у того же Сервантеса, где главная шутка подается все снова и снова, ты давно уже перестал наслаждаться неожиданностью, а шутка все прет напролом, выходя за пределы огорчительной повторяемости, почти раздражения и скуки, пока ее заново и окончательно не находишь удачной, — удачной самой по себе, без подпитки намеком и неожиданностью, хорошей, как должна быть хороша и устойчива со всех сторон скульптура. О чем это я говорил? О последнем акте, о своем впечатлении, словно здесь у Вас пропала охота к работе, которая, возможно, по времени даже была предшествующей; шутка, мне кажется, уже не забавляет, она потеряла меру, стала скорее безразличной, чем смелой, и поскольку все здание, которое Вы возвели за три акта, отвечает высшей мере взыскательности, мне было как-то неловко, когда в решающих местах Вы удовольствовались почти гимназическими шуточками. Конечно, здесь есть вещи, которые не могут быть совсем уж нелепыми и пустыми; но они не должны быть дешевыми; птичий двор, который обкудахтывает последнего кайзера мировой империи, смешон, но он не дешевый; германцы, берущие на себя мировую историю, дешевы, и у меня такое впечатление, будто у главной шутки, заключенной в этом последнем акте, нет другой подпорки; она оскальзывается. (Мне кажется, что, поработав немного, это можно исправить; я думаю, здесь недостаток не в сооружении, а в исполнении.) Разумеется, можно было бы еще многое сказать, мне важно было сразу поделиться своим первым впечатлением, прежде чем растранжиришь его во множестве разговоров. С господами Хиршфельдом и Оберером⁷ я еще не говорил подробно; я считаю, что будет нелепо, если пьесу не поставят также и в Цюрихе, хорошо бы с Хорвицем, и надеюсь, что так оно и будет; Цюриху это необходимо!

На премьеру я, к сожалению, приехать не могу, так как в это время мне предстоит в Штутгарте собственная экзекуция⁸, или я буду дома, чтобы приветствовать своего третьего отпрыска. Когда мы снова увидимся? Поскольку вскоре я как архитектор стану безработным, я мог бы уже ранним летом навестить вас в Билензее; я бы очень хотел.

На сегодня, дорогой Дюрренматт, я сердечно поздравляю Вас и хочу без обиняков выразить Вам свое восхищение, чего я обычно, когда дело касается знакомства с современниками, за исключением только Брехта, не делаю; Вы можете поступить с этим как хотите!

Сердечно приветствует Вас

и Вашу жену

Ваш

Это письмо, конечно же, невнятная писанина, у меня совсем нет желания переписать его набело.

__________

¹ Речь идет о пьесе “Ромул Великий” (декабрь 1948), носящий подзаголовок “Исторически недостоверная комедия в четырех актах”. Хотя здесь действуют и реальные персонажи, к истории она имеет весьма косвенное отношение. На самом деле Ромул правил Римом всего один год (475—476), после чего был свергнут, отправлен в ссылку, так что никак не мог, как сказано в пьесе, двадцать лет разводить кур в императорском дворце.

Премьера пьесы состоялась в апреле 1949 года. Ее поставил Штадттеатер Базеля, вслед за этим, в мае 1949 года, она была показана в Штутгарте.

² Фриш ошибся: Дюрренматт получил премии даже от двух фондов.

³ Георг К. Маршалл (1880—1959) — министр иностранных дел США, автор “Плана Маршалла” — американской программы восстановления Европы после Второй мировой войны — программы, породившей знаменитое “Экономическое чудо” Западной Германии.

⁴ Франк Ведекинд (1864—1918) — немецкий драматург, оказавший сильное воздействие на Дюрренматта, — настолько сильное, что вдова Ведекинда в 1952 году подала иск в суд за плагиат (в связи с пьесой Дюрренматта “Брак господина Миссисипи”; Дюрренматт суд выиграл, написав блистательную статью “Признания плагиатора”.

⁵ “Кабаре Корнишон” — популярный в Швейцарии сатирический театр. Созданный в 1933 году, он закрылся в 1951-ом; в нем участвовали многие актеры Шаушпильхауса, тексты для него писал и Дюрренматт.

⁶ “Выстроганные скамейки” — сатирический атрибут базельских карнавалов.

⁷ Вальтер Оберер — в течение многих лет директор Штадттеатер в Берне, с 1948 до 1957 года административный директор и художественный сотрудник цюрихского Шаушпильхауса.

⁸ Имеется в виду предстоящая премьера пьесы Фриша “Когда окончилась война” во время Недели культуры “Швейцария в Штутгарте”, которая, в отличие от более позднего показа “Ромула Великого”, прошла с успехом.

4. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

Шернельц

30.3.49

Дорогой господин Фриш,

сердечнейшее спасибо за Ваше письмо. Я очень рад, что Ромул вам понравился, именно Вам, Вы один из немногих читателей, которые сегодня имеются. Ваши возражения по поводу четвертого акта мне надо просто проглотить, в чем-то они меня убеждают, с другой стороны, у меня такое чувство, что Вы ищете для своих стрел другую цель, нежели ту, какую выбрал я. Как бы то ни было, я сейчас не в состоянии написать другой четвертый акт, я не вижу другого варианта, чем именно такой четвертый акт. Разумеется, я рад снова полностью вылезть из этой шкуры, вытряхнуть все целиком из рукава — мне надо было наконец высказать вещи, которые я не мог больше замалчивать. Я сделал это в трех актах, а в четвертом я просто забавлялся.

Я рад, что теперь Вы прочитали пьесу, я ведь обещал прислать Вам экземпляр, и потому у меня уже давно совесть была нечиста. Но и Вы теперь не подводите меня с вашей пьесой¹. Каждый, с кем я разговаривал, — даже такой человек, как Диггельман², бедняга, который навестил меня здесь, — уже читал или видел ее, а я не знаю ни строчки, хотя дважды сам обращался к автору.

Не знаю, когда приеду в Цюрих. В Штутгарт мне придется поехать, без всякого желания, я ведь ненавижу поездки за границу (она начинается уже по ту сторону Тванна и Лигерца), но Хорвиц настаивает.

Надеюсь, у вашей жены будет все в порядке. Мы радуемся новому Фришу и с любопытством ждем, будет это мальчик или девочка³; у нас в этом году тоже произойдет такое событие, я не сомневаюсь, что после этого Фонд заявится с обещанными в знак благодарности за Ромула тысячными банкнотами.

Приезжайте же хоть ненадолго к нам! Здесь очень хорошо, тем более что у нас даже есть служанка, как в сказке — за шестьдесят франков в месяц: драматургам везет.

Я пишу сейчас детективный роман для “Беобахтера”⁴. Я стану и стал способен на всё. Эту фразу я оставлю в такой грамматической форме.

Сердечно приветствуем Вас и прежде всего желаем вашей жене всего приятного и доброго и не слишком сильных болей. Пусть все пройдет благополучно.

ваш

Фриц Дюрренматт

язык четвертого акта я еще раз переработал

__________

¹ Имеется в виду пьеса Фриша “Граф Эдерланд”, части из которой автор впервые читал лишь в январе 1950 года.

² Вальтер Маттиас Диггельман (1927—1979) — писатель-самоучка, человек с весьма неблагополучной биографией; первые публикации появились в шестидесятых годах.

³ 17.05.1949 жена Фриша Труди Фриш-фон-Майенбург родила вторую дочь Шарлотту.

⁴ Речь идет о первом детективном романе Дюрренматта “Судья и его палач”.

“Швайцерише беобахтер” — основанный в 1927 году базельским специалистом по рекламе Максом Расом массовый журнал; выходил поначалу ежемесячно, затем дважды в месяц. В начале пятидесятых годов Рас организовал кампанию по сбору средств в пользу Дюрренматта.

5. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

Шернельц

8.5.49

Дорогой господин Фриш,

большое спасибо за телеграмму и за “Вельтвохе”¹.

Родился ли уже ребенок? Как себя чувствует ваша жена? Я повсюду спрашивал, но никто не мог мне ответить.

О Германии мне сказать нечего. Так как у меня не такие зоркие глаза, как у Вас, и Вы Германию знаете дольше и основательнее, то я впредь, поскольку мне противно рыться на кладбищах в поисках каких-нибудь живых существ, которые все еще продолжают жить, буду лучше молчать.

Посылаю Ведекинда. Седьмой том отсутствует, но там нет ничего существенного.

Примите его как малый знак моей благодарности.

С наилучшими приветами и

сердечными пожеланиями вашей жене

ваш Фриц Дюрренматт

___________

¹ В швейцарском еженедельнике “Вельтвохе”, в номере от 6 мая 1949 года, была опубликована рецензия Фриша на базельскую премьеру “Ромула Великого”, где речь шла не столько о спектакле, сколько о самой пьесе.

6. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

9.7.49

[без адреса отправителя]

Дорогой господин Дюрренматт!

Посылаю “Эдерланда” — Ваше мнение меня в любом случае очень интересует; я надеюсь, что Вы будете совершенно откровенны.

Сегодня я отправляюсь на север¹.

Сердечные приветы

также Вашей жене

Ваш Фриш

__________

¹ Фриш отправился в Кампен-на-Зильте, к издателю Петеру Зуркампу.

7. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Кампен-на-Зильте

14.7.49

п.а. [по адресу] Зуркамп

Дорогой Дюрренматт!

Чтобы не забыть: пошлите Зуркампу¹, которому я об этом говорил, “Пилата” и “В Писании сказано”; он хотел бы это прочитать. (Зуркамп, Фалькенштайнерштрассе, 31, Франкфурт). Здесь, между дюнами и безбрежной водой, великолепно, но, к сожалению, я успел простудиться; в остальном же это то, чего я искал: совершенно другой мир. Вас сердечно приветствует

Ваш Фриш

(я буду здесь до 3-го августа.)

__________

¹ С издателем Петером Зуркампом (1891—1959) Фриш познакомился в Цюрихе на премьере драмы Карла Цукмайера “Генерал дьявола” 25.11.1947 года и с тех пор стал постоянным автором этого издательства — единственного правообладателя его произведений.

8. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

16.10.49

[без адреса отправителя]

Дорогой господин Дюрренматт,

благодарю Вас за быструю присылку первого и второго актов “Миссисипи”¹, которые я так же быстро проглотил. Так как завтра я уезжаю в Авиньон, я, к сожалению, могу написать Вам только мало и бегло. Я считаю, что первый акт великолепен по ситуации и развитию; удовольствие доставляет разыгрывание козырей — в абсурдности ситуации, пока она неожиданна, заключена большая сила. Мы немного уже касались этих вещей в разговоре; мои вскользь сделанные замечания — это очень личные ощущения, которые потом при чтении, в особенности второго акта, вновь возникли. Мне кажется, растянутая во времени абсурдность не может создать плодотворного климата. Опасность кроется в постоянном заострении, постоянной экстремальности примеров — это утомительно, и, кроме того, без присутствия на первом плане обыденного я легко теряю масштаб, представляющий неслыханное именно как неслыханное. Возможно, чего-то не хватает просто во мне, которому вдруг не хватает воздуха — я этого совершенно не ощущал в “Анабаптистах”. Я иногда задаюсь вопросом, до какой степени легитимным может быть воздействие экстремального, которое меня ошеломляет; у меня тогда, как я уже говорил, возникает тоска по более гуманному климату, по умеренности даже в бурлеске, который легко оказывается в пространстве, где попросту все возможно и все безразлично. Ситуация, констелляция этих трех людишек — я не решаюсь даже сказать человек — так бесспорно многозначительна — Вы сами чувствуете, что эта пьеса с точки зрения ремесла завидная удача, хотя второй акт (тут я расхожусь с Вашим мнением) мне не кажется уже решенным; я не верю, что Джон² нажмет на курок, а ведь это важная опора во всей постройке. Почему я не верю? Согласен, он достаточно ослаблен, по крайней мере по логике; но не по жизненности. Миссисипи считает, что одолел его, что, кстати, дается ему явно с трудом; но Джон — он, правда, находится в безумном положении — но для подобного сорта людей (он ведь не из интеллектуалов) он, на мой взгляд, многовато теоретизирует. Он делает это благодаря драматургическим приемам и философским познаниям автора, но — черт меня побери — он не сам делает это! Миссисипи не обладает для меня ничем гипнотическим, интеллекта недостаточно; Жану³, который вынуждает фройляйн Юлию взять в руки бритву, легче, потому что она существо податливое и Жан полностью играет на ее инстинктах, при которых аргументы являются только возбудителями страстей и страхов, здесь же аргументы, именно как аргументы, должны убивать. Я пишу то, что приходит в голову, притом после первого прочтения! Может быть, дело не в Миссисипи (apropos: я считаю, что сплин в связи с Моисеевым законом⁴ мог бы чаще проявляться), но в том, что он, хотя и сбит по понятным причинам с толку, не впадает в смятение, а в свою очередь миссисипствует, ведет разговор, в какой он никогда не мог бы вступить, и поскольку здесь так много резонерской дискуссии, я не верю в ее конец, лишь понимаю, что пьеса вертится вокруг этого конца, и потому принимаю его — как абсурдный образец заранее заданного свидетельства, но не как событие, вырастающее в образец. Я не знаю, дорогой Дюрренматт, видите ли Вы, в чем здесь для меня трудность, и даже если я один такой, то это еще ни о чем не свидетельствует. Есть еще и другие вещи, менее центральные, которые мне мешают, заострения, некая чрезмерность с посещением казни; присущая Вашему дарованию гротескность, должно быть, нечто очень трудное, она линза для столь многого, чего иначе не сделать зримым, и вдруг, когда ее оказывается слишком много, она вообще уже ни о чем не говорит, как бы отбрасывает назад, люди превращаются в кукол — у Ведекинда, подумал я, это все люди из плоти и крови, ситуация безумная, но никак не абстрактная — все это очень личные ощущения, выражение, может быть, личной пристрастности; возможно, у меня раньше, чем у других, обрывается нить восприятия происходящего всерьез, человеческого участия. Я с большим любопытством жду третьего акта! Надеюсь, Вас не задевает то, что я говорю. Это не умаляет моего восхищения, о котором я уже не раз говорил, а только обостряет мое личное желание, чтобы для будущих посевов Вы использовали более “гуманный климат”; у меня в самом деле такое ощущение, что абсурдное, пусть и великолепное, непременное, то и дело плодотворное, долговременным быть не может.

Передайте сердечный привет Вашей жене, я желаю ей всего доброго с маленьким лигерцерцем⁵, и Вам самому желаю всего доброго

Сердечно Ваш

Фриш

__________

¹ Речь идет о первоначальном варианте комедии “Брак господина Миссисипи”. В отличие от швейцарских театров, решительно не принявших пьесу, Фриш отнесся к ней положительно, возражая лишь против ее чрезмерной заостренности. Тем не менее премьера пьесы, состоявшаяся в 1952 году в Мюнхене, имела большой успех, Дюрренматта сравнивали с величайшими комедиографами Аристофаном, Свифтом.

В основе пьесы — извечный спор: можно ли спасти мир с помощью религии или идеологии.

² Джона — революционера, идейного антагониста прокурора Флорестана Миссисипи — Дюрренматт позднее переименовал во Фредерика Рене Сен-Клода.

³ Жан, Юлия — персонажи “натуралистической драмы” Августа Юхана Стриндберга (1849—1912) “Фрёкен Юлия” (1948).

⁴ Одна из основных идей Миссисипи — справедливость на Земле можно установить с помощью Моисеевых законов, в то время как Сен-Клод настаивает на необходимости революций.

⁵ 19.09.1949 у Дюрренматта родилась дочь Барбара.

9. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

[без даты и адреса отправителя]

Дорогой господин Фриш,

это письмо я начинаю Вам писать не без некоторой озабоченности, ибо я совсем не уверен, в состоянии ли я выразить то, что мне бы хотелось. Все лето я занимался графом Эдерландом, — разумеется, не только им, но он все время оставался в центре тех вещей, над которыми я раздумывал все эти недели, хотя я и не мог бы сказать, что пришел к заключительному выводу, и меньше всего — о художественной ценности этой “страшной истории”, как Вы ее называете. К тому же, что еще, видимо, усугубляет дело, я для собственной работы бьюсь над материалом, не очень далеким от вашего, но я хочу говорить не о своей работе, а о вашей.

Не только граф фон Эдерланд меня очень интересует и заставляет мысленно его выслеживать, подобно шпиону, но и убийца, не дающий покоя, — может быть, убийца даже больше. Когда я размышляю над тем, что случилось, я прилипаю к нему и не могу оторваться. Эдерланд тоже не избавился от него. Убийца говорит об Эдерланде, что тот его понял, он единственный, кто его понял. Может быть, в том-то и дело, что надо понять убийцу, чтобы понять пьесу в целом, чтобы понять Эдерланда. А это трудно. Встанем на место зрителя: он тоже вряд ли поймет убийцу, он услышит об этом убийстве, об этой бессмысленной истории, которая так бессмысленна и ужасна, он будет стараться, как доктор Ган, понять убийцу, постичь смысл и, как доктор Ган, он капитулирует перед этим убийством, как перед чем-то необъяснимым, что ему угрожает, что его потрясает, но не имеет объяснения: ведь и убийца не может его объяснить себе, он только знает, что что-то сделал, но не знает, чего он хотел этим достичь, он сделал что-то, чего никоим образом не понимает. Но это не собьет с толку зрителя, он будет, как и доктор Ган, как и убийца, сидеть перед загадкой, порядок же остается нерушимым.

Когда я размышляю об Эдерланде, мне поначалу важны, собственно говоря, не жизнь его после встречи с убийцей и не жизнь до этой встречи, а тот момент, когда Эдерланд понимает убийцу. Этот момент, должно быть, страшен. Это момент, который никакое искусство не в состоянии изобразить, но можно представить себе драму Эдерланда, показывающую путь к этому моменту, это может быть драма только между Эдерландом и убийцей, и побеждает убийца. Вы же показываете путь Эдерланда после этого момента. Вы показываете нам Эдерланда уже преображенным. То есть Эдерланд, появляясь перед зрителем, уже понял убийцу, зритель же, в отличие от Эдерланда, убийцу еще не понял — это усложняет понимание пьесы. А понять убийцу трудно, потому что для этого требуется мужество. Ибо правда Эдерланда, правда, по которой он действует — может быть, лучше сказать, действительность, — это нечто такое, что очень трудно передать одним понятием, вы делаете это словом “жизнь”, но и это слишком неопределенно, топор выражает это гораздо лучше, топор, который убивает. Другая большая сложность заключается в том, что зритель, дабы следовать за ходом пьесы, должен понять Эдерланда, ведь то, что для убийцы было непостижимым моментом — убийство, кажется тем более жутким, что его никто не понимает, но все-таки чувствует, что оно не может быть бессмысленным, это только для Эдерланда уже не момент, а жизнь. И это должен понять зритель, иначе Эдерланд покажется просто сумасшедшим, одержимым, как его называет Ган. Он должен настолько хорошо понимать эту жизнь, что ничего не может противопоставить такой логике, доводы Эдерланда в любом случае должны быть сильнее доводов зрителя, как, например, сильнее доводы Мефистофеля, нежели зрителей, — Эдерланд должен убеждать (даже если пьеса воспримется как дьявольская). Недостаточно, чтобы он казался сумасшедшим (он кажется, но не является им). Но каким образом Вы можете это сделать? Не лежит ли ошибка не в вас, а в самом Эдерланде? Его жизнь полностью находится по ту сторону всех понятий, это бездна, и потому также и по ту сторону всякой метафизики, если хотите, возможно также по ту сторону всякого искусства. Это, собственно, можно понять лишь инстинктивно, тем не менее по законам драматургии Эдерланд должен объясниться, чтобы быть понятым зрителем.

Я хочу сказать: это глубокая мысль — дать Эдерланду самому себя опровергнуть, а именно его ограниченной способностью к переживанию, благодаря чему он постоянно встречает одних и тех же людей. Возможно, в определенной степени это и объективно, мы всегда встречаем лишь немногих типов, но здесь меня это не интересует, я хочу только сказать не более того, что Эдерланд не гений. Я думаю, важно это констатировать. Вы в дневнике где-то писали, что некоторые называли повесившегося Мариона¹ эстетом, потому что он так приблизился к бездне. Я хочу причислить себя к тем некоторым и именно потому назвать Эдерланда эстетом в его последней консеквентности, так же как и Дон Жуана и Жака Потрошителя. Оба были гениями чувственности (бравый Жак, правда, несколько мистическая — sic! — фигура, он мог бы быть и просто безумным врачом, но маркиз де Сад был совершенно точно гением).

Извините, что я описываю подробнее то, что называю эстетичностью в ее последней консеквентности, я опираюсь здесь на Кьеркегора. Воспримите здесь эстетичность как не религиозно-бездонное.

Кьеркегор, который много размышлял об эстетическом, много лет занимался образом высококлассного вора, то есть все сплошь гении, одни гении обольщения, другие — чувственности. К ним я могу причислить, например, Пелегрина из “Санта Круса”. Эдерланд не гений, причем намеренно не гений. Он был прокурором, очень хорошим, конечно, но прокурор-гений, сходя с ума, изменяется другим образом. Скажем так, — а я думаю, что мое впечатление здесь верно, — с того решающего момента, как он понял убийцу, он становится человеком типа Барона в “Санта Крусе”. Преобразовывающийся человек порядка. Но при этом преобразовании возникает вопрос: может ли Барон стать Пелегрином, прокурор — Дон Жуаном, Маркизом де Садом. Вероятно, еще лучше — Джеком Потрошителем, но счет никогда не сойдется, всегда в остатке будет часть Барона. Так в Эдерланде всегда возникает чувство, будто он поучает, он осуществляет свои убийства так, как профессор проводит свои эксперименты, следуя не побуждению, а какому-то учению.

В шахматной игре эстетического

Эдерланд: слон

Жак: ладья

Высококлассный вор: конь

Дон Жуан: королева

Художник: король (находится под постоянной угрозой мата со стороны этических фигур).

Эдерланд как слон:

Диагональ между этической и эстетической линией ведет в никуда. К тому же он сперва убирает все этические пешки.

Эдерланд: потерпевший кораблекрушение, разбившийся на рифах эстетического.

Тягостность подобных фраз. Об Эдерланде просто-напросто нельзя философствовать. Только понимать.

Эпидемия убийств, вспыхивающая из-за Эдерланда. Налагаемое государством на автора наказание: он должен держать надгробные речи.

Не поймите меня неправильно: констатация того, что Эдерланд не гений, не означает критики; он и не должен им быть. Эдерланд страдает от болезни, от которой страдает каждый, она у вас последовательно вспыхивает во всем мире. Я только хотел сказать, что кажется, будто Эдерланд — это персонаж, который своеобразно сопротивляется драматическому изображению. Можно представить себе какого-нибудь Эдерланда на этическом поле (например, наподобие Михаэля Колхааса, человека, который ходит кругом в качестве палача и все время вешает виновных), но этот персонаж не будет лишен драматизма, потому что он всегда может ужасным образом обосновать свои действия, то есть стать понятным. Эдерланд не может обосновать своих действий, а когда он все-таки это делает, он резонирует. Иной раз это мне очень бросалось в глаза в нем, в то время как убийца, например, не резонирует. Такой мне кажется его речь. Может быть, причина в том, что действия Эдерланда ничем подобным логично обосновать нельзя.

Поговорим о другом. О переодеваниях. С точки зрения театральности меня это очаровывает. Вы пользуетесь переодеваниями на совершенно новый лад. Когда актер в театре переодевается, у зрителя сохраняется восприятие тождественного, он испытывает удовольствие, что переодетый персонаж вводит кого-то в заблуждение. Другое дело, когда актер, переодевшись, выполняет другую роль, — я вспоминаю, как видел Гинзберга² в одной пьесе Ахарда³, он играет одновременно трех персонажей, двоих из них к тому же в различном возрасте. Я хотел бы посмотреть пьесу Нестроя⁴, о которой я вам рассказывал, где один и тот же актер должен играть самого себя, свою жену и своего ребенка. У вас же переодевание — символ. Мне интересно, как будет реагировать зритель.

Посредством переодевания Вы поднимаете пьесу в область фантастического. Кошмар, в котором сверкает топор. Так и хочется сказать, что в этой пьесе мешает все, что не фантастично. Пьеса, которой никогда не следует стать фабулой, историей. К моему удивлению, собственно говоря. Ведь в Цюрихе я Вам говорил, что чем реалистичнее мир этой пьесы, тем она ближе к действительности и тем более действенной она окажется. Мир в седьмой картине мне мешает не потому, что здесь мало действительности, а потому, что здесь слишком мало фантастического, все словно недостаточно нафантазировано, полностью сконструировано. Не очень нравится мне и Санторин. Эту пьесу, собственно, можно играть только в мансардах, на чердаках, в уборных и погребах, но никак не на свободном пространстве. В рассказе в “Эдерланде” все совершенно иначе, рассказчик все время находится между происходящим и зрителем, поэтому рассказ мне и кажется сильнее. Обстоятельство, заставляющее меня задуматься.

Вернемся к негениальности: Эдерланд тоже не дурак. Не дурак и не гений. Никто так не облегчает зрителю дело, как дураки и гении, одними он восхищается, над другими можно смеяться. Эдерланд же обыкновенный человек, совершающий безумные поступки. Если его правильно понять, это одна из самых страшных, представляющих наибольшую угрозу фигур, если его не понять, он сумасшедший, а сумасшедшие не интересуют людей. Дон Кихот восхищает и того, кто не знает, что он такое, с Гамлетом дело обстоит так же.

Пьеса мне кажется очень широко задуманной, но мало реализованной.

Эдерланд поневоле очень односторонняя, “сверхотчетливая” фигура. Потому все на слишком большой высоте, словно в горном воздухе, в котором трудно дышать.

Слова “Мы счастливы и свободны” мне кажутся хорошими в рассказе, в драме же — невозможными.

О топоре: смерть от топора — одна из “неэстетических смертей”. Едва ли поддается описанию. Красная лужа, в которой плавает расколотая голова. Греческая трагедия любит страшные виды смерти. Они происходят за сценой и рассказываются словами, примерно как Саломея появляется с головой Иоанна, зрителю о смерти сообщается словами. В Эдерланде не так. Иначе и не может быть. Вопрос, как происходит смерть на сцене. Вообще не происходит, она проглочена фантазией.

Не следует ли Эдерланду с самого начала носить с собой топор убийцы? Иначе в сторожке дровосека происходит чуть ли не второе рождение Эдерланда.

Тем самым в Эдерланде как в пьесе опять-таки оправдано, что в ней возникает Санторин. Санторин — название, данное на Земле другой планете.

Если представить себе, что материал попал в руки более слабого: Эдерланд стал бы или совершенно рефлексирующим и тем самым героем Хеббеля⁵ или совершенно нерефлексирующим и тем самым — зверем. Вы же, напротив, не становитесь жертвой ни Сциллы, ни Харибды, а в известной степени терпите между обеими кораблекрушение.

В Эдерланде встречное движение по отношению к главному персонажу всегда происходит в одно и то же время, в одной и той же ситуации, но именно это встречное движение заталкивает его в область рассказа. Возможно, потому, что проза может обладать большей магией, чем драматургия.

Простите меня за очень неполные высказывания, я бы мог еще многое отметить и, вероятно, уже слишком многое отметил. Простите меня также за то, что посылаю неправленый текст, но мне не хочется обрабатывать его, иначе это письмо никогда не будет отправлено.

С сердечными приветами

Ваш Дюрренматт

Пожалуйста, подождите еще. Мне нужно еще несколько дней, чтобы послать вам рукописи для Зуркампа⁶. Сейчас я еще поработаю над Ромулом.

__________

¹ В “Дневнике 1946—1949” Макс Фриш писал: “Когда кукольник [Марион] повесился, кое-кто назвал его эстетом, ибо, чтобы быть в состоянии жить, он так нуждался в игре, в форме, потому что он обитал слишком близко от хаоса”.

² Эрнст Гинзберг (1904—1964) — актер, режиссер, писатель. С начала эмиграции в 1933 году до 1962 года с перерывами работал в цюрихском Шаушпильхаусе.

³ Марсель Ахард (1899—1974) — французский комедиограф.

⁴ Иоганн Непомук Нестрой (1801—1862) — австрийский комедиограф. Имеется в виду его пьеса “Смерть в день свадьбы, или Муж, жена и ребенок” (1829).

⁵ Кристиан Фридрих Хеббель (1813—1863) — немецкий драматург, теоретик драмы; автор “мещанской драмы” “Мария Магдалина”, исторических трагедий “Ирод и Мариамна”, “Агнеса Бернауэр”, трилогии “Нибелунги”.

⁶ Посредническая попытка Фриша не удалась. Тем не менее Дюрренматт отправил тексты, но они попали в издательство в момент разрыва между Петером Зуркампом и Готфридом Берманом Фишером, крайне осторожно высказавшим пожелание прочитать после “Пилата” “роман” и “повесть” Дюрренматта. Последствия неизвестны.

10. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

23.06.50

[без адреса отправителя]

Дорогой Дюрренматт!

Обращаюсь к Вам с просьбой: моя жена и я хотели бы летом всей семьей, состоящей из родителей, троих детей и няни, недели на две устроить себе каникулы — не знаете ли Вы, возможно ли в Вашей благословенной местности снять дом, скажем из трех спален и гостиной? Если это возможно найти в Вашей местности, было бы очень заманчиво; мы могли бы вволю посвятить себя винам, драматургии, ландшафту и насмешничеству.

Привет от меня Вашей милой жене и дайте мне знать, есть ли надежда. Время: в июле.¹

В любом случае Вас приветствует

Ваш Фриш

__________

¹ Отпуск на Билерзее вряд ли состоялся в июле. В записной книжке Дюрренттама 25 июля 1950 года отмечено: “В Цюрихе. Встретил Фриша”.

11. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

29.11.50

[без адреса отправителя]

Дорогой Дюрренматт!

Большое спасибо за рассказ¹, который произвел на меня сильное впечатление; я скоро снова увижу его и — раздарю кое-кому; не ради Вас, а ради читателя! Как Ваши дела в остальном? В Испании² было интересно; ландшафт великолепен, бой быков прекрасен, фашизм отвратителен.

Еще раз с благодарностью

и добрыми пожеланиями

Ваш Фриш

_________

¹ Имеется в виду рассказ “Нигилист”, позднее переименованный в “Западню”.

² В ноябре 1950 года Фриш впервые побывал в Испании.

12. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

17.2.1951

[без адреса отправителя]

Дорогой Фриц!

Спасибо тебе за вчерашний звонок, на который я, к сожалению, не мог ответить. Что меня радует в заметках “Вельтвохе”¹, так это то, что по крайней мере один человек отметил наиболее для меня важное: создан персонаж, которого прежде не было. Я тем временем часто раздумывал над твоими мыслями, которые в устном изложении, конечно, богаче и понятнее. Математически рассчитываемая невозможность, которую ты видишь так отчетливо, признаюсь, не была для меня столь очевидна; с другой стороны, в эти три года, пока я то и дело возвращался к задуманной работе, я, разумеется, как-то ощущал проблему, которую ты обозначаешь, — с моей точки зрения, дело как раз в том, что граф Эдерланд, фигура мифическая, таковой и остается, то есть она не обретает плоти и не появляется на сцене; незримая, она поднимается над конкретной персональной судьбой, которая, со своей стороны, опускается в область приватного, — она здесь только для того и существует, чтобы иллюстрировать привлекательность мифической фигуры. Или скажем совсем просто: частное лицо, господин Мартин, появляется, чтобы временно выдавать себя за графа Эдерланда. Будем исходить из пьесы в ее нынешнем виде: что происходит? Как вводится мифическая фигура? Служанка упоминает имя, легенду о графе Эдерланде, не рассказывая ее; фокус в том, что несуществующая по сю пору легенда выдается за знаменитую. Дальше в пьесе: дочка угольщика, которая тоже знает легенду о графе Эдерланде, видит в мечтах своей несбывшейся жизни, что этот легендарный граф однажды оказывается реальным. Она мечтает об этом, как мечтают дети о Самихлаусе* или женщины о Дон Жуане. И вот однажды появляется мужчина, не граф, а господин прокурор; она называет его графом Эдерландом, она накладывает на него это имя мифической фигуры, в надежде, что он будет действовать, как легендарный граф Эдерланд, который — и это должно быть достаточно ясно — никогда и не появляется. Не появится он и позже. Позже, когда его имя возникнет в очередной раз, это будет имя афериста — в отеле. Аферист: человек, не являющийся тем, за кого себя выдает; господин Мартин, выдающий себя за мифическую фигуру. Афера, всем нам знакомая: большинству людей присущи такие интерференции, мужчина кажется себе Дон Жуаном или Синей Бородой, женщина — Еленой. В картине, показывающей афериста, его успех и его поражение, происходит следующее: корабль, на котором он хочет отправиться в кругосветное путешествие, — это декоративное изделие, оно вдруг оказывается на столе в качестве декоративного изделия. Мне кажется, отчетливее, зримее вряд ли можно показать, что речь идет об афере, что перед нами сидит некий господин Мартин, а вовсе не мифическая фигура. Мифическая фигура не появляется. В следующий раз, когда возникает имя Эдерланда, оно возникает как простой шифр; генерал спрашивает у схваченного убийцы, как это называется: соловей, кузнечик, незабудка, подсолнух, Санторин, граф Эдерланд. Генерал четко говорит: это первый код, который не поддается расшифровке. Здесь речь идет не об Эдерланде, мифической фигуре, а о кодовом обозначении. В следующей картине, в канализационном убежище, даже Инга, возлюбленная, знает, что ее возлюбленный не является той мифической фигурой; когда к ней обращаются как к графине, она называет это глупостью. Ее прекрасный сон кончился. Но в последней картине, мне кажется, наступает полная ясность в этом отношении. Эльза говорит: “Все кричат, да здравствует граф Эдерланд, но никто никогда его не видел!” (Потому что он миф.) И далее: “Ты, Мартин, ведь не граф Эдерланд”. Это верно, мифическая фигура не может иметь своей истории и потому не имеет конца; она идет дальше, незримая, видны только ее кровавые действия и слышны пулеметные выстрелы. Конец, вполне приватный, имеет только прокурор, приватный господин Мартин, который некоторое время считает себя графом Эдерландом, или, говоря иначе: то, что мы видели своими глазами, — это не граф Эдерланд, мифическая фигура, а эдерландское в обычном человеке по имени Мартин, в прокуроре. Я и не ожидал, что его частная судьба потрясет зрителя; меня занимает эдерландское начало, действительность, которая, возможно, нас погубит, то эдерландское, что выражено посредством мифической фигуры, которую, как ты правильно говоришь, нельзя показать, — я ее и не показал, я лишь пробовал отразить ее в Ком-то, кто, пытаясь некоторое время прожить в этом образе, в какой-то мере опишет нам эту фигуру, легендарную. Он, этот Кто-то, идет к окну; но это ничего не меняет в фигуре Эдерланда, который идет дальше, незримо, но действительно, и это должно производить на зрителя более тягостное впечатление, чем моя художественная поделка.

Ну хорошо, в следующую пятницу у нас будет дискуссия, постановку вскоре похоронят, и это жаль, потому что мне нужны и деньги. Я рад, что ты хочешь взять на себя труд изложить свои мысли еще более отчетливо. Моя жена сказала мне, что ты не совсем доволен статьей в “Вельтвохе”, и я не хочу тебе противоречить в этой связи. То же самое, будь оно сказано иначе, могло бы произвести другое впечатление, зачастую это просто вопрос очередности; ты говоришь о кораблекрушении, и то, что ты после этого говоришь о серьезности отважного замысла, кажется лишь попыткой вежливо смягчить сказанное, вряд ли это можно счесть действительным высказыванием. Досадно, но я рад, что именно в этой газете, к сожалению важной, критика носит более коллегиальный и серьезный характер, и, главное, мы сами поставляем этим типам материал, чтобы натравливать нас друг на друга², чем они занимались с самого начала, причем в обе стороны.

Приезжай снова в Цюрих! Желаю удачи в работе с ангелом³, который восхищен нашей землей.

Сердечно

твой Макс

__________

¹ 16 февраля 1951 года, через шесть дней после премьеры “Графа Эдерланда” в Шаушпильхаусе, “Вельтвохе” опубликовала статью Дюрренматта, содержащую не критику постановки, а анализ пьесы, с вынесенным вперед выводом: “Отважный замысел потерпел крах”, за которым следуют всякие разные вежливые рассуждения-оговорки: “Мифическая фигура Эдерланда, являющаяся не более чем словом, — это подвиг Фриша — художнику большего не дано. Как плод фантазии, она дальше последует своим путем...”

² Литературная общественность к этому времени уже начала рассматривать Фриша и Дюрренматта как соперников и разделяться на приверженцев того или другого.

³ Видимо, имеется в виду какое-то упоминание Дюрренматта о задуманной пьесе “Ангел приходит в Вавилон”.

13. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

Лигерц 19.2.51

Дорогой Макс,

большое спасибо за твое письмо. Я рад, что ты не сердишься на меня. В моей статье мне особенно досадно то, что я совсем не думал о читателях, такой критикой мы могли бы заниматься между собой. В самом начале я писал, что ошибка пьесы — не в твоем драматургическом искусстве, а в том, что положительное начало кажется неким смягчением, мне жаль, я должен полностью отнести это на свой счет, тут просто неловко написано, это мое собственное писательское кораблекрушение. Чем больше я продумываю Эдерланда, тем больше он представляется чем-то вроде Фауста II: великолепным абсурдом. Все правильно, что ты пишешь, но поверь мне, театральная сцена слишком элементарна, чтобы она могла показать нечто столь тонкое: Эдерланд находится на сцене, на сцене символическое всегда будет восприниматься как сама сущность, а никак не как сущность чего-то. В Эдерланде верно все лапидарное, да, в этом смысле твоя драматургия много выиграла, убийца просто великолепен, потому что все верно до малейшей детали: его отчаяние здесь — нечто совершенно ясное, отчаяние, порожденное жизнью, в то время как отчаяние Эдерланда порождено культурой — или так кажется, а это куда меньшее, слабое отчаяние. Я говорю о том, какое впечатление Эдерланд производит на сцене.

Возвращаясь к своей статье, скажу, что я сожалею, что она не показала более четко позитивное. Люди попросту не имеют права отворачиваться от Эдерланда. А моя статья дает им лишнее основание не идти на собственную казнь — и до тех пор, пока они этого не сделают, их шансы остаться в живых уменьшаются.

Я не знаю, когда снова буду в Цюрихе, мои театральные работы находятся в безвоздушном пространстве Ничегонеприносящего, я, наверное, должен некоторое время опираться на прозу и написать несколько романов, чтобы было, на что жить.

С сердечнейшими приветами

Тебе и Твоим близким

Фриц Дюрренматт

Я теперь займусь статьей для “Рундшау”¹ — это даст возможность точнее высказаться публично.

__________

¹ Имеется в виду еженедельник “Нойе швайцер рундшау”. Данных о том, что Дюрренматт написал, а тем более опубликовал более подробную статью о “Графе Эдерланде”, нет.

14. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

30.3.53

[без адреса отправителя]

Дорогой Фриц!

Я был очень рад, что мне не пришлось одному начинать Мюнстер—Мюнхен¹, что мы смогли поехать вместе. Я как раз думаю о вещах, которые Ты высказал уже в последнее утро² в отношении “Дон Жуана”. Жуан вне вопроса о справедливости и несправедливости, Жуан как удар молнии, его невиновность, дитя рая, ударяющееся об землю, и т.д. Если бы Ты сконцентрировал это в нескольких строчках, скажем строчках в десяти³, я охотно включил бы их как цитату в заметки (в книге). Но это должно быть сделано быстро, потому что после Пасхи будет верстка. Это просто запрос; если Тебе не хочется, не надо.

Впрочем, мы ведь скоро снова увидимся.

Моя жена позвонит твоей жене.

Пока же сердечные приветы Твоей жене и Тебе и желаю прекрасной (приятно-трудовой) Пасхи.

Твой Макс

__________

¹ 25 февраля 1953 года Фриш и Дюрренматт вместе отправились на заседание Баварского радио в Фельдафинге. По рассказу Дюрренматта, там играли сначала радиопьесу Фриша “Бидерман и поджигатели”, затем художественный руководитель немецкого телевидения Клеменс Мюнстер прочитал “сотрудничающим с Баварским радио писателям доклад о научных, политических и художественных аспектах новых массмедиа, от которого мы не могли уклониться... Мы были скептичны”.

² Имеется в виду день отъезда из Мюнхена 29 марта 1953 года.

³ Дюрренматт говорил об образе Дон Жуана в связи с работой над своей пьесой “Ангел приходит в Вавилон”. Десять строчек, которые просил Фриш, он не написал.

15. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

28.11.54

[без адреса отправителя]

Дорогой Фриц!

С благодарностью возвращаю твою радиопьесу.¹ Как я уже говорил, я сразу прочитал ее в поезде, она очень увлекательна, по моему мнению, достаточно увлекательна, чтобы включить в себя еще многое из того, чем ты обладаешь в избытке и в чем ты здесь себе отказываешь. По моему ощущению, гротеск — вот в чем суть (нет такого правительства, которое могло бы вступить в союзы и ратифицировать бессмыслицу, и как только люди начнут сами представительствовать, своего рода гангстерской политикой здесь попросту ничего не добьешься; а что понадобилось в России Ирене и Бонштеттенду²?). Мое первое впечатление: гротеск проявляется недостаточно, слишком скупо. И твое представление о вечной грозовой погоде — не ограничивай его только шелестом; ты ведь владеешь этим языком. Дай ему больше простора!..

С нетерпением жду “Геркулеса”³.

Я очень рад, что ты берешь на себя труд написать о проблеме романа в связи со “Штиллером”⁴, Ты видишь, как мало приходит в голову даже Рихнеру⁵, если речь идет не о Гофманстале, — он ограничивается тем, чтобы быть корректным, не послужить причиной самоубийства вышедшего из отроческого возраста автора.

До свидания в четверг!

Сердечно

Твой Фриш

__________

¹ Речь идет о радиопьесе “Экспедиция “Вега”, исполненной сарказма антиутопии, предостерегающей от военно-идеологического противостояния.

² Персонажи “Эскпедиции “Вега”.

³ Радиопьеса “Геркулес и Авгиевы конюшни” была написана в 1954 году, затем переделана в комедию для театра.

⁴ Роман Фриша “Штиллер” опубликован осенью 1954 года. Обещания написать о нем Дюрренматт не выполнил.

⁵ Макс Рихнер (1897—1965) — редактор газеты “Die Tat”, имевшей еженедельное литературное приложение; его рецензия на роман “Штиллер” напечатана 27.11.1954.

16. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

23.12.54

[без адреса отправителя]

Я по-прежнему с нетерпением жду твоей критической статьи, которую я упомянул в разговоре с Морасом1 (“Меркурий”); они были бы очень заинтересованы в ней. Предлагать Твою работу сперва “Нойе швайцер рундшау”, после того как они нашли в лице господина Отто Базлера² своего человека, было бы бессмысленно. Кстати, книга расходится хорошо; они печатают уже восьмую-десятую тысячу, и ты можешь представить себе, как я этому рад. Тем временем я нашел и арендовал квартиру, правда не в Базеле, а в крестьянском доме в Меннедорфе, в двадцати пяти минутах езды от Цюриха; там у меня есть свое место, покой. Переселение, разумеется, далось нелегко, но это надо было сделать. Итак, с 4.I.1955: Хазенаккер, 198, Меннедорф. Телефона у меня пока не будет; нет номеров. Я очень надеюсь, что при случае Ты будешь моим гостем! Дай мне знать открыткой или телеграммой, когда Ты приедешь в Цюрих и где мне тебя застать. Теперь же я всем вам желаю доброго Рождества, затем доброго года, в особенности Тебе много радости в работе, много удачи с романом³ и с комедией⁴, которая вдруг снова обретет тебя.

Дай знать о себе!

С сердечной дружбой Твой

Макс

__________

¹ Иоахим Морас (ум. в 1961 году) — один из основателей ежемесячного журнала “Меркурий” (1947) — “Немецкого журнала для европейской мысли”.

² Отто Базлер — преподаватель, критик, друг Томаса Манна, Германа Гессе. Его рецензия на роман “Штиллер” опубликована в “Нойе швайцер рундшау” в декабре 1954 года.

³ Дюрренматт работал в это время над “комедией в прозе” “Грек ищет гречанку”.

⁴ Точно неизвестно, какая комедия имеется в виду. Если верно приведенное Дюрренматтом в своих “Материалах” описание того, как первоначальный замысел повести “Лунное затмение” частично преобразовался в комедию “Визит старой дамы”, над которой он работал в 50-х годах, то речь, видимо, идет о плане другой комедии; или же, возможно, Фриш высказывает просто пожелание, чтобы Дюрренматт после неудачи с постановкой “Ангел приходит в Вавилон” снова вернулся к драматургии.

17. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

19.3.55

[без адреса отправителя]

Дорогой Макс,

так как по телефону Ты недосягаем, сообщаю: статью о “Штиллере” я вскоре изготовлю, затем пришлю ее тебе. Я должен был сначала закончить роман, потом заболела Лотти. 2-го марта ей сделали операцию, опущение матки. 10-го последовала тяжелая легочная эмболия, которую она, к счастью, выдержала, теперь ей придется еще три недели лежать в больнице. Вот причины моего долгого молчания. Снова приступаю к работе.

Сердечнейше

Дюрренматт

18. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

29.III.55

[без адреса отправителя]

Дорогой Фриц!

Надеюсь, Лотти чувствует себя лучше. Мне очень жаль ее. Передай ей привет от меня. Большое спасибо за сообщение. Роман? И готов! Поздравляю, я очень заинтересован. Когда его можно будет увидеть? А когда — Тебя? Сегодня я еду в Германию, в воскресенье вернусь. Ты, очевидно, работал, как титан (с секретаршей), чего я не могу сказать о себе; я все еще мастерю “Китайскую стену”¹.

Я надеюсь, что вскоре смогу навестить вас; когда Лотти снова будет в добром здравии. То, что Ты напишешь статью о “Штиллере”, меня очень радует.

Удачи твоему роману!

Сердечно (в спешке)

Твой Фриш

__________

¹ Фриш имеет в виду второй (из четырех) вариант пьесы, над которой он работал между февралем и июлем 1955 года для Берлинского фестиваля.

19. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Меннедорф, 22.6.55

Дорогой Фриц!

Как дела? Я почти полгода тебя не видел. Позавчера в гостях встретил Шифферли¹, который с механическим рефлексом (вряд ли им осознаваемым) беспрестанно болтал со мною только о “Дюрри”, к сожалению, очень глупо: сплошь одни новости (которые я с разных сторон уже знаю, так что временами я отчетливо чувствовал ненадежность этого охочего до сплетен Шифферли) — скверный способ слышать о Тебе. Никаких, даже малейших, подступов к разговору о чем-либо, все время лишь личностные новости, хвастовство разглашателя тайн. Хватит об этом! Я то и дело слышу, что Ты работаешь над пьесой, и мое любопытство велико. Ты пришлешь ее мне? О твоей статье о “Штиллере” я говорить не хочу; но что поделывает твой собственный роман? Выйдет ли он осенью? (Шифферли говорит: — Да! — но от него я уже слишком много слышал этих “Да”.) Очевидно, с работой у Тебя дела обстоят очень хорошо. Как дела у Лотти? Я охотно повидался бы с вами. Могу ли я в июле заехать? Я все еще занимаюсь “Китайской стеной”, много удовольствия, но и много возни; в середине июля я должен ее сдать, и это хорошо. Мне хочется чего-нибудь нового. Здесь в Меннедорфе я чувствую себя очень хорошо, в особенности летом; за исключением курева и питья, я веду вполне здоровую жизнь, не тоскую по городу, обыгрываю всех на холостяцких сборищах² в шахматы (вместо того чтобы прочитать наконец самое необходимое!) и с удовольствием стряпаю. Еженедельно приезжают дети. Ca va. Я думаю, у Труди тоже все хорошо. Мы приходим в себя. А время мчится! — тем быстрее, чем больше свободного времени. Культурные обязательства (заседания, доклады, дискуссии) решительно отклоняются: ради досуга. Не имею представления, что буду писать...

Подай знак, я жду этого и приветствую Тебя сердечно.

Твой Макс

__________

¹ Петер Шифферли (1921—1980) — основатель издательства “Архе” (1944), где с 1952 до 1980 года печатался Дюрренматт.

² Переехав в Меннедорф, Фриш расстался со своей семьей; официально брак с Труди Фриш-Майенбург был расторгнут лишь в 1959 году.

20. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

Невшатель

24 июня 55

Дорогой Макс,

Твое письмо осчастливило меня. У меня была нечистая совесть по отношению к тебе, и это еще имеет место. Статья о “Штиллере” пока не готова. У нас все шло наперекосяк, болезнь Лотти была ужасным шоком. Сперва ее боли, ожидание операции, боязнь, не рак ли это (врач был немного слишком прям в своих опасениях), затем эмболия. К тому же у детей и у меня была корь, временами я сам себе казался пародией на Иова. К тому же — необходимость писать, доставать деньги. И не только это. Когда мы виделись в последний раз, у тебя, болезнь Лотти уже маячила за спиной, все для нас обоих было чем-то вроде трапезы висельников. Я должен с тобой еще обсудить политическую сторону Штиллера, которая в связи с твоей городской авантюрой¹ совершила поворот, для меня не совсем понятный. То, что я работаю над новой пьесой², верно, это доставляет мне радость; в особенности сейчас, когда я могу отставить все остальное. Слишком многое случилось за это время. Постановки “Ангела” в Берне (поразительно хорошо) и в Санкт-Галлене (поразительно плохо) привели к тому, что я словно взорвался и заново написал второй и третий акты: с точки зрения режиссуры. Три недели бешеной работы, одни из моих самых счастливых недель, когда я впервые за долгое время снова хорошо себя чувствовал, занимаясь своим делом. Новая редакция будто бы уже печатается, как утверждает Шифферли, старая раскуплена. Затем корректура романа³ и “Веги”⁴.Важно: куплен стол для пинг-понга. Приезжай, когда хочешь. С мамзелью машинисткой дело прекрасно спорится: ты играешь в пинг-понг, а она печатает. Пластинки: Моцарт, слегка дотронешься — и вноси свои поправки под музыку, бочонок бордо в пути. Младшенькая⁵ тебя позабавит.

С сердечнейшими приветами

от Лотти и от меня

и до скорого

К сожалению, в отношении конгрессов⁶ я был не так умен, как ты, и поплатился за это, было обидно, зато теперь я поумнел и тоже больше туда не хожу.

Фриц

__________

¹ Закрыв в 1955 году свою архитектурную контору, Фриш стал больше заниматься политическими аспектами строительства, вопросами планирования и городского развития.

² Имеется в виду трагическая комедия “Визит старой дамы”.

³ Речь идет о “комедии в прозе” “Грех ищет гречанку”.

⁴ Подразумевается радиопьеса “Экспедиция “Вега”.

⁵ Младшая дочь Дюрренматта Рут (род. 6.10.1951).

⁶ Дюрренматт в данном случае имеет в виду театральные дискуссии: 31 марта 1955 года в Баден-Бадене, и 23—25 апреля в Дармштадте.

21. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Меннедорф, 2.8.55

Дорогой Фриц!

С опозданием — я теперь из опозданий не вылезаю — благодарю Тебя за твою прелестную книжечку о театре¹, которую я читал с удовольствием, хотя к концу насыщаясь меньше, чем мне бы хотелось. Когда мы сможем опять поговорить? Я все еще собираюсь появиться в Нойенбурге, правда июль уже прошел — я без конца кустарничал над “Китайской стеной”, теперь наконец закончил, разделался уже и с корректурой. Переработка отняла у меня ровно полгода, зато это первая пьеса, которую закончил, надеюсь — не прикончил. Сейчас я должен еще сделать одну работу ради денег для Базельского АКФ², потом мог бы, если Тебе это подходит, лично осведомиться у вас, как вы живете, над чем ты работаешь, каков в настоящее время твой образ мыслей и так далее. Как ты смотришь, скажем, на 15 августа? Может, ты глубоко погружен в работу и не расположен отвлекаться? В таком случае дай мне знать. Меня очень интересует твоя новая пьеса.

Сердечный привет от меня Лотти. Надеюсь, она чувствует себя хорошо, — у меня нечиста совесть из-за того, что в ваше трудное время я не справился поточнее о дошедших до меня слухах.

Сердечно и с надеждой на

скорую встречу

Твой Макс

__________

¹ Речь идет о книжке Дюрренматта “Проблемы театра”, вышедшей в издательстве “Архе” в 1955 году.

² Фриш написал текст к литографии панно его друга, художника Хонеггер-Лаватера, которую дарили гостям на состоявшейся в Базеле 3—11 сентября 1955 года ярмарке образцов АКФ (AllgemeinerConsumverein) — Союза потребительских обществ.

22. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Меннедорф, 14.2.56

Тел. 92-92-13

Дорогой Фриц!

Вчера я вернулся из своего холодного Стокгольма¹, из мертвого Берлина — и нашел здесь “Вельтвохе”. Как глупо! Ты будешь сердиться на меня; Гассер² был во Франкфурте, мы просто болтали, я, конечно, не думал, что он все сразу отправит в набор!.. Я за то, чтобы мы тем не менее это сделали.

Во Франкфурте было не очень хорошо. Постановка очень напряженная, местами из-за чрезмерной отчетливости запутанная, к тому же несколько импозантных неправильных акцентов; но дело, возможно, в самой пьесе: почти никто не понимает, что все должно означать, а юмор в истории с убийством их совсем сбивает с толку, — это был трудный вечер. Некоторые сцены получились великолепными, например сцена на мансарде с убийцей и супругой убитого. Новая редакция мне кажется лучше прежней; но и она не решает проблемы. Но на сем я прощаюсь со своим любимцем с топором.

Поедешь ли ты в марте в Болдерн³? Я надеюсь, что при этом ты заехал бы ко мне. Я скоро снова посмотрю твою пьесу; я люблю ее, но это мешает мне в работе — потому что я люблю ее и восхищаюсь ею, это значит, мне надо пока переключиться на повесть⁴, хотя сэкономленный материал я предназначал, собственно, для театра. И если повесть не удастся, вина твоя!

Сердечно твой

Макс

__________

¹ Фриш в Стокгольме выступал перед студентами и в швейцарском клубе Шведско-немецкого общества, затем остался на пять дней, чтобы “немножко посмаковать Скандинавию”.

² Мануэль Гассер (1909—1979) — журналист, один из основателей еженедельника “Вельтвохе”. Встретившись с ним во Франкфурте на премьере новой редакции “Графа Эдерланда”, Фриш рассказал ему о возможном плане написать вместе с Дюрренматтом продолжение пьесы “Бидерман и поджигатели”; Гассер написал об этом в “Вельтвохе” как о деле решенном, кое-что и напутав к тому же.

³ В Болдерне, у Цюрихского озера, Евангелическая академия организовала 12—15.03.1956 встречу швейцарских писателей и промышленников.

⁴ Видимо, имеется в виду роман “Homo Faber”, работу над которым Фриш начал еще в конце 1955 года.

23. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

2.5.57

[без адреса отправителя]

Дорогой Фриц,

я путешествую вслед за театром, за миром, за светом и за островами, чтобы насытить мой маленький роман¹ действительностью или забыть о нем. Я очень боюсь, как бы Ты именно сейчас, когда я в отъезде, не заявился в Меннедорфе.

Твой Фриш

__________

¹ После возвращения из Греции с мая до августа 1957 года Фриш закончил работу над окончательной редакцией романа “Homo Faber”. В октябре того же года (!) книга вышла в свет.

24. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

5.I.60

[без адреса отправителя]

Дорогой Фриц,

посылаю копию¹ для твоего сведения. Досадно. Но по крайней мере ограничено вмешательство в личную жизнь.

Сердечно

Твой Фриш

__________

¹ Копия эта не сохранена. Раздражение Фриша вызвала книга Ханса Бенцигера “Фриш и Дюрренматт”, Берн и Мюнхен, издательство Франке, 1960. В ней, наряду с прочим, обсуждаются отношения Фриша с Ингеборг Бахман.

25¹. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

[без даты, без адреса отправителя]

Дорогой Макс,

К твоему пятидесятилетию — всего хорошего. Здоровья, восхождения на Олимп (художественный — это не подстрекательство к самоубийству) Нобелевской премии. Как я слышал от Хирши, счастье в работе тебя не покидает, я прямо-таки нервничаю, вижу, как ты спуртуешь.

“Андорра”: много раз читал, каждый раз все с большим одобрением, наконец с настоящим увлечением, после первоначальных довольно сильных сомнений. Впечатлен простым, наглядным, ясным. Поздравляю.

С чем я испытываю затруднения: вовсе не с развитием Андри; может быть, сцена с солдатами и с ним в первой картине слишком преждевременна, слишком многое предвосхищает. Затем: правильно ли связывать проблему антисемитизма с проблемой малого государства? Малые государства на сцене: добро как климат. Опасно, когда им приписывают судьбу, которая становится проблемой самой по себе, которая вырывает их из анонимности, как это происходит здесь из-за нападения черных. Поневоле возникают параллели с прошлым, они должны возникать; скажем: что произошло бы, если бы Германия напала на Швейцарию? Вопрос интересный, конечно, но ложный, он локально действителен только для Швейцарии (ведь другие малые государства подверглись нападению). Возражение, что речь идет о притче, неприемлемо, есть проблемы, которые уже нельзя выкроить из исторического контекста, одну из них ты и поднял: черных будут воспринимать как СС. Но и в Андорре увидят Швейцарию. В этом параллель полностью верна, однако там, где нельзя установить параллелей, более общая проблема теряет четкость, потому что она усложняется. Общая проблема усложняется проблемой особой. Неудовлетворительным мне также кажется исходное положение повествования, история с Сеньорой и учителем. Должна ли вообще Сеньора — ради дидактики — возникнуть, быть убитой? — в этом месте драматургия мне кажется слишком условной. Пьеса верна повсюду там, где это исходное положение не играет никакой роли; то, что Андри оказывается не евреем, я считаю неким деликатесом, но не более того. Конечно, это важно, чтобы показать самую проблему, но по сути это не более, чем наводящий вопрос, от которого я легко могу отказаться. Если уж исходное положение таковым не является, то не лучше ли было бы, как в старых пьесах, раз и навсегда, притом как можно решительнее, покончить с ним в самом начале, в своего рода прологе? По поводу демонстрации еврейской проблемы: подступается ли здесь театральная символика к реальности? В целом: я восхищен художественностью, но не концептуальностью. У меня такое впечатление, как если бы вдруг был найден “Войцек”² в виде готовой пьесы, в ней непременно во многом отражена его сила, но форма кажущейся фрагментарности, может быть, была бы самой сильной, самой художественной...

__________

¹ Сохранилось три варианта этого письма; здесь приводится третий из них. Отправленный окончательный текст не найден. Поскольку варианты существенно отличаются друг от друга не только по интонации, но иной раз и по мысли, приводим и два других текста, свидетельствующих о том, как трудно давалось Дюрренматту это письмо, как сложны уже были в это время отношения между обоими писателями. В особенности если учесть, что “Андорра”, поставленная в начале ноября 1961 года в цюрихском Шаушпильхаусе, имела огромный успех.

25а.

К твоему пятидесятилетию всего доброго. Как я слышал от Хирши, ты сохраняешь свою суперформу, я прямо-таки нервничаю, кажусь самому себе американским ракетостроителем по сравнению с Гагариным.

“Андорру” я читал несколько раз, все с большим одобрением, после сильных сомнений, впечатлен простым, показательным. Сомнения, напротив, у меня вызывают выбранные театры [неразборчиво; неразборчивая вставка], не знаю, правильно ли связывать проблему антисемитизма с проблемой малого государства. Мировая проблема сужается чрезмерно подчеркнутой особостью. Вообще: малые государства на сцене: хорошо как театральная шутка, как климат, наглядно и анонимно, — опасно, когда этому приписывается судьба, как ты сделал это в “Андорре”, возрастает возможность фальшивых ассоциаций. По поводу демонстрации еврейской проблемы: подступается ли театральная символика к реальности?

25б.

[Первые два абзаца почти дословны, лишь в первом абзаце после слова “спуртуешь” добавлено: “кажусь сам себе бернцем при добыче улиток”]

С чем я испытываю затруднения: с вещами, разыгрывающимися на обочине. Правильно ли связывать проблему антисемитизма с проблемой малого государства? Малые государства на сцене: добро как климат. Опасно, когда им приписывают судьбу, потому что она становится проблемой самой по себе, которая вырывает их из анонимности, как это происходит здесь из-за нападения черных. Поневоле возникают параллели, здесь неизбежные. Что произошло бы, если бы Германия напала на Швейцарию. Вопрос интересный, но провинциальный, действительный только для Швейцарии. Там же, где эти параллели провести нельзя, всеобщая проблема теряет четкость, потому что она усложняется. Неудовлетворительным я считаю также исходное повествование, пьеса верна там, где оно не играет роли. Должна ли Сеньора вообще возникать, быть убитой? Четкие линии здесь смазываются, пьеса излишне утяжеляется. Не лучше ли было бы, как в старых пьесах, сразу в начале, в своего рода прологе, изложить раз и навсегда исходное положение и решительно покончить с ним. По поводу демонстрации еврейской проблемы: подступается ли здесь театральная символика к реальности? У меня такое впечатление, как если бы вдруг был найден “Войцек” в виде готовой пьесы, может быть, форма кажущейся фрагментарности была бы для “Андорры” наиболее сильной, наиболее художественной.

² “Войцек” — пьеса немецкого писателя и политического деятеля Георга Бюхнера (1813—1837), оставшаяся во фрагментах.

26. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Рим, 18.12.64

Дорогой Фриц,

посылаю рождественский привет Тетте¹, которая, как я слышал, на Рождество будет у вас. Это хорошо. Передай ей письмо в вечер Рождества.

О Вилере² я больше ничего не слышал, зато слышал, что у государственного советника Видмера³ дела с пенсией выглядят несколько лучше. То есть, как Ты и ожидал. Мы обсудили, как покрыть остаток; движется ли дело с этим фондом?

Вот и Гинзберг умер. После того как ты обрисовал его состояние, я был “рад”, получив это известие; но получается настоящий мор. А друзей (друзей, даже если с течением времени наступило отчуждение) не прибавляется; мир переходит в другие руки, это естественно, но от смерти к смерти оказываешься в нем все беднее на родственников. И это будет теперь возрастать. Надеюсь, что в следующий раз мы увидимся не на похоронах.

Приедешь ли ты как-нибудь в Рим?

До конца апреля мы останемся здесь, затем переедем в Берцону. Я был бы очень рад, если бы ты как-нибудь приехал. После того как разговор надолго и не только внешне прервался; нам, чтобы он наладился, требуется некоторое время и покой; в Кроненхалле⁴ я не чувствую себя свободно.

Привет Лотти и сердечно приветствую тебя самого

твой Фриш

__________

¹ Тетта — вдова Курта Хиршфельда (род. 1928), дочь художника и скульптора Эрвина Шарфа.

² Вайт Вилер (род. 1908) — цюрихский адвокат, друг Хиршфельда, Гинзберга, затем и Дюрренматта.

³ Зигмунд Видмер (род. 1919) — член городского правительства в 1954—1966 годах, затем в 1966—1982 годах — городской президент Цюриха; Фриш был связан с ним как с председателем управления высотного строительства.

⁴ Известный ресторан в Цюрихе.

27. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

17.2.65

[без адреса отправителя]

Дорогой Фриц!

Я прочитал. Пьеса¹ меня очень занимает. Я поздравляю Тебя. Как и часто до этого. Несколько — или даже очень — ошеломлен. Ты ведь никогда не выходил на сцену тонкокожим. Мне не надо заверять Тебя, что начало грандиозно, что весь замысел грандиозен. Штеккель² — удачная находка, я его вижу. Я не испытываю перед постановкой никакого страха. Немного жаль мне, что мы не могли поговорить об этом на досуге: о деталях, от которых я посоветовал бы отказаться, о формулировках, которые, как мне кажется, слишком дешевы, они могут повредить большой “шутке” и дать в руки лакомый кусочек для подкарауливающих врагов, коими обзаводишься начиная с определенного возраста. Но спустя час после первого быстрого чтения я, собственно, еще совсем не добрался до чисто литературного: несмотря на смех, вызываемый даже при чтении, а на сцене его будет еще больше, пьеса представляется мне чем-то вроде бутылочной почты, донесением о местоположении друга, которого в последний раз видел в надежном челне, теперь терпящем бедствие. Без причитаний; но пьеса близка к точке, когда человек только молчит. Я понимаю, почему ты так долго медлил с этой пьесой. Замечу попутно и доверительно: в сущности, нашему Шпильхаусу следовало бы закрыть ею свои ворота. Это будет великий вечер, мне понадобится коньяк.

С сердечной дружбой

твой Фриш

__________

¹ Речь идет о комедии “Метеор”, над которой Дюрренматт работал с 1964 до 1966 года, — пьесе о жизни и воскрешении, которую автор называл своей самой личной комедией, хотя и не носящей в себе автобиографических черт.

² Леонхард Штеккель (1901—1971) — актер, режиссер, с 1933 до 1953 года работал в цюрихском Шаушпильхаусе, ставил пьесы Фриша “Китайская стена” и “Граф Эдерланд”. В комедии Дюрренматта “Метеор” играл главную роль Швиттера.

28. Макс и Марианна Фриш — Фридриху и Лотти Дюрренматт

[без даты, без адреса отправителя]

[40 лет Цюрихскому зоопарку]¹ и текущие новоприобретения. Мы ждем вашего посещения. Не кормить: новая пара прибыла только что из Национального парка² и благодаря совращениям со стороны курортников³ не имеет, к сожалению, своего идеального веса — безалкогольно, но очень сердечно

Макс + Марианна.

__________

¹ Текст написан на юбилейной открытке “40 лет Цюрихского зоопарка”, где в виде коллажа между зверями вклеены фотографии Марианны и Макса.

² Фриши навестили Дюрренматтов летом 1964 года в санатории после инфаркта Фридриха.

³ Имеются в виду Дюрренматты.

29. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Берцона, 19.10.1969

Мой дорогой Фриц,

Не знаю, говорит ли Тебе четко кто-нибудь об этом: Ты поступаешь нехорошо. Вероятно, я теперь пишу письмо так, как не следует писать, по крайней мере, не следует отправлять; но в результате подобной повседневной дипломатии (или как ее ни назвать) ты явно видишь, с одной стороны, врагов, а с другой стороны — друзей, которые сочтут твое поведение великолепным. Достаточно было бы сказать, что твое поведение правильное; но даже правильным я его не нахожу. При этом я говорю не о пресс-конференции¹ в Базеле (поскольку я на ней был), а о твоей статье в “Зонтагс-журнале”².

Ты знаешь, как я оцениваю Вернера Дюггелина. Твое негодование мне понятно, так же как мне непонятно было твое братство с ним; равно как непонятно твое нынешнее братство с Куртом Бекком или Биглером. Это твое дело. Тебе нужны люди, которые слепо тебе преданы, которые делают из тебя корабельную носовую фигуру, чтобы использовать тебя. Теперь ты публично выставляешь Дюггелина свиньей, причем и как личность, и как артиста, это дискредитация первого класса. Даже твое негодование не дает тебе такого права, тем более что (согласно сообщениям) явно существовала договоренность о том, как вести себя публично. Такая некорректность, которую не прикрывают неудачные остроты, говорит не в Твою пользу. Зачем ты это делаешь? Твоя статья полна грубостей. Ты не понимаешь этого или считаешь, что можешь себе позволить подобное? При этом читатель ровным счетом ничего не узнает об основной проблеме, которую, к сожалению, решить нельзя; он узнает, что Ты чувствуешь себя преданным, — а тот, кто знаком с тобой в течение десятилетий, знает, как легко Ты заглазно предаешь своих друзей, по легкомыслию или злонамеренно, что опять-таки не означает, что после этого ты не будешь чувствовать или вести себя как друг.

(Грубостью я, однако, не счел твою фразу: “Фриша и издательство “Зуркамп” можно было успокоить, лишь сказав, что в качестве корабельной носовой фигуры я обещал инсценировать Фриша, и таким образом ударным заголовком “Дюрренматт инсценирует Фриша” я выкачал бы угрожающий подъем воды”.

Это лишь подтверждает то, что я слышал: как об этом проекте говорили в Базеле. Это не грубость, а только ясный off-side: “Зуркамп” вообще не был обеспокоен по поводу того, что я сделал свой вывод в отношении Дюггеллина, обеспокоен был Ты, а что касается меня, то в Вулпере я ни единым словом не только не давил, но даже и не просил тебя. Фраза лжет.)

Твои приспешники наверняка считают гениальной выходкой, то, как Ты взорвал пресс-конференцию. Не знаю, Фриц. Другим Ты высказаться не дал — подобное годится лишь до тех пор, пока Ты остроумен; но обиженный редко бывает остроумным, он легко впадает в бесконтрольную суетность. Боюсь, что так и случилось. Это позабудется.

Ваш “Зонтагс-журналь” (его основание тоже было акцией, которая друга может заставить только удивиться и лучше всего промолчать³, предложил мне высказаться; я воздержусь.

Не знаю, дорогой Фриц, что ты сделаешь с этим письмом. Я должен предоставить это на твое усмотрение. Не могу же я требовать от Тебя другого характера. Я восхищаюсь Тобой — причем так давно, что могу полагаться на это; но, может быть, тебя следовало бы чаще освистывать, когда Ты стоишь off-side (однако Ты все равно не услышал бы этого) или когда Ты, если нет уверенности в успехе, разыгрываешь грубость. Я только считаю, что Тебе это ни к чему. Что Ты испытываешь при этом? Когда я задаюсь вопросом, зачем я, вместо того чтобы заниматься своими профессиональными проблемами, пишу это письмо — получатель ведь может использовать письмо и злонамеренно, — то я полагаю: у Тебя достаточно друзей, которые ограничиваются восхищением, но явно мало тех, кого Ты терпишь, если однажды они откажут Тебе в аплодисментах. При случае я это делаю; например, в этот раз. Не принимая другую сторону. Беда, что твоя практическая театральная деятельность не движется; Ты знаешь, как она меня интересовала: я каждый раз ездил, чтобы посмотреть твои пьесы. (Менее жалко мне, что “Дюрренматт инсценирует Фриша” не состоится; я ничего не сказал по поводу этого сообщения, но кое о чем подумал.) Итак, беда; но твоя статья слишком самодовольна, чтобы быть убедительной. Тот, кто тебе это говорит, не враг твой; враг тот, кто говорит это за спиной. А таких много.

Сердечно твой

Фриш.

__________

¹ Тяжко комментировать это письмо, как и письмо № 25 Дюрренматта Фришу об “Андорре”. Наступившее сильное охлаждение после фактического неприятия Дюррентаттом самой любимой и, заметим, очень успешной пьесы “Андорра” Макс Фриш, надо отдать ему должное, пытался преодолеть — видимо, безрезультатно; во всяком случае, ответных писем на письма Фриша №№ 26 (1964), 27 (1965), 28 (1969) не имеется.

Кратко изложим факты. 14 октября 1969 года Дюрренматт выступил на созванной Базельским театром пресс-конференции в сопровождении актера и режиссера Курта Бека (1926—1993) и главного редактора еженедельника “Зонтагс-журналь” Рольфа Р. Биглера (1930—1978) с объяснением, почему он выходит из руководства Базельского театра, с художественным руководителем которого, Вирнером Дюггелином (род. 1929), он годом раньше подружился после постановки “Анабаптистов” (1967); затем в этом театре были поставлены и некоторые другие пьесы Дюрренматта. Фриш поначалу симпатизировал театру, но после нарушенного обещания поставить его пьесу “Бидерман и поджигатели” с июня 1969 года запретил показывать прежние постановки своих пьес “в театре Дюггелина”. Однако снял запрет, когда Дюрренматт выразил желание инсценировать эту пьесу, — “чтобы успокоить Фридриха Дюрренматта”, — как он написал завлиту Герману Байлю 28.10.69; но, поскольку “теперь это оказалось излишним”, запрет снова вступает в силу. “Это сообщение никоим образом не означает, что я солидаризируюсь с утверждениями Фридриха Дюрренматта”, — заканчивает свое письмо Фриш.

Сам Дюрренматт тоже рассердился на Дюггелина за отказ поставить его переработку комедии Лессинга “Минна фон Барнхельм” и всяческие осложнения замысла постановки его собственной комедии “Брак господина Миссисипи”.

² В “Зонтагс-журнале” Дюрренматт выступил со статьей “Мой уход из Базельских театров”.

³ “Зонтагс журналь” был задуман как противовес “Вельтвохе”.

30. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Кюснахт, Х.1978

Дорогой Фриц,

сердечное спасибо за Твою книгу¹. И: если можешь, прости, что я испортил вечер в “Кроненхалле”². Виноват не только коньяк! С некоторых пор у меня накапливаются неудачи, можно прийти в отчаяние — многие из этих неудач остаются незамеченными; они происходят взаперти, а взаперти я пребываю достаточно — вследствие этого.

Дорогой Фриц,

я только хочу тебе сказать (прежде чем мы как-нибудь увидимся): не думай, что я считаю свои резкие жесты (для всякого совершенно непонятные) верными, оправданными или хотя бы простительными. И если я говорю: извини! — то я имею в виду, точнее говоря: это связано не с Тобой как личностью, а только со мной. Это болезнь.

Сердечно

Твой старый Макс

__________

¹ Речь идет или о книге Дюрренматта “Картины и рисунки”, Цюрих, издательство “Диогенес”, 1978; или о как раз вышедшей в издательстве “Архе” книге “Дюрренматт. Книга для чтения”.

² 28 сентября 1978 года состоялся вернисаж выставки картин и рисунков Дюрренматта в галерее его нового издателя Даниэля Кеэля, после чего был банкет в ресторане “Кроненхалле”. По свидетельству участников вечера, Фриш явился в ресторан с опозданием, Дюрренматт ему надписал “Книгу для чтения” — “Моему старому собутыльнику (Китрап) Максу”, Фриш исчез, снова явился и швырнул книгу на стол, обидевшись за надпись, и снова ушел, как говорится хлопнув дверью, полностью испортив Дюрренматту настроение.

31. Макс и Марианна Фриш — Фридриху и Лотти Дюрренматт

Венеция, 27.12.79

Дорогой Фриц и дорогая Лотти

мы тщетно ищем в тумане львов Фрица¹, но думаем о вас с сердечными приветами

ваш Макс

Тем не менее мы видели множество других львов, мы хотим вместе их снова осмотреть; 1-го в Рождество мы ужинали в названном ресторане² (с фотографом³ и Э. Петрихом⁴), с любовью вспоминая вас. На Площади М поднимается вода!

__________

¹ Скульптурные львы перед Арсеналом.

² Ресторан “Ла Коломба”.

³ Уличный фотограф, работающий на террасе ресторана.

⁴ Эккарт Петрих — издатель популярных путеводителей по Италии, к этому времени умерший. Его путеводитель по Венеции, который возили с собой и Фриши, и Дюрренматты, служил источником шуток.

32. Макс Фриш — Фридриху Дюрренматту

Берцона, 15 сентября 1980

Дорогой Фриц,

историки приглашают меня к кассе, как и тебя. Как поведем себя? Подумай об этом и дай мне знать. В этом году я часто бываю в Нью-Йорке, но Цюрих остается моим адресом. Надеюсь, у Тебя все в порядке — я Тебе этого желаю,

сердечно Твой старый

Макс

[Приложение¹: письмо Фонда Фриша Фридриху Дюрренматту от 15 сентября 1980.]

__________

¹ Письмо Фонда Фриша, созданного в октябре 1979 года, с просьбой подарить или одолжить на время письма или рукописи Фриша.

33. Фридрих Дюрренматт — Максу Фришу

Невшатель, 11.5.86¹

Дорогой Макс,

когда-то для Тебя было проблемой то, что я на десять лет моложе Тебя. Теперь это не играет роли. Наш упирающийся в Ничто наклонный спуск, по которому нам еще предстоит поскользить, имеет примерно одинаковую длину. Я никогда не помнил о том, что однажды этот срок должен наступить, и раз уж мы оба стали пожилыми господами, то я не знаю, должны мы друг другу выражать соболезнование или поздравлять. Как бы то ни было, мы браво по- и раз-дружились. Я во многом восхищался тобой, Ты во многом изумлял меня, и ранили мы друг друга тоже нередко. У каждого свои шрамы. Эти строки я пишу не без ностальгии. Меня никогда особенно не интересовало писательство нашего времени, ты был один из немногих, кто в наше время занимал меня, — всерьез занимал меня, пожалуй, Ты единственный. Как человек, который столь решительно, как Ты, превращает себя самого как частный случай в мир, ты всегда представлялся мне, столь же упрямо превращающему мир в меня самого как частный случай, коррективой моего писания. То, что мы должны были двигаться врозь, пожалуй было предначертано. Но мне не хотелось бы превращать это в литературно-исторически предопределенный урок.

Твой Дюрренматт

__________

¹ Письмо это, предназначенное к 75-летию Фриша, многократно перепечатывалось секретаршей; в конце концов был отправлен написанный от руки самим Дюрренматтом текст. Фриш не ответил, к огорчению Дюрренматта, который писал своему приятелю в 1990 году: “Я ему написал, но он даже не ответил”.

В архиве имеется открытка, которую Марианна и Макс однажды прислали Дюрренматтам (без даты и адреса отправления):

“Дорогая Лотти, дорогой Фриц,

посылаем возвещенную пластинку; мы уже дошли до состояния, похожего на злополучную фотографию. Сердечные приветы и доброго здоровья всем вам от

Марианны + Макса”

По воспоминанию Марианны Фриш, пластинка эта — Switched-OnBach, TransElectronicMusicProductions (“Лотти и Фриц слышали ее в Берцоне, и Лотти, играющая на клавесине, была возмущена”, — вспоминает Марианна).

На “злополучной фотографии” изображена одетая обезьяна, стоящая с метлой в руках на земном шаре с надписью “Атом”. Обезьянья тема часто встречалась на почтовых открытках, что, видимо, связано с научно-популярной книгой Десмонда Морриса “Голая обезьяна”, которую Фриш и Дюрренматт поминали в своих разговорах.

* Швейцарское имя Санта-Клауса.