Роман испытания
В. Адмони
Слава к Борису Виану пришла в 60-е годы. С тех пор его читают, прославляют, изучают. Он становится чуть ли не классиком французской литературы XX века. Но самому Виану узнать об этом не довелось. Он умер в 1959-м.
Писателей, которые не получили прижизненного признания, немало. Но причины непризнания различна. Чем же оно было вызвано у Виана? На первый взгляд здесь действовали факторы скорее внешние.
В 1946 году, необычайно плодотворном для двадцатишестилетнего Виана, он пишет пародийный роман «Я приду плюнуть на ваши могилы» и публикует его под вымышленным именем американского писателя Вернона Салливена, Роман сначала пользуется успехом. Но разоблачение мистификации вызывает всеобщее негодование. Что касается шедевра Виана, романа «Пена дней», созданного в том же 1946 году, то для него характерно полное отсутствие военных реминисценций. «Пена дней» написана так, словно закончившейся лишь за год до того второй мировой войны с ее испытаниями вообще не было. Для читателей тех лет это не могло не казаться странным.
Но главная причина того, что творчество Виана так поздно дошло до читателя, заключается, пожалуй, в том, что и проблематика произведений Виана, и их образный и языковой строй, как они явственно проступили именно в «Пене дней», стали действительно актуальными для Запада через пятнадцать-двадцать лет после создания романа. Сам того не зная, Виан писал не для своих современников, а для читателей последующих поколений.
Первое, что бросается в глаза при чтении романа, — это его насыщенность фантастической символикой. Черты алогизма возникают на каждой странице, чуть ли не в каждом абзаце.
Многие привычные понятия в «Пене дней» предстают пародийно сниженными. Даже на именах героев романа, Колене и Хлое, лежит печать пародийности, потому что они типичны для старинных идиллий и пасторалей и никак не гармонируют с той действительностью западного индустриального мира, которая окружает Колена и Хлою.
«На перекрестке полицейский сунул голову под пелерину и стал похож на большой черный зонтик. А официанты из ближайшего кафе водили вокруг него хоровод, чтобы согреться».
«...толкнул дверь, которая в ответ грубо толкнула его. И тогда, решив не настаивать, он вошел через витрину.
Владелец магазина покуривал трубку мира, удобно устроившись на полном собрании сочинений Жюля Ромена, который писал свои тома исключительно для этой цели».
«Конькобежцы — тормозили и в результате, подшибая друг друга, валились, на лед. Эта куча мала росла с каждой секундой за счет врезавшихся в нее несчастных созданий»... И уборщики, «которые, не надеясь найти в этом живом месиве что-либо, кроме не представлявших никакого интереса продуктов распада личности, вооружились скребками и двинулись к стоку нечистот, толкая перед собой всю кучу разом».
«Ализа с нежностью посмотрела на Колета. Он был настолько открытым, что видно было, как голубые и сиреневые мысли пульсируют в венах его рук».
«Он наклонился, чтобы сорвать голубовато-розовую орхидею, которую мороз выгнал из земли».
Это фантастическая и гротескная лирика. Абсурд, преисполненный поэзии.
Смысловая многослойность и остроумная ироничность, виртуозная вязь из намеков и пародийных гипербол — таков роман Виана.
Казалось бы, трудно было удивить и покорить этим читателя после Кафки с непостижимой изменчивостью рисуемой им действительности, после алогизма дадаистов, после прихотливых скачков мысли и чувства и неожиданнейших преображений мира у сюрреалистов, после возникновения театра абсурда, после бурного развития фантастики всех видов. Да и наличие множества наслаивающихся друг на друга в повествовании смыслов никак не могло рассматриваться после Джойса как нечто новое. И тем не менее — чем дальше читатель продвигается по «Пене дней», тем естественнее представляются ему самые невероятные эпизоды, самые абсурдные повороты действия. Роман диктует читателю свою собственную логику, и в какой-то момент массовый западный читатель, как, впрочем, и читатель элитарный, подчинился этой логике — роман Виана стал поистине знаменит. (Русский перевод «Пены дней» выполнен Л. З. Лунгиной, изобретательно и точно передавшей стилевую систему романа, его игровое богатство и особенность авторской интонации.)
Гротеск, алогизм окрашены у Виана в различные эмоциональные тона. Наряду с алогизмом сатирическим у Виана исключительно важен и алогизм, преисполненный поэзией. «Пена дней» при всей своей причудливости, пародийности персонажей - это роман о подлинной, глубокой и нежной любви. Юный, богатый, избалованный Колен (таков он на первых страницах книги), влюбившись, жертвует для своей избранницы всем. Бескорыстной и чистой была к нему и любовь Хлои.
Любовь противопоставлена миру стяжательства и насилия. Когда Колен, разорившись в поисках работы, набредает на фабрику оружия, где теплом своего тела надо выращивать из металлических цилиндров стволы винтовок, то оказывается, что из выращенных им стволов растут прекрасные белые розы. А единственным лекарством, которое помогало заболевшей Хлое и на какое-то время отсрочило ее смерть, были цветы.
Роман кончается трагически. Умирает Хлоя, гибнет от рук полицейских друг Колена, погибает в пожаре возлюбленная друга. Меняются даже вещи, окружающие героев. Блистательное жилище Колена становится жалким, сжимается и тускнеет, добрый дух его дома, серая мышка с черными усиками, кончает жизнь самоубийством. Но герои романа не изменяют себе, своему выбору, своему чувству. Атмосфера нежности и верной любви снова оживает в финале романа, где сквозь призму гротеска проступает облик Колена, гибнущего из-за тоски по Хлое.
Примечательно, что эту атмосферу не могут разрушить не только ироническая интонация романа, но и те сцены абсурдной, эксцентрической жестокости, которых в нем немало. Любовь и нежность в романе главенствуют. Очевидно, они и обусловили триумф романа в 60-е годы. Но только ли они?
После первой мировой войны в западном искусстве царил экстатичный экспрессионизм, после второй мировой войны, напротив, на какое-то время верх взяла стихия безыскусственной человечности и уважительного отношения к простейшим вещам в их реальной конкретности. Доминировало стремление как бы осмотреться в новом, полуразрушенном мире и как-нибудь обжиться в нем — со всеми его тяготами. При этом обнаруживались самые разные стороны человеческого существа — порой и лукавство, и корысть, и мошенничество, но все они, если можно так выразиться, выглядели злом «простительным». Ведь самое страшное зло, зло фашизма, было еще у всех на памяти. Свое наиболее полное выражение искусство, построенное на таком добродушном восприятии окружающей жизни, получило в итальянском неореализме. Вряд ли случайно итальянские неореалистические фильмы покорили тогда весь мир.
Но время такой первоначальной ориентировки постепенно прошло. Стали вырисовываться новые черты западного общества — черты общества потребления с его бездуховностью и угрозой конформизма. И почти сразу же, а быть может даже опережая их развитие, обозначилось и искусство, противостоящее бездуховности и конформизму. Оно было многообразным. Но в самых своих высоких проявлениях это было искусство, где герой упорно противопоставлял особость своей внутренней жизни внешнему миру, хотя никакой защиты от этого мира у него не было. Странные, чудаковатые люди, подростки, полуюродивые — такие герои возникают у Сэлинджера, у Бёлля, у Феллини. Они не хотят, даже не могут поступиться своей душой, не могут не выполнить ее велений. Несмотря на беспомощность, несмотря на то, что они смешны, а порой попросту нелепы. Души этих героев обладают особой силой, которую в конце концов хотя бы смутно ощущают все, с кем они соприкасаются, — силой, помогающей одержать моральную победу даже в том случае, когда внешние обстоятельства свидетельствуют, казалось бы, о полном крахе.
«Над пропастью во ржи» Сэлинджера или «Глазами клоуна» Бёлля являются романами испытания в самом прямом смысле этого слова, то есть новой разновидностью того типа романа, который восходит к самым древним этапам развития эпического искусства, многообразно переплетаясь в позднейшие времена с противостоящим ему романом воспитания героя. Появление этих и подобных им произведений искусства имело значение не только литературное, эстетическое, но и непосредственно социальное. В них нашел свое первоначальное, пусть и своеобразно преломленное, отражение протест западной молодежи против укрепляющегося общества потребления, против всеобщего конформизма. А отразив какие-то черты такого протеста, эти произведения стали в свою очередь катализаторами оппозиционных устремлений молодежи. Во всяком случае, между той волной молодежного движения, которая прокатилась по Западу, достигнув своего апогея в молодежных волнениях 1968 года, и искусством, настаивающим на самоценности души каждого человека, существует определенная взаимосвязь.
И было вполне естественно, что во Франции, где это движение приняло особенный размах, оно обратилось к произведению, которое хотя и было написано более двадцати лет назад, но по-своему, в крайне заостренном и сконцентрированном виде утверждало право людей отстаивать свою внутреннюю жизнь, свою любовь, душу свою в борьбе против враждебного мира. «Пена дней» — тоже роман испытания. А необычная парадоксальность и алогичность его образной и языковой ткани делали этот роман еще более близким сознанию молодежи 60-х годов, тяготевшей именно ко всему парадоксальному, даже абсурдному.
Трагическим, но, к сожалению, вполне закономерным образом молодежное движение 60-х годов не принесло с собой никакого подлинного обновления. Хуже того: несмотря на стоявшие у его истоков высокие этические требования, оно, взятое в контексте всей западной общественной жизни, превратилось в питательную среду для насилия. Развившиеся в его среде экстремистские группки превратились в организации кровавых террористов. Разумеется, художники, чьи произведения в той или иной мере содействовали формированию западного молодежного движения середины века, предвидеть это не могли. Хотя такие великие писатели XIX столетия, как Достоевский и Ибсен, уже в свое время во весь голос говорили о том, что само по себе справедливое требование каждой отдельной личности прав на свободу индивидуального поведения может привести к величайшей несправедливости и жестокости по отношению к другим людям.
Но ни сэлинджеровский Колфилд, ни бёллевский Шнир, ни виановский Колен не хотят утверждать свое «я» за чей-нибудь счет. Правда, в «Пене дней» есть эпизод, свидетельствующий как будто о противном. Спеша на свидание, Колен броском конька срезает голову у служителя на катке. Но происшествие настолько балаганно, что его никак нельзя принять всерьез. К тому же в романе ранее мимоходом отмечено, что у служителя голова не человека, а голубя. (В предисловии к книге, написанном Г. К. Косяковым, верно подмечено, что эпизод с убийством на катке — реализованная метафора, доведенная до сверхгротеска материализация стремления Колена немедленно устранить все, что препятствует его встрече с любимой.) Хотя Колен в этом эпизоде на мгновенье приобщается к окружающему его миру жестокого абсурда, но лишь внешне и минутно. В своей сути Колен приобщен к любви.
Это не позволило роману затеряться в потоке каждодневной литературы и после тех лет, которые своим особым социально-этическим настроем вынесли «Пену дней» на поверхность. Ведь потребность ощутить глубинную жизнь души, прикоснуться к подлинной любви, пусть и изображенной в формах подчеркнуто гротескных, всегда была и, наверное, всегда будет свойственна людям.
Л-ра: Новый мир. – 1985. – № 2. – С. 257-259.
Произведения
Критика
